I danced myself right out the womb…
I danced myself into the tomb…
T. Rex. «Cosmic dancer»
(Я вытанцевал себя прямо из утробы…
Я втанцевал себя в могилу… (англ.) — Ти Рекс. «Космический танцор»)
Nel mezzo del cammin di nostra vita
Mi ritrovai per una selva oscura,
Ché la diritta via era smarrita…
Dante Alighieri. «La Divina Commedia. Inferno». Canto I
(Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины… (ит.) — Данте Алигьери. «Божественная комедия. Ад». Песнь I)
Просто танцуй, не останавливайся, танцуй…
Танцуй — и не ищи в этом смысла.
Харуки Мураками. «Дэнс, Дэнс, Дэнс»
Бывают сны, в которых ощущаешь себя этаким Каспаром Хаузером, неожиданно свалившимся с Луны и не ведающим, куда и зачем свалился, чувствующим лишь, что место это необычное и определённо зловещее, с сернистым душком кошмара. Вот так и со мной произошло однажды, когда я вдруг осознал себя стоящим у вычурного портала какого-то здания, напоминающего по архитектуре барочный дворец XVII столетия. Это странное здание, безмолвной, но угрожающей, затейливо-драконьей массой мреющее не то в вечерних, не то, скорее, в предутренних сумерках, глядело на площадь, обширную, как аэродром, и притом совершенно безлюдную и мрачную. Ужасающе беспредметная планиметрия этой голой сумеречно-серой необозримости была почти непристойной.
Покуда я стоял в полной растерянности, пытаясь решить, что же мне предпринять в этой жутковатой ситуации, некто, оказавшийся предприимчивее меня, подкрался сзади и — не могу сказать «ударил», но во всяком случае сотворил со мной что-то, от чего я на время утратил тот сумрачный остаток сознания, которым питается любое сновидение. Когда же этот остаток снова затлел, я был уже крепко привязан к чему-то вроде четырёхгранной колонны, украшенной барельефом (я осязал спиной его выступы и впадины, попытался даже по скудным тактильным ощущениям хотя бы отчасти представить себе изображение, но это оказалось бесполезным). Передо мной растекалась, варясь сама в себе, непроницаемая тьма, которую были бессильны рассеять две стоявшие по бокам от колонны высокие свечи из церковного воска — они лишь придавали ей в моих глазах некий золотисто-бредовый, лихорадочно-радужный оттенок, как будто у меня грипп и я вижу сквозь пелену мучительного жара. Единственное, что мне было внятно в этой безумной обстановке, это что я нахожусь не снаружи, а всё-таки внутри – быть может, в одной из зал того самого барочного дворца, похожего на родовую обитель какого-то древнего зла. С томительным ужасом я ждал чего-то чудовищного, что должно было со мной произойти, какой-то кошмарной пытки, ради которой меня, несомненно, тут и привязали. В голове вертелись строчки из «Пьяного корабля» Рембо про «индейцев ярых», что готовились истязать захваченных в плен мореходов, «нагими их связав у радужных столбов». Я был не наг, вокруг меня не звучали воинственные клики, но положение моё в действительности могло быть намного хуже, чем у злосчастных мореплавателей, пригрезившихся юному гению.
