Гамлет. …Дальше — тишина. (Умирает.)
У. Шекспир. «Гамлет»
Дед Еким был обыкновенным стариком, сухим, как богомол, с маленьким лысым черепом и в захватанных до безобразия очках на резинке. Он жил у своей замужней дочери Ксении и раз в месяц получал скромную пенсию, честно заслуженную в долголетней и добросовестной борьбе за светлый окоём. Только одно отличало деда Екима от других стариков — он верил в Ничто. Верил и боялся его пуще всего на свете. Думать о Ничто для него было как прикладывать лёд к обнажённому сердцу. Впервые он почувствовал это ледяное прикосновение ещё в своей крещённой войной молодости — во время сражения на Курской дуге. Глядя через оптическую систему танка на «тигров» и «пантер», неумолимо лезущих из-за того самого светлого окоёма, который он отстаивал, Еким вдруг ясно представил себе, что не переживёт этот бой, что в самый разгар его окажется по ту сторону существования, где его ждёт Ничто. Лёд в сердце был залогом этого сладострастного ожидания, и, по сравнению с ним, маленький раскалённый ад танка был одной из форм рая…
Но всё сложилось благополучно, война закончилась, и хотя однажды отравленный мыслью о Ничто Еким подозревал мнимость этого благополучия, он всё же редко думал на эту тему, отдавшись трудовым и семейным заботам, внося свой вклад в общенародное дело «налаживания жизни в любимом отечестве». Однако годы шли, жизнь налаживалась с таким тщанием, что в результате разладилась совершенно, а Еким как-то незаметно стал дедом Екимом и Ничто всё чаще терзало его воображение, ибо он понимал, что не представимый и умопомрачительный час уже близок. Он с явным неодобрением и тайной завистью смотрел на своих ровесников, беззаботно нянчащихся с внучатами или хлопающих чёрные в белую крапинку костяшки о разбитый до деревянного мяса столик во дворе.
— Всё хлопаете, — брюзгливо цедил он, останавливаясь рядом и опираясь на палку так, что она ходила из стороны в сторону. — Ну, хлопайте, хлопайте… Так вот и вас когда-нибудь прихлопнет.
— Иди, иди, Еким, — говорили ему старики. — Иди своей дорогой. Нечего людям настроение портить!..
И вот однажды случилось страшное: дед Еким заболел, с той угрюмой основательностью, когда вокруг начинают тихо, слишком тихо, чтобы расслышать, бормотать: «не жилец». Его отправили в районную больницу, что на Армагеддона, 14, и он лежал там в терпкой от чужих болезней и смертей палате, на судне, от которого немел зад, вдыхал запах хлорки, плывущий из недостаточно отдалённого туалета и… надо ли говорить, что занимало его дни напролёт, а иногда и ночи?
Так он мучился несколько недель, то стеная от боли, то вдруг угрожающе идя на поправку, так что родных начинало преследовать гнетущее видение перебазирования деда домой с тем лишь, чтобы через какой-нибудь месяц или два снова пришлось метаться, вызывать «скорую», везти в больницу, потом опять забирать домой, и так неопределённо долго. Издёрганной на работе и «по жизни» Ксении перспектива столь изощрённой и длительной агонии отца представлялась невозможным испытанием для её нервной системы. В конце концов она решила поговорить с дедом Екимом — поговорить откровенно, — и привлекла для этой цели мужа Андрея и двадцатилетнюю дочь Аню.
— Папа, — сказала Ксения и хотела было взять его за руку, но сообразила, что это будет пошло, — давай с тобой начистоту. Видишь, как ты мучаешься, да и нас уже, — Ксения воззвала к совести отца в неподражаемой русской манере, — всех замучил. Как бы нам отпустить друг друга, а, папа?
Дед Еким открыл рот: тёмный, наполненный ужасом колодец.
— Так… энто… чего ж я могу… крякнуть, что ль, я могу, по своей-то воле?
