Оказывается, пообщаться с одним из ведущих современных российских писателей не просто, а очень просто — достаточно оказаться в нужном месте в нужное время. На прошлой неделе в Волгоград по приглашению кафедры литературы ВГПУ приезжал Владимир Маканин, которого с нашим городом связывает не только написание диссертации на тему его творчества в педагогическом университете: Владимир Семёнович любит Волгу, иногда отдыхает в Волгоградской области, а лет сорок назад переписывался с ныне доцентом кафедры литературы ВГПУ Кирой Субботиной. Владимир Маканин оказался очень простым в общении, с приятным голосом — и довольно-таки пессимистично рассуждал о современной литературе.
Видеоряд — удав и монстр
— Владимир Семёнович, Вы раньше не давали интервью, а сейчас изредка идёте на общение с прессой. С чем это связано?
— На выезде я всегда даю интервью. Я не даю интервью, чтобы не вмешиваться в дурацкие литературные споры: интеллектуальная литература, почвенная — меня это не интересует абсолютно. Каждое интервью в Москве оставляет след, потом тебе начинают отвечать, втягивают в полемику, и вместо того чтобы писать книгу, ты думаешь, что и как ответить. А на выезде я всегда общаюсь — это же как визитная карточка. Так же и за рубежом — я не вмешиваюсь ни в какие дела, а рассказываю о себе.
— Как оцениваете ситуацию в современной русской литературе?
— Ситуация везде, не только в русской литературе, одинакова. Можно посмотреть издалека, ведь проблема романа появилась давно. Однажды в литературе, лет 300 назад, появился роман. Диккенс, Теккерей, Бальзак — роман захватил всю литературу. Было победное шествие жанра, которое трудно было представить. Что такое роман? Это рушение стен. Что привлекало читателя? Когда он читал роман, он видел. Это видение всех окрылило. И это триумфально длилось два века. Потом роман, как всякое текущее течение, угодил к некоему монстру — к кино. Киномышление как раз и состоит из сцен: сцена за сценой, ничего больше не надо. Один из режиссёров гениально сказал: «Кино — это семь эпизодов». Этот монстр выел из романа всю его сердцевину. Обнаружилась страшная для пишущего человека вещь: он невольно начал режиссировать кадр за кадром — вот пейзаж, вот диалог, вот этот персонаж туда пойдёт, а этот туда. Оказалось, что литература подмята кино. И здесь дело ещё и в росте любого человека — нам кажется, что мы выросли на книгах, но на самом деле мы выросли на видеоряде. Дети читают какие-нибудь слабенькие детские книжки и в то же время смотрят по телевизору кино, мультфильмы и т.д. — их мысли формирует видеоряд, а не слово. Это произошло, и это является проблемой. Говорят, есть проблема кино и литературы. Нет такой проблемы. Литература по сравнению с кино сейчас беспомощна, её никто не замечает. Все посмотрели экранизацию, и только после прочитали — и это в лучшем случае. Ощущение второсортности жанра стало присуще литературе. И когда писатели жалуются, что их не читают, ясно почему. Роман с картинками из фильма — идеальное чтиво. Оно бы всё