Итак, кто же?
Ответ легче всего дать в отрицательной форме. Не Ананд, не Крамник, не Иванчук и не Широв. Хотя претенденты они хоть куда: и рейтинг головокружительный, и талант налицо. (Правда, не на лице — способности у современного человека почему-то никак не отражаются на его внешности; но это уже из области физиогномики, а мы решили заняться нумерологией.)
И не потому не взять им вершину, что, к примеру, Ананд слабоват духом, а Иванчук переменчив, как погода в Карпатах, Широв усвоил талевский авантюризм, не унаследовав талевской магии, а Крамник, хоть и гений, но разгильдяй.
Не в этом дело.
А в том, что чемпионами мира становятся не по сумме качеств. «Нас, чемпионов, отбирает какая-то высшая сила», — сказал мне однажды Смыслов (летели вместе из Цюриха). И напомнил ряд примеров, которые и без того никогда не выходили из моей недоумевающей головы.
Почему непостижимым зевком Чигорин отдал решающую победу Стейницу? Почему такой же роковой просмотр Шлехтера позволил Ласкеру сохранить за собой звание? Зачем судьба была столь благосклонна к вполне бесцветному Эйве? И столь беспощадна к яркому Кересу? Или к ослепительному Бронштейну, у которого, что называется, уже и по усам текло, а в рот всё равно не попадало? И разве Корчной или Штейн уступали в чём-нибудь, кроме фарта, Спасскому и Петросяну?
«Нас отбирают»… Ананда, Крамника, Широва, Иванчука — не отберут. Не захотят боги. Боги нашего времени (да и всякого иного) — числа.
На эту разгадку я набрёл, гуляя в апреле по роскошной штутгартской выставке, так и поименованной: «Магия числа».
Обилие, пестрота, многоцветие экспонатов, стендов, героев убеждали в одном — сколь многие бились в наш век над тайной числа. И не только мудрецы Флоренский, Витгенштейн, Касснер, Раушенбах или Юнгер. Но и художники — от Малевича и Мондриана до Кавары и Бойса. Но и поэты. К примеру, великий будетлянин Хлебников, призывавший «заковать в меру трепет вселенной». И, конечно, историки, напоминавшие о том, что числа — это символы, уходящие в прапамять древних культур. То есть в те времена, когда люди наверное знали, что лишь закономерность придаёт случаю ореол тайны. Которую кому же из мыслящих не хотелось бы разгадать?
Вот и я, нагулявшись по выставке, набравшись сведений из области цифровой символики, захотел применить их к истории шахмат.
В самом деле, если число — не бездушный регистратор, а своеобразно окрашенный символ, то… То каждого следующего чемпиона отбирает его порядковый номер! Можно ведь и так обозначить действие высшей силы — лишь бы сходились концы с концами. (Слегка похоже на астрологию, над которой в просвещённом обществе принято посмеиваться. Но так ли вам бывает смешно, когда какая-нибудь незнакомая тётенька, никогда не видевшая вас в лицо и знающая о вас только место и дату рождения, убедительнейшим образом описывает и объясняет все изгибы вашей судьбы? Вытекающей, вестимо, из характера, но разве он не вложен, не вдунут в вас космическим Господним дыханием? Никогда не мог понять, чего тут упирается церковь.)
Итак, присмотримся, кто каким по порядку чемпионом был, и попробуем прикинуть — почему…
Конечно, единица — всему голова, но есть в ней и какая-то невнятность. Недаром до средних веков не считалась полноценным числом. Потому что единичность — это ещё не ряд, неизвестно ведь, будут ли другие. Поэтому основополагание единицы слегка размыто.
Как это неожиданно точно подходит к Стейницу! Вроде бы — первый, зиждитель, а до сих пор идут споры, почему надо начинать счёт с него. Разве не был фактическим чемпионом мира уже Морфи, этот Моцарт шахмат? Или ещё прежде — Филидор?
Два — всегда считалось числом слегка демоническим (Адам и Ева, соблазнённые змием). Вылитый Ласкер, второй чемпион мира, чаще других» выигрывавший парадоксально, словно дразня партнёров подставками, заманивая, соблазняя. Потом это ещё сильнее отзовется в Тале — «восьмёрке», то есть двойке, помноженной на витальную четвёрку!
Три — число высшей силы, в нём тайна мироздания, недаром «Бог троицу любит». Лишь в нём оформляется намеченная единицей система — устойчивая, уравновешенная, чурающаяся внешних эффектов, преисполненная возвышенной гармонии — как «Троица» Рублева. Не таков ли наш третий — Капабланка! По мнению многих (даже и выигравшего у него Алёхина) — самый большой гений шахмат. И становится понятно, почему Ласкер не мог уступить звание ни Таррашу, ни Шлехтеру, ни Рубинштейну, которые, казалось бы, были порой не слабее его. Он ждал Капабланку! То есть это третий номер ждал, призывал, требовал Капабланку!