И вот, когда мои терзания в ожидании неизвестно какой лютой судьбы стали уже почти невыносимыми, в недрах мрака вдруг зародилось что-то красноватое. Оно всё росло и росло, пока я не начал уже явственно различать человекоподобное существо в красном комбинезоне на молнии, вытанцовывавшее на меня из мглы, высоко поднимая колени. Я говорю — человекоподобное, ибо полной уверенности, что это человек, у меня не было, поскольку существо было не полностью освещено: отдельные части его тела скрадывала тень, и, самое главное, густой мазок тени лежал на лице существа, делая его неопознаваемым. Что касается источника освещения, то он был определённо таинственным (не исключено даже, что существо светилось само по себе), ибо самопоглощённое сияние свечей, похожее на чьё-то тихое помешательство, много не достигало тех глубин, из которых возникло это красное исчадие. Господи, кто это? смятенно подумал я. Сумасшедший? Монстр? А может, я попал в ад, и это не кто иной, как сам Дьявол?! Но как бы то ни было, интуиция подсказывала мне, что это не безумец, не чудовище и не Сатана, а нечто, жутким и сверхъестественным образом объединяющее всех вышеперечисленных персонажей, и тем не менее бывшее чем-то гораздо худшим. По мере того как оно подтанцовывало ко мне всё ближе в своём однообразно-нелепом стиле, грандиозная, вселенская тяжесть всё яростнее наваливалась на меня — так, словно все миры необъятного космоса со всем неподъёмным бременем своей боли стеклись, чтобы поплакаться мне в жилетку. Но самым ужасным и непостижимым была даже не эта тяжесть, но чувство абсолютного и безысходного одиночества, вдруг родившееся в моей душе одновременно с появлением существа в красном комбинезоне. Это ощущение было тем более странным, что отсутствовало до появления существа, несмотря на то что я был совершенно один. Это был парадокс, на несколько голов выше моего понимания.
Существо подтанцевало уже совсем близко, однако его загадка не стала от этого разрешимее. «Что оно собирается со мной сделать?» — в страхе думал я, а меж тем всё моё нутро изнывало под гнётом мировой скорби, — как будто меня решил раздавить какой-то громадный и горестный космический боров. В этот момент словно включился некий возвратный механизм, и, подвластное ему, существо начало утанцовывать назад во мрак. И тут оказалось, что оно успело чем-то накрепко присосаться к моей душе, потому что пропорционально его удалению во мне нарастала дикая тоска, точно из меня вытягивали разом все нервы, — безнадёжная тоска по тому, чего не может быть ни в одном из миров, но что с каждой секундой, пока существо отступает во тьму, по-прежнему высоко вскидывая колени, становится всё необходимее. Скоро уже оно станет нужнее воздуха, и тогда я умру… Но вот существо растворилось в темени, словно где-то далеко затоптали костёр чёрными сапогами, — и тоска исчезла, — ушло, как ни удивительно, и острое чувство одиночества. Однако, прежде чем я успел проанализировать свои ощущения, пытка танцем возобновилась. Она повторялась снова и снова, точно это был какой-то важный урок, который я должен был — и никак не мог — усвоить. Наконец, когда я уже совершенно изнемог, не в силах далее переносить мучительный процесс обучения, мне было милосердно позволено проснуться.
Первым, что мне пришло в голову по пробуждении, было имя Рембрандта. Мрачная мистерия, неоднократно разыгранная передо мной в той жуткой сновидческой зале, напоминала одно из оживших полотен этого художника. Я подумал, что его творчество — это ларец, в котором таится ключ к той дисциплине, которую мне попытались преподать Силы Сна, и решил посвятить день размышлениям о Рембрандте, о тайне Рембрандта, надеясь уже к вечеру решить головоломку Красного Танцора.
Рембрандт Харменс ван Рейн, великий голландский живописец, был настоящим мастером кошмара. В сравнении с некоторыми по-настоящему мрачными его творениями «кошмарики» Босха или Гойи кажутся низкопробными карикатурами. Картины Рембрандта — это живописная суть барокко, в искусстве слова гениально выраженная Шекспиром:
We are such stuff as dreams are made of,
And our little life is rounded with a Sleep… (Мы созданы из того же материала, что и сновидения)
Ни один художник не прочувствовал и не передал глубже Рембрандта всю иллюзорность и ирреальность человеческого бытия, робким светлячком на мгновение выглядывающего из иначе беспросветной тьмы. Взять хотя бы «Старика в красном» — от этой картины просто мороз по коже!..
Весь день я так и сяк раздумывал о Рембрандте в связи с моим сном, но ни к чему не пришёл. Под вечер я принял решение прогуляться и немного освежить голову, буквально опухшую от раздумий.