— Есть такой способ — называется эвтаназия, — наглотавшись перед визитом успокоительного, Ксения говорила с зловещей плавностью, вытягивая предложение изо рта, как жевательную резинку. — По-нашему, значит, лёгкая смерть. Делают тебе такой специальный укол, и ты просто засыпаешь. Ну, подумай, сколько ты ещё будешь ни туда ни сюда? Сам измотался, и все вокруг тебя измотались…
Дед Еким не отвечал: лёд безжалостно, по-хозяйски тискал его сердце, играл с ним, то спуская на затянувшейся паузе между ударами к самой пасти Ничто, то выдёргивая обратно.
— Еким Петрович, вы меня слышите? Еким Петрович! — это подключился зять Андрей, чья интеллигентность слегка навязчиво подчёркивалась профессорскими очками, немного безумной аквамариновой рубашкой под пиджаком и коротковатыми брюками. — Еким Петрович, ну давайте с вами рассуждать логически. Предположим, что человека ожидает худший вариант: со смертью происходит абсолютный разрыв со всем, и дальше — Ничто… — (дед Еким вжался в скудную казённую постель, инстинктивно ища в ней укрытия, защиты.) — Это действительно может показаться страшным, но… если это Ничто, настоящее Ничто, то оно не может быть страшным, да и вообще никаким, у него нет признаков, оно просто Ничто, Ни-что. А раз самое страшное — Ничто — на самом деле совсем не страшно — так чего же тогда бояться, а, Еким Петрович? — Андрей ободряюще улыбнулся.
Дед Еким лежал с напряжённо приподнятой головой: слова зятя точно открыли ему глаза. И как это он сам не догадался — с детства ведь башковитым был! Ну, молодец, Андрюха, и то дело — чего там трястись: Ничто — оно и есть Ничто! Дед Еким облегчённо закряхтел ли, засмеялся, и будто воздух вдруг переменился в палате, прокатившись волною вздоха по сидящим у постели старика родным.
— Ну вот и хорошо, — сказала Ксения, вставая. — Пойду схожу к врачу, надо будет письменно подтвердить согласие, — подбросила она тоном неудобства, которое всякий нормальный человек испытывает перед разного рода формальностями. — Андрей и Анюта пусть с тобой посидят.
Дальнейшее дед Еким уже воспринимал смутно, сквозь окутавшую его дымку безмятежной радости. Логика! Благоговейно думал он. А то размухрынился — Ничто да Ничто, а чего там Ничто — добро бы что-то, а то так, ни то ни сё, ни богу свечка ни чёрту кочерга. Вот, бывало, прёт на тебя фриц в танке — есть от чего испужаться. Так бивали ж мы фрицев, да ещё как! А тут — Ничто — смех…
Блаженные грёзы, истончаясь, оборвались — дед Еким оказался за порогом бытия, и тут же выяснилось (вернее, невыяснилось, потому что некому стало выяснять), что ничего и никогда не было, никогда и ничего…
Кроме страха. Страх был единственной координатой Ничто; Ничто, в которое толкнула деда Екима самодовольная логика его зятя, и было страхом, чистым и крепким, как неразведённый спирт. То, что было раньше дедом Екимом, теперь стало просто неисчислимым градусом Абсолютного Страха, Алефом Ужаса: охотником на слонов, которого взбесившийся зверь сейчас обкрутит хоботом и сдавит, как трубочку с кремом, чтобы затем бросить наземь и растоптать живыми колоннами; еретиком в застенке инквизиции, наблюдающим приготовления к замысловатой пытке; бледным и рыхлым, изнывающим от смятения месяцем, выпихнутым на ещё светлый небосклон; деревом, слышащим гул неотвратимо приближающегося лесного пожара и проклинающим свои корни; инопланетянином, боящимся по каким-то своим, головокружительно высоким стандартам ужаса; наконец,.. дедом Екимом, занимающим койкоместо в больнице на улице Армагеддона, 14, и исходящим мыслью о Ничто.
