И нет ни печали, ни зла,
Ни гордости, ни обиды;
Есть только Северный Ветер,
И он разбудит меня
Там, где взойдёт звезда Аделаида.
Аквариум
В начале было…
Евангелие от Иоанна
Сегодня Миша «Война», слабоумный из соседнего дома, «играет в хоккей»: просто гоняет по асфальту шайбу щербатой деревянной клюшкой. Перед броском он томительно долго примеривается, нагнувшись, так что гребень его полосатого «пирожка» опадает на одну сторону. Наконец — пок! — и с клюшкой наперевес Миша отправляется в неспешное путешествие, цель которого — маленький тёмный исшарпанный предмет, ткнувшийся в борт тротуара и покорно застывший.
Мишиного духу не было уже очень давно — и вот я снова его вижу: отвислая губа, кроткий заячий взгляд, потёртая коричневая курточка… Ему, я думаю, должно быть что-то около сорока, но он совершенно не изменился, единственное — из-за «пирожка» невозможно определить, так же ли он вихраст, как и прежде, или собака-возраст взлизал его головушку залысинами? Как бы то ни было, на вид он совсем такой же, как и в 27 лет (а в 27 он был таким же, как в 19 — вехи моей личной истории, отмечаемые возникновением Миши в поле моего зрения), наверняка, и одежда, и хоккейный инвентарь те же самые! Меня охватывает какой-то трепет. У нас в подъезде живёт один старичок, уже на протяжении пятнадцати лет умудряющийся не меняться ни внешне, ни внутренне, всякий раз при разговоре с ним я испытываю нездешнее волнение: его очки, его коренастость, его всегда назидательный тон — словно всё, пережитое за порогом детства — не более, чем наползновение странных снов, шествие глумливых теней, словно вновь я — десятилетний мальчик, невзначай громко хлопнувший дверью подъезда…Нечто похожее забрезжило мне теперь, как я наблюдаю за игрой Миши (пок! — слишком сильно: шайба застревает в скрюченных пальцах засохшего куста — отменного голкипера — и Миша бьёт по кусту клюшкой, чтобы тот отдал шайбу, хрясь, хрясь! несколько сучков сломано, но шайба возвращена в игру…). Сегодня чудесный осенний день — прохладно–ясный и прозрачный — такой прозрачности не бывает летом, потому что из-за высокой температуры в воздухе постоянно висит лёгкое марево. Свойства этого исполненного Божьей благодати дня плавно перетекают мне в душу, и я с теплотой думаю о том, что Миша «Война» появляется всегда вовремя, чтобы очередной раз спасти меня от смерти (о, я убеждён, что люди умирают неоднократно в течение жизни, хотя это и не означает физического уничтожения), он не даёт моей личности распасться на ряд моментов, связанных друг с другом лишь хронологически, он возвращает меня самому себе, он, сам того не ведая, хранит мою сущность так же, как Сольвейг хранит сущность Пера Гюнта, пока тот мается тревожным сном в своих скитаниях… Я смотрю на Мишу (вот он бросил игру и, задрав голову, уставился вверх, на балконы: что-то привлекло его внимание), смотрю и знаю — какие бы сны ни приснились мне отныне, в чьих бы ни блуждал я лабиринтах, — он объявится и разбудит меня, потому что…
Потому что вот вроде бы так много всего на белом свете, как сказал поэт: «… Искусство, знанья, войны, троны и память сорока веков…», но… если хорошенько подумать — нет, не подумать, а почувствовать! — то ничего этого на самом деле нет, а есть только Миша «Война», слабоумный из соседнего дома, и он играет сам с собой в хоккей в несбыточном жёлтом и голубом октябре накануне дня моего рождения…
2000 г.