Прохаживаясь вдоль своего дома, каменной кишкой протянувшегося на добрых полтораста метров, я вдруг уловил звуки какой-то знакомой песни и остановился, прислушиваясь. В это мгновение, как по заказу, неведомый меломан увеличил громкость настолько, что я уже разбирал слова этого шедевра в стиле «psychedelic rock» (Психоделический рок (англ.)) с трансцендентным оттенком:
«I danced myself right out the womb…
I danced myself into the tomb…», —
– пел мне старина Болан из милых и безумных, сказочных семидесятых, тугих от сладостно-тревожных ветров предчувствий, когда люди ещё принюхивались и ещё искали, не полностью утратив обоняние, и внезапная вспышка на мгновение прояснила проблему, беспомощно барахтавшуюся в моём сознании, тут же, впрочем, погрузив её в потёмки прежнего недоумения. Я несколько раз пробормотал себе под нос слова песни, тщетно пытаясь вновь сподобиться блеснувшего случайной молнией озарения, громко чертыхнулся, напугав пробредавшую мимо старушку, и поплёлся к своему подъезду в углубившемся вишнёвом сумраке вечера под звучание какой-то другой песни, уже ничего не говорившей моему сознанию…
В эту ночь я лёг спать с тяжёлым сердцем и почти сломанной головой, которую я, тем не менее, не переставал ломать, подобно вздорному и упрямому ребёнку. Некоторое время я лежал без сна, но вскоре мой утомлённый разум выбросил белый флаг и сдался на милость Гипноса и его изощрённых потех. Я бродил, потерявшись в пёстрой толпе, среди криков зазывал, топота, музыки и веселья, с неясным ощущением, что я ищу здесь кого-то, кто единственный может мне помочь. В отличие от предыдущего сна я в точности знал место и время моего нахождения: Ярмарочная площадь города Амстердама, 14 мая 1655 года от Рождества Христова. Я прекрасно понимал плещущуюся вокруг меня местную речь и изредка сам добавлял в это волнующееся вербальное море струйку-другую, если кто-то начинал приставать ко мне, нараспев расхваливая свой товар.
Мои смутные поиски были неожиданно вознаграждены, когда я увидел этого довольно франтовато одетого господина в чёрной бархатной шляпе с украшением из лебяжьего пуха и винно-красном бархатном камзоле, из рукавов которого элегантно выпрастывалось брабантское кружево сорочки. В правой руке господина была изящная бронзовая трость с ручкой фигурной работы, а с левой на шёлковом шнурке свисала толстая кожаная мошна, в которой соблазнительно побрякивали гульдены. Господин был не один: рядом с ним я увидел весьма дородную и румяную особу, с лица типичную крестьянку, но наряженную, как богатая мещанка — в пышное платье колоколом и шляпку с эгреткой. «Саския!», догадался я и с минуту стоял, неподвижный в стремнине обтекающей меня со всех сторон ярмарочной толпы, в изумлении глядя на господина, хохочущего с видимой беззаботностью и позвякивающего увесистой мошной, раздавая золотые гульдены направо и налево в обмен на всякие безделушки для своей упитанной спутницы, складывающей их в большую плетёную корзину, которую она несла на согнутой руке на манер поселянки, отправившейся в лес «по грибы, по ягоды». Оба казались подшофе. «И это тот человек? — вопрошал я себя с лёгкой оторопью. — Человек, написавший «Старика в красном», так основательно постигший и пронзительно передавший трагическую сущность нашего бытия? Неужели это он там с таким нескрываемым удовольствием прислушивается к звону гульденов в своей мошне?!».
И всё же, преодолев недоумение и робость, я приблизился к ним.
— Mijnhéer van Rijn, mévrouw van Rijn, (Господин ван Рейн, госпожа ван Рейн (голл.)) — я поклонился сначала Рембрандту, затем Саскии. — Позволено ли будет мне, менейр ван Рейн, похитить вас у вашей обворожительной супруги? У меня к вам дело чрезвычайной важности.