Однако три — слишком значительное число для единичного действия, оно — в основании цепочки. И как же похожи мудро взвешенной игрой все последующие «номера», кратные трем! Оформитель системы (как и положено шестому) Ботвинник, более других собравший укоров Петросян (на «девятке» давно лежит тень — с тех пор по крайней мере, как девятеро из десяти прокаженных, которых излечил Спаситель, не догадались его поблагодарить), наконец, завершитель ряда, как и положено двенадцатому, — Карпов, выигравший рекордное количество самых разнообразных турниров. Все они ступали друг другу след в след, так что отдельные их партии можно легко приписать другому. Школа…
Число четыре — тоже кодовое, лежащее в самом основании феноме?нального, внешне явленного мира: четыре времени года, четыре стихии (земля, вода, огонь, воздух), четыре стороны света. Тут должен быть обозначен предельный уровень земных достижений человека, как бы потолок отпущенного ему для утверждения себя среди равных. Разумеется, это Алёхин — никто из игравших в шахматы не оставил таких грандиозных полотен.
Скрытым образом четвёрка снова действует в тринадцатом — Каспарове (13 : 1 + 3 = 4). С одной стороны, «чёртова дюжина», демонический разрушитель (в частности, стройной системы розыгрыша звания чемпиона мира, возведённой шестым — Ботвинником). С другой стороны, снова феноменальная мощь (высший рейтинг за всю историю шахмат), чисто алехинские огонь, хватка, вдохновение. Не случайно Каспаров превыше всех ставит и чтит в шахматах Алёхина — Учителя, Мастера…
На семёрке — издавна неземной, мистический отблеск. Тоже гармония, но не столько созидания, сколько созерцания, восхищенного любования (седьмой день отдыха, после шести дней творения). Но и образ какой-то ещё неразгаданной суверенности, вести (семь слов Спасителя на кресте, семь апокалиптических ангелов с трубами). Ясно, что седьмым мог быть только Смыслов, великий мастер гармонии во всём, не только самый легкоперстый игрок, как никто в мире продливший свою творческую жизнь, но и незаурядный, сладостный голос, но и признанный в соответствующих кругах православный мистик.
Десятка — это прежде всего скрижали, десять моисеевых заветов, в точном равновесии соединивших три обращённых к Богу и семь, относящихся к ближним. Выстраданная, выстроенная соразмерность. Одним словом — Спасский.
Одиннадцать — символ мятущести, безудержа и надрыва (не то удвоенная единица, не то скрытая инфернальная двойка). Одиннадцатым мог быть только несчастный, в чём-то ущербный при всём своем гении Фишер.
Да, но мы пропустили пятёрку. Сознательно — ибо она напрямую связана с нашим прогнозом. Потому что следующий чемпион мира будет четырнадцатым, а 14 скрывает в себе 5 (1+4). Стало быть, следующий чемпион мира будет чем-то похож на Эйве — может быть, судьбой случайного метеора. Пять, пентаграмма — знак самый двойственный. С одной стороны, вроде напор (пятиконечная звезда), но непонятно откуда черпающий свою силу. С другой — знак податливости, отдачи, любви — знак Венеры. Знак, на шахматном языке говоря, усвоения чужого. В ту пору, когда цепкий Эйве переиграл захмелевшего от своей русской забубенности Алёхина, ещё не было компьютеров, но их вполне заменяли усердные и дотошливые энциклопедисты-тренеры вроде Флора. Недаром поговаривали, что Алёхин играл против двоих.
Теперь компьютеры есть — и ими «натаскано» уже целое поколение юных честолюбцев. Так что победит кто-то из них — оправдывая свой четырнадцатый номер.
Не Ананд, тяготеющий к семи (хотя, видимо, будет в финале: всё-таки 14 = 7x2), не «восьмиугольный» Широв, не «четверист» Иванчук и даже не рыцарь троичности Крамник. А кто-то из «пятой колонны» — вкрадчивый, тихий, все просчитавший и всему обучившийся программист-пентаграммист, упорно дожидающийся своего часа.
Имена? Имя им — легион, из которого может выпрыгнуть всякий, ненадолго мелькнув пусть неярким, но заполняющим брешь метеором.
Вряд ли Топалов — чересчур талантлив для такой участи.
Мог бы Камский, да уж слишком поддался тирании отца, слишком преувеличил свою венерину суть.
Возможно, Морозевич.
Может быть, Леко.
Быть может, Бакро.
А может, и кто-то другой, ещё более юный и скучный. Компьютерный.
Во всяком случае, страстному поклоннику великой, поистине королевской игры можно на время расслабиться