Нелюбимый ребёнок его бедою был поиск несбыточного идеала Татьяна Брыксина.
Их было трое: Александр Леонтьев, Елена Логвинова и Леонид Шевченко… 
Лёня — самый молодой, самый невежливый и… самый талантливый. Первую книжку «на троих» писательская организация Волгограда издала им в 1993 году (помните, какое было время?), потеснив целый ряд профессионалов от литературы. Ребята как могли отбрыкивались от общей обложки, но согласились на некое подобие кассеты: три книжки в одной, три самостоятельных названия на чёрной лицевой картонке без цветков и финтифлюшек — избави бог! Шевченко свою книжку назвал почти запредельно — «История болезни», и в краткой справке о себе написал: «Родился в 1972 году. Учился в Волгоградском университете. Не доучился… Учился в Литературном институте. Не доучился… Работаю дворником. Книгу посвящаю Евгению Борисовичу Рейну».
Вызов «местным» читался во всём. Я как редактор и составитель злилась и сопротивлялась, но Макеев чуть не рыдал: «Оставь как есть! Ни к чему не прикасайся!» Он, будучи руководителем литературной студии, пестовал эту «троицу», знал их намного лучше и остерегал меня со знанием дела. Более того, именно Макееву звонила по ночам бабушка Лёни Шевченко, Олимпиада Емельянова, известная в Волгограде радиожурналистка, и умоляла правильно понимать её Лёнечку, выручать его из бесконечных «залётов». Лет с двенадцати юное дарование будоражило нашу и без того неспокойную жизнь, становясь предметом острейших внутрисемейных дискуссий. Одним словом, я заведомо имела на Лёню зуб, не слишком веря в его исключительный поэтический дар. Мне это аукнулось со временем: при каждой встрече Шевченко ершился, тонко ехидничал, подчёркивал собственное превосходство, с чем я не хотела соглашаться из возрастной и женской гордыни. Тем не менее в аннотации к сборнику «на троих» написала по совести: «…это голоса нового литературного поколения, отличные от предшественников. Не повязанные цензурными путами, они смелее и в мыслях, и выражениях. Прекрасно владеющие техникой стихосложения, они талантливы и в главном — в умении видеть и чувствовать, относиться с иронией к миру и к себе, не прятать боль, не поклоняться сиюминутному. Это интересная книга! Её выход открывает новую страницу в литературной жизни Волгограда».
Был солнечный осенний день, когда я встретила на трамвайном кольце у Детского центра счастливых обладателей своей первой книжки, всех троих. Ребята напросились в гости с бутылкой сухого вина, и мы хорошо поговорили на нашей кухне. Лишь Лёня отмалчивался, общаясь исключительно с хозяином дома. Меня это задевало.
Попутно выяснилось, что Шевченко и Логвинова живут семейно со времён литинститута, что их и отчислили вместе за провинность весьма щекотливого свойства. Было видно, что Леонид ответственно относится к своей спутнице, но почему-то не верилось в крепкий союз этих разных по сути людей. Так оно и вышло позже. Лена увезла Лёню на свою украинскую родину, родила ему ребёнка, но жизнь не сложилась, Шевченко вернулся в Волгоград.
А пока… Леонид Шевченко и Александр Леонтьев, справедливо осознав себя далеко не провинциальными поэтами, стали искать в Москве и Питере близких по духу и авторитетных в поэзии покровителей. В Волгограде лишь завистники не радовались столичным удачам молодых поэтов, но проблемы на местном уровне они создавали себе — будь здоров!
В какой-то период писательская организация доверила Леонтьеву ведение литературной студии. Тот в силу невеликого опыта и скрытой амбициозности всех студийцев скопом принялся ломать под Бродского, Кушнера, Рейна, и студия рассыпалась. То да сё, ситуация вышла из-под контроля, и Макеев, почесав лысое темя, вновь взвалил на плечи четверговые занятия в Доме литераторов. «Начинающий» народ вернулся, Леонтьев жутко обиделся, а Шевченко на первых порах принял сторону друга. Собственно, конфликт возник чуть раньше, когда Саша с Лёней организовали претенциозный поэтический вечер при свечах для продвинутой молодёжи. Свечи горели и отекали стеарином на рояль и новые стулья, сигареты гасились о стены «белого» пушкинского зала… Разбор полётов пришлось делать Овчинцеву и мне. Леонтьев сидел весьма повинно, а Шевченко, по-американски заложив ногу за ногу, откровенно дерзил:
— Я русский поэт! Почему вы меня отчитываете за какие-то вонючие стулья? Кто вы такие?