Саския поглядела на меня с лукавым любопытством, что до Рембрандта, то он отнёсся к моему возникновению довольно настороженно.
— Что вам угодно, юноша? — спросил он, подозрительно прищурившись. — Вы из Школы? (Имеется в виду Школа живописи, основанная Рембрандтом в Амстердаме) Что-то я вас не припоминаю.
Я признался, что не имею чести посещать его художественную школу, однако он один может помочь мне в деле, которое для меня исключительно значимо. Поскольку я опять не высказался прямо, стесняясь говорить при Саскии с её крестьянским лукавством, Рембрандт превратно истолковал намерение, скрывавшееся за моими словами. Он сказал, что если это такая великосветская форма попрошайничанья, то я обратился не по адресу, потому что он не подаёт милостыню.
— Всё, что я могу для вас сделать, юноша — молвил он, — это принять вас в Школу с испытательным сроком. Если вы окажете успехи, я назначу вам кошт на время обучения, пока вы не сделаетесь мастером и не сможете сами зарабатывать себе на жизнь, продавая свои картины.
Я поспешил заверить его, что моя проблема заключается в сфере, весьма удалённой от денежной. По-видимому, он наконец прочитал что-то в моём взгляде, что-то трагически серьёзное, потому что на лбу его вдруг углубилась складка, и он принялся отвязывать шёлковый шнурок, на котором покачивалась его мошна.
— Саския, дорогая, — сказал он, обращаясь к своей спутнице. — Мы немного прогуляемся с молодым человеком, а чтобы ты не соскучилась, пышечка моя, я оставляю тебе вот этого упитанного и звонкого кавалера, делай с ним, что хочешь, — он слегка улыбнулся, подавая ей мошну.
Саския ухмыльнулась и недолго думая упрятала мошну в лиф платья, на время упокоив её между сдобных булок грудей.
— Боюсь, моя дорогая, ты уже позволяешь ему слишком много, — пошутил напоследок Рембрандт; «Мефрау», — сказал я, на прощание кланяясь Саскии, и мы поторили путь сквозь ярмарочное кишение.
— Итак, юноша, — молвил Рембрандт. — Что у вас ко мне за дело?
Я рассказал ему свой сон про Красного Танцора в дворцовой зале, погружённой в кромешный мрак, присовокупив, что это было похоже на какое-то назидание, которое я никак не мог взять в толк. Я сказал, что мечтаю вновь отыскать тот дворец и ту залу, где мне было это явление, и испытать всё ещё раз — может быть, тогда мне удастся постичь смысл этого таинства?
— А при чём же здесь я? — спросил Рембрандт, удивлённо воздев брови.
На это я ответил, что вся эта сцена была разыграна в тонах, очень напоминающих некоторые из его картин, например, «Старика в красном». Я выразил горячую уверенность, что менейр ван Рейн несомненно должен быть посвящён в тайну этой мистерии и сможет показать мне дорогу к дворцу, в чьих сумрачных покоях она творится.
— А с чего это вы взяли, будто я каким-то образом причастен к этой вашей «мистерии»? — продолжал выражать недоумение Рембрандт.
У меня не было, конечно, никаких действительно весомых аргументов, поэтому я вновь стал упирать на свою интуитивную убеждённость в том, что менейр ван Рейн знает, где находится тот дворец, только отчего-то не хочет внять моей отчаянной мольбе, хотя для меня это вопрос первостатейный, я просто обязан понять, в чём значение сцены с Красным Танцором для моей жизни, даже если это перевернёт или разрушит её.