Дед Еким открыл глаза и, пока ещё ничего не понимая, уставился в потолок. Постепенно мир вернулся к нему, и он растянул губы в неуверенной улыбке: сон? ну, ясное дело, сон — разве может такая дикость быть чем-то иным?! Он поглядел вбок — там молоденькая медсестра прибирала что-то на его тумбочке. Деду Екиму захотелось поговорить с кем-нибудь, хоть с медсестрой (кроме него, в палате лежало ещё трое, но их уже успел заколдовать паралич). Он думал позвать её, да забыл имя. Юля? Лена?..
— Дочка, — наконец нашёлся он, — ты…энто…присядь, послухай, чего расскажу… — он протягивал руку, касаясь медсестринского халата.
Девушка вздрогнула и растерянно посмотрела на деда Екима. В дверях показалась другая, старшая, медсестра и тоже воззрилась на него, слегка откачнувшись назад, как машина при торможении.
— Я сейчас сон видел — чёрт-те что и сбоку бантик! — путаясь в усмешке, излагал дед. — Вроде как ко мне Ксеня с Андреем и Анюткой пришли и говорят: чего ты, старый ты, мол, хрен, всех замучил, давай мы тебе сделаем энту… слово-то заковыристое такое, я и не запомнил, фантомасия вроде…
— Эвтаназия, — грустно сказала молоденькая медсестра и села на край постели.
— Во-во, точно. Чтобы, значит, меня через энту хреномазию усыпить — чисто того кобеля. Ну, а мне, знамо дело, боязно: Ничто мене шибко смущает, так тут Андрюха — он мужик вумный, всё в шахматы играит, говорит — чего ты, Еким Петрович, боисси-то; Ничто — оно ить, если по логике судить, так и не страшно нисколь, и всё мне вроде путём растолковал, а я и уши развесил. А потома началось — ой, дочка, страсть чего началось! — дед Еким содрогнулся от свежести воспоминания. — Одно теперь знаю: помирать мне никак нельзя. Сон ли, не сон — всё равно… — он вдруг с подозрением прислушался к разливающейся по телу истоме, отметил лёгкие радужные круги, расцветающие в глазах. — Чего это? — спросил он в тревоге, цепляясь за руку медсестры. — Чего-то как-то не энто… Я не умираю, нет?!
— Дедуля, но ведь вы сами! — в отчаянии бросила медсестра, отводя взгляд. — Дали согласие, подписали, и родные ваши тоже!..
— И то правда, родимый, — подала голос старшая. — Чего вдруг всполохнулся-то? Пожил дай Бог — пусть теперь другие поживут. А тебе, Лариска, я больше колоть не доверю. Ты сколько кубиков ему ввела? Учут вас, учут…
— Подписали… чего подписали?! — дед Еким из последних сил приподнялся на локте и вдруг увидел на тумбочке вскрытую ампулу, которую медсестра с кошачьим именем Лариса не успела убрать. — Нет! — рухнул он на тощую подушку. — Нет!! — в исступлении вопил он, но, как в заправском кошмаре, из уст его не излетало ни звука. — Нельзя!! Обратно! Родимые, обратно! Туда нельзя! Там же стра… — и дед Еким остался лежать, скомкав простыню и неправдоподобно выпучив глаза. Лариса жестоко икнула и прижала тыльную часть руки ко рту. Старшая не спеша обошла кругом, проверила пульс.
— Слава тебе Господи, преставился, — сказала она. — Ты, Лариска, иди — отойди маленько, без тебя пока управлюсь. Ну, чего расселась, глупомордая? Говорю — иди.
Лариса встала и пошатываясь вышла в коридор. Всё уплывало от неё куда-то: стены, пол; она была на Луне без самого необходимого — без скафандра, без кислорода… Пройдя совсем немного, она упала в обморок.
2001 г.