Терпению Овчинцева можно было позавидовать, я же чуть не визжала от возмущения, обозвала Лёню сопляком, на что он лишь махнул рукой презрительно.
Такая вот невесёлая прелюдия к долгому и трудному постижению горького, действительно талантливого человека по имени Леонид Витальевич Шевченко.
В литстудию Леонид вернулся вскоре и не расставался с ней до конца жизни. Взросление и человеческое возмужание шли в нём отнюдь не параллельно. В двадцать пять он продолжал по-мальчишески бузить, ерепениться, заводить окружающих, а то и хамить, но стремительно образовывался в эти годы, постигал не только трагизм собственного «я», но всего живого и сущего вокруг. Далеко не каждый способен видеть перед собой бездну и знать её определение. Шевченко видел, знал, искушал себя беспредельной чернотой небытия, словно бы окунулся однажды в кошмарный сон и не смог или не захотел проснуться. Не берусь проводить грань между реальными ощущениями человека и его погружённостью в собственный поэтический мир. Боюсь, что в случае с Лёней Шевченко этой грани вовсе не было.
Меж тем творческая судьба Леонтьева складывалась удачнее, чем у Шевченко. Более коммуникабельный и осторожный Леонтьев раньше издал отдельную книжку, раньше и почти беспроблемно вступил в Союз писателей. Книжку Шевченко завернуло издательство, возмущённое откровенно-пакостными картинками житейской изнанки, прущими едва ли не с трети Лёниных страниц. Он отказался что-либо исправлять, люто смотрел на меня, словно это я завернула рукопись. А мне казалось, что Лёня вот-вот заплачет. В дело опять включился Макеев, единственный, кому верил Шевченко, — пересоставил рукопись, чуть осветлил её, сам отвёз в издательство. Книга называлась «Рок». С этой книгой его приняли в Союз. Боже, как он переживал! И как был удивлён добрым словам в свой адрес. Подошёл ко мне и сказал:
— Я был уверен, что вы против меня…
С этого момента жизнь Лёни Шевченко стала выправляться, обретать разумные очертания: устроился на работу в «Вечёрку», готовил чудесные живые материалы, почти перестал задираться, женился на девушке Юле, которая в свой срок родила ему сына Васю. Лёня подходил к своему тридцатилетию, к хорошему мужскому возрасту.
Не скажу, что его многие любили, но радовались добрым переменам в жизни парня. Лишь одно настораживало в Леониде — нарастающее презрение ко всем прочим поэтам, чья индивидуальность не укладывалась в его творческую «изложницу». Получалось, что во всей России имели право быть не более десятка авторов. Однажды на страницах столичного журнала «Знамя» Шевченко щёлкнул насмешливым словом даже своего учителя и заступника. Скорее всего, погорячился, подыграл кому-то, но выглядело это не ахти как. Учитель сначала не поверил, потом прочёл Ленину заметку и тихо изумился. Не знаю, выяснили они отношения или нет, но ученик был прощён по-отечески. В конце концов Леонида можно понять: он так думал, так чувствовал, хитрить и лукавить не считал нужным. Иначе какой же бы это был Шевченко? Но и каким бы учителем был Макеев, если бы не понял этого?