— Упорство и неотступность обычно свойственны молодости, — уклончиво произнёс Рембрандт, отстраняя какого-то беззубого христарадника с клочковатой грязной бородой, — как и «интуитивная убеждённость» в чём бы то ни было. В «Алтарной сутре» Хуэйнэна, Шестого Патриарха Чань, сказано, что если ученик будет в достаточной степени настойчив и крепок верой, то красный лотос истины обязательно распустится из чёрного болота заблуждения. Но вот в чём штука: может быть, это как раз красный лотос является заблуждением, тогда как чёрное болото — истина, единственная настоящая реальность? — он помолчал, как бы давая мне возможность переварить то, что я услышал. Мы уже выбрались за пределы ярмарочной суеты, день клонился к вечеру, мы двигались по внешнему периметру Ярмарочной площади, и менейр ван Рейн продолжал:
— Есть такие истины, юноша, постижение которых болезненно и унизительно, а главное, совершенно бесполезно для человеческого существа. Мой вам совет — ищите обольщений, возвышающих ваш дух.
— Тьмы возвышающих обманов мне дороже низкая истина, — твёрдо заявил я, про себя отметив, что Рембрандт косвенно признал непогрешимость моей интуиции.
— Ну, коли так… — сказал он, и тут череда балаганов, тянувшаяся слева от нас, казалось, до бесконечности, внезапно оборвалась, и мы свернули налево, за угол площади. Будто невзначай Рембрандт стукнул о землю своей бронзовой тростью, и в тот же миг перед моим взором вырос тот самый дворец барочной архитектуры. Удар ли Рембрандтовой трости вздул передо мной его прихотливую громаду или он находился тут на своём законном месте, как и тогда, во сне, прямо напротив площади, — об этом я судить не мог, да это было и не важно.
— Этот, что ли? — слегка небрежно уточнил художник.
Я безмолвно кивнул, онемев от благоговейного ужаса.
Рембрандт устремил взгляд на небо, уже подёрнувшееся мглистой патиной, подрумяненной с запада пылом заката, и снова, точно в рассеянности или в такт собственным мыслям, слегка пристукнул о землю тростью. И я увидел багровое полукружье солнца, тонувшего за горизонтом по ту сторону необозримой Ярмарочной площади, в единый миг очистившейся от балаганов, лотков и гомонящего разношёрстного люда, так что я словно перенёсся в начало своего первого сна, за одним-единственным исключением — рядом со мной стоял великий художник, чьё лицо, уже начисто лишённое малейших признаков суетности, прорезанное над переносицей глубокой складкой, было суровым и торжественным, как на знаменитом автопортрете.
— Ну что же, юноша, — промолвил он наконец, испытующе глядя мне в глаза. — Как говорится, «ищите и обрящете». Теперь позвольте задать вам вопрос: что вы намерены делать дальше?
— Моё намерение не изменилось, — как можно твёрже ответил я, стараясь не показать, что у меня начинают трястись поджилки (как мне ни было страшно, я понимал, что не могу упустить этот шанс, ибо другого такого, — а точнее, уже третьего, — может больше и не представиться). — Я должен пройти через всё ещё раз, испытать всё до конца и прийти к сути. И я прошу вас, менейр ван Рейн, проводите меня в ту залу с колонной и двумя свечами. Если вы этого не сделаете, я отправлюсь туда один и, может быть, сгину в мрачном лабиринте дворцовых зал и переходов, так что когда-нибудь мой далёкий брат по смятению, одержимый Красным Танцором, ищущий того же, чего и я, наткнётся в одном из коридоров на мой оскалившийся остов и ужаснётся предвосхищению его собственной судьбы…
— Ваше воображение уже не в меру разыгралось, мой юный друг, — прервал меня Рембрандт. — Следуйте за мной и не отставайте.
С этими словами он направился к порталу дворца, с усилием распахнул тяжёлые двери и ступил внутрь, в обескураживающую, головокружительную тьму, из которой жёлтыми рысьими глазами смотрели огоньки свечей. Он вытащил из настенного канделябра одну из свечей и двинулся вглубь дворцового нутра по одному из переходов. Его бронзовая трость гулко стучала о мраморный пол, винно-красный камзол мреюще маячил впереди, как наваждение. Я никак не мог уразуметь, что случилось с окнами этого непостижимого дворца и почему они упорно не пропускают ни единого лучика света: ведь на улице было ещё не темно. Наконец, мы вошли в залу действительно необъятных размеров, напоминающую какую-то внутреннюю площадь, со смутно белеющей в дальнем конце игрушечной колонной и двумя совсем крошечными, едва теплящимися свечками по бокам от неё.
И мы выступили ни много ни мало в поход по этой зале; казалось, мы будем идти вечно и бордовый призрак платья Рембрандта так и будет неотвязно и мёркло рдеть перед моим взглядом, но вот, по истечении долгих часов, зрелище колонны со свечами по бокам изрядно увеличилось в размерах, и я уже отчётливо видел верёвку, обмотанную вокруг колонны — должно быть, ту самую, которой я был в тот раз привязан. Наконец, мы достигли цели, и я попросил менейра ван Рейна употребить путы по назначению, чтобы всё было в точности как в моём сне. Он исполнил мою просьбу, затем поднял с пола свою погасшую свечку и затеплил её от одной из горящих.
— Ну вот и всё, что я могу для вас сделать, мой отчаянный юноша, — печально промолвил он. — Дай Бог, чтобы вы смогли жить с тем, что прочувствуете здесь.
— Но ведь вы же смогли, менейр ван Рейн? — ответил я, вспомнив хмельной смех и звон гульденов на ярмарке… да полно — было ли это?!
Рембрандт скорбно улыбнулся и, прошептав: «Удачи вам», повернулся и стал удаляться во мрак. Мне вдруг сделалось почти невыносимо тоскливо и жутко, как в гробу, и я едва сдержался, чтобы не крикнуть ему, пока его красный камзол ещё окончательно не затерялся во тьме, что я сдаюсь и пусть он отвяжет и выведет меня из этого ужаса.
Когда в неисповедимых глубинах мрака стихло эхо шагов и стука бронзовой трости художника, я остался совсем один и, по сути, полностью возвратился в свой первый сон. Золотисто-радужное, какое-то пренатально-бредовое сияние распускало свои зыбкие цветки по занавесу мглы, и я уже начал бояться, что я просто погибну здесь в безнадёжном одиночестве, не в силах освободиться от пут. Снова меня обуяла мысль о собственном скелете, привязанном к этой проклятой колонне, и я уже хотел завопить в темноту, призывая Рембрандта, как вдруг моего слуха коснулись какие-то звуки. Из тишины прорастала утончённая гармония этих звуков, словно эхо некоей трансцендентной мелодии, которой в её первоначальном, неотражённом звучании могут внимать только ангелы… и Марк Болан.
…Is it wrong to understand
The fear that dwells inside a man?..
(Разве не должны мы понять
Тот страх, что обитает внутри человека? (англ.))
И словно дух, вызванный из сердца тьмы магией этой песни, в раззолоченной чёрной пустоте обозначилось что-то красноватое, медленно выраставшее наподобие цветка. Сумятица чувств, охвативших меня при виде этого растущего призрака, не поддаётся описанию, но в следующее мгновение я подумал: а может быть, это просто возвращается менейр ван Рейн? Вскоре, однако, все сомнения отпали: это было, безусловно, Второе Пришествие Красного Танцора. Сжатый в размерах перспективой, он был сейчас ростом не выше восьмилетнего мальчика…
…I was dancing when I was eight…
(Я танцевал, когда мне было восемь (англ.))
…затем, подтанцевав немного ближе, он словно вытянулся и стал похож на двенадцатилетнего подростка…
I was dancing when I was twelve…
(Я танцевал, когда мне было двенадцать (англ.))