О поэзии Шевченко мне говорить сложно. Умом понимаю, что он редкостно был одарён, его стихотворная пахота шла на такой глубине чувствования и мышления, что даже искушённый стихотворец не всегда способен это постичь, — что уж говорить о читателе? Но, признаюсь, мне кажется сомнительным утверждение некоторых, что именно такие стихи — современная поэзия. Какой бы чёрной ни была бездна боли, страха, ожидания смерти, поэзия по изначальной сути — инструмент добра и света, голос красоты, цветок любви на пепелище ненависти. Может быть, высокопарно говорю, но не могу предать высокого представления о поэзии, внушённого мне и моими учителями, и всем опытом мировой литературы. Человек стремится от зловония к чистоте, от наркотической жути к спокойной ясности не из ханжества и мещанства, но из чувства самоспасения. Конечно, в кругу поэтов талантливо показанная мерзость предпочтительнее бездарно нарисованных цветочков, однако мир не состоит сплошь из поэтов. Время рассудит мой спор с теми, кто думает по-другому. В конце концов, неблагодарное дело — развенчивать или возвеличивать творения современников, исходя лишь из собственных эстетических пристрастий. Лёня Шевченко был талантлив — это факт, но мир его поэзии часто пугает меня, а иногда — отвращает. Нет смысла говорить о бездарном, а в талантливом хотелось бы видеть сначала светлое и доброе, а уж потом — что останется. Нынешним молодым поэтам есть чему поучиться у Шевченко — удивительной образованности, свободе думать по-своему, очень зоркому взгляду. Я оговорилась: уже не у Шевченко — у его поэзии. Но есть и чего остерегаться.
Несколько лет назад в серии телевизионных передач «Поэтический дневник», автором и ведущей которых была Татьяна Кузьмина, прошёл фильм с участием Леонида Шевченко. До сих пор не могу забыть его. В замусоренном каком-то вагончике, в проёме выбитого окошка, чуть покачивая ногой, сидел Шевченко и почти бесстрастно, почти монотонно, без малейшего артистизма читал свои стихи. Впервые я слушала его с любовью, с какой-то даже материнской тоской и думала: «Дитя трущоб… Генерал песчаных карьеров… Маленький Гаврош с гордостью Наполеона…»
И, быть может, противореча себе самой, скажу: «Без ещё одного гладкопричесанного слагателя любовных элегий Поэзия могла бы обойтись, а без Лёни Шевченко — вряд ли…» Его правда не абсолютна, но имеет место, значит, надо учиться понимать и принимать всякую правду. И всё же, упаси нас Бог от крайности, когда высокое и красивое объявят несовременным.
Кого убеждаю? С кем спорю? Знаю ли сама, где истина, в чём она?
Из любимых мною стихотворений Леонида Шевченко приведу одно, оно называется «День Победы».
…День Победы: синева, над головою ангел-мститель, любая женщина — вдова, любой мужчина — истребитель. Я видел Гитлера во сне, ну а потом пришла Победа. «Купи мороженого мне плодово-ягодного, деда…» Но дед не смотрит на меня, ему давно пора обратно, он превращается в туман и говорит: молчи, болван. Троллейбус, почта, магазин. На рынке клетка с попугаем. Идём по городу, скользим и пропадаем, пропадаем. Повсюду флаги и сирень, в моей руке воздушный шарик, тяжёлый шарик, красный шарик. И я кричу: «Купи, купи (и просыпаюсь) — плодово-ягодного, деда…» Над городом салют. Победа.
Вы всё поняли про плодово-ягодное? Но не в этом жуть, жуть за этим!
Бедой Лёни, мне кажется, было не отсутствие любви, а поиск несбыточного идеала, завышенные претензии ко всем и всему. Боюсь, он не думал, что мир существует по принципу сообщающихся сосудов, и, только отдавая, можно рассчитывать на воздаяние. Ненавистное ему его же подкараулило и нанесло упреждающий удар. Ранним утром 25 апреля 2002 года Лёню Шевченко нашли в скверике у «Молотова гаража» с проломленным виском. С убитого поэта подонки сняли жёлтые замшевые ботинки и золотое обручальное колечко. Но я не верю в банальное ограбление. Убили за что-то другое… За что? Кто?
У гроба мы тихо просили прощения у Лёни, повторяя как в бреду: «Мы тебя любим, любим…»
На похороны приехал Саша Леонтьев из Москвы — рыдал и рыдал. А на улице шёл проливной дождь и светило солнце. Весна казалась оглушительно прекрасной, и все удивлялись необычной погоде в чёрный для нас день. Лишь ему было всё равно…
…Вот день, который вечности длинней, короче жизни, истины страшней.