Расстояние между нами всё сокращалось, и я ощутил, как ко мне возвращается вселенская тяжесть бытия, эта Weltschmerz (Мировая скорбь (нем.)), тяготеющая с каждой секундой, усугубляемая необъяснимым приступом абсолютного одиночества. Тем не менее, это не помешало мне отметить разницу в освещении призрака: теперь его фигура, облачённая в красный комбинезон, была вся облита, будто глазурью, каким-то мертвенно-восковым светом, и я точно увидел, что это человеческое существо, но лица его я по-прежнему разглядеть не мог, ибо на нём, как и в прошлый раз, лежал густой конспиративный мазок тени, укрывающий его черты. Зато я чётко различал греческое слово KOSMOS, вышитое слева на груди Танцора разноцветными нитками: «K» — светло-сиреневыми, «O» — жёлтыми, «S» — розовыми и т. д. Это был детский комбинезончик, и меня прожгло насквозь, когда я его узнал. Тут же во мне включился защитный механизм в виде беспомощной грёзы, что это, скорее всего, просто случайность, совпадение, но какие же случайные совпадения могли быть в таком месте?!
Человек в детском комбинезончике подтанцевал уже максимально близко, совершенно беззвучно и как будто в полной пустоте выкидывая свои нелепые entrechats (Антраша (фр.) ); его поочерёдно вздымаемые и опускаемые колени уже почти задевали верёвку, которой я был привязан. И тут я увидел, что Танцор в точности одного роста со мной. И как только я это увидел, мазок тени, до сих пор скрывавший его черты, вдруг скользнул прочь, словно хвост рыбы, юркнувшей во мрак глубоководья, и лицо его оказалось освещено тем же зловещим, безжизненным светом, что и вся его фигура, только немного ярче. Всё объяснилось в мгновение ока — даже непостижимое чувство безысходного одиночества, обострявшееся при появлении Красного Танцора. Я понял, что я был прав, что существо, раскрывшее мне себя в своём безнадёжном танце, действительно не было в отдельности ни безумцем, ни чудовищем, ни даже самим Дьяволом, но чем-то, синтезирующим и превосходящим все эти ипостаси. И чем-то куда более страшным, если встретиться с ним vis-à— vis, как я сейчас.
Поплясав немного на месте, Красный Танцор принялся методично и даже с долей куртуазности оттанцовывать обратно во тьму, пробуждая во мне уже знакомую, но оттого не менее адскую тоску по тому, чего не может быть — потому что не может быть никогда.
И вдруг с Танцором принялось твориться что-то отвратительное и несусветное: кожа его лица и рук начала собираться грубыми морщинами, похожими на застывшие волны какого-то оцепенелого воскового моря, комбинезончик стал расползаться прямо на теле, от него отрывались лоскуты материи и опадали в жадную чёрную бездну, точно красные листья, смешиваясь в своём последнем угрюмом влечении с жёлтыми листьями высохшей плоти. И на протяжении всего этого кошмарного листопада он не переставал танцевать, высоко вскидывая колени, пока наконец, от него не остался маленький, исчезающе тонкий белый костяк, словно благодаря какому-то остаточному гальванизму ещё зримый на фоне убедительно чёрной, непререкаемо субстанциальной мглы. И, что самое ужасное, костяк этот всё ещё продолжал бодро взбрыкивать, как будто даже перед лицом неминуемого исчезновения не смел передохнуть или не мог придумать чего получше. И лишь в самое последнее мгновение, прежде чем вековечный мрак поглотил его, он вдруг раскинул в стороны свои костлявые конечности — так, словно хотел обнять кого-то или «развести руками», дескать, что ж тут поделаешь, а может быть, просто истомно откинуться назад, в лоно первородной тьмы, как эстет самоубийства, картинно отваливающийся в пропасть с обрыва. Как бы то ни было, но в этот заключительный миг своей мистерии, с разведёнными в стороны конечностями, он будил ассоциацию с зимним деревом, сбросившим утомительный маскарад листвы и представшим напоследок нагим в своей истине. Последним, что скрылось из виду, была лобная кость, сверкнувшая серебристо и уже откровенно и пугающе чуждо, как образчик некоей инопланетной горной породы, и вновь перед моим взором воцарилось бредовое златоцветье мглы. Я ждал, что Танцор вот-вот опять проявится на фоне тьмы, надеясь, что повторение всё-таки не было обусловлено необходимостью втолковать мне нехитрую, в сущности, истину, что это было нечто обнадёживающее, die ewige Wiederkehr (Вечное возвращение (нем.)). Но тьма оставалась неумолимо бесплодной, и никто не приходил меня спасать или утешать. Понемногу я начал утрачивать чувство реальности собственного «эго», словно оно было мягким фиолетовым плодом без косточки, из которого пустота медленно выдавливает густой сок, истекающий во внешнюю мглу и сливающийся с нею. Никогда прежде я не чувствовал с такой остротой, что моё «я» — всего лишь болезненный симптом, перевозбуждённое Ничто, воспалённое небытие, преходящее порождение какого-то лихорадочного и зловещего фагоцитоза тьмы. И тогда я начал кричать, как кричит ребёнок, оставшийся один в тёмной комнате, в тёмной квартире, в тёмном городе, в тёмной Вселенной, чтобы не лишиться окончательно ощущения собственной идентичности, подмываемого со всех сторон мраком и безмолвием:
— Я! Я!! Я!!!
И вдруг неизвестно откуда раздался Голос, страшный и перекатисто-гулкий, похожий на усиленный звуковыми спецэффектами голос Рембрандта:
— ГОЛОВКА ОТ …!
Эта дикая, неожиданная фраза явилась последней каплей, переполнившей чашу моего ужаса, и я очнулся, весь в ледяной росе, с неистово колотящимся сердцем. Ещё стояла ночь, и было поразительно, неправдоподобно, что прошло так мало времени. А может?!.
Я судорожно ощупал лицо, почему-то уверенный, что оно окажется рыхлым, морщинистым, как у глубокого старика. И немного успокоился, когда мои пальцы ощутили относительную гладкость кожи. Расслабившись, я почувствовал, что мне хочется отлить. Нашарив ногами тапочки, я побрёл в туалет, не зажигая света. В коридоре я должен был миновать трюмо, и когда я поравнялся с ним, то краем глаза нечаянно уловил что-то красноватое, наметившееся в его тёмных аквариумных недрах.
— О, ч-чёрт!! — вырвалось у меня.
Я парализованно застыл, не в состоянии ни двигаться дальше, ни повернуться лицом к зеркалу. Неспособный шевельнуться, я тем не менее был способен лихорадочно размышлять, пока красное наваждение, грядущее из зеркальных глубин, близилось, заполняя собой всё больше пространства в отражённой темноте. Я думал, что будет, если я попросту проигнорирую наваждение и продолжу идти, куда шёл. Так можно было поступить, но, по всей видимости, это всего лишь отсрочило бы неизбежное крушение моего сознания, ибо последнее было уже непоправимо заражено этой нарциссической инфекцией в красных тонах, и теперь, куда бы я ни отправился и что бы ни предпринял, Красный Танцор будет «загружаться» снова и снова, пока не сведёт меня с ума. Следовательно, у меня был только один путь — вновь встретиться с ним лицом к лицу, но уже здесь, в моей бывшей «реальности», которая только что превратилась в очередной круг ада. Сколько их ещё оставалось впереди, я понятия не имел, но внутри меня затлело упование, что если я не отступлю и пройду их все, то где-то в этой безнадёжности откроется прозрачный глазок, и синее око Беатриче приникнет к нему нежным обетованием избавления…
«Так пусть же красный лотос безумия свободно распускается из чёрного зеркального болота сознания, ибо нет смысла беречь ни то, что можно утратить, ни тем более то, что утратить нельзя», — сказал я себе и мучительным усилием воли принудил себя повернуться и стоически приветствовать неутомимого дансера в красном комбинезоне.
2004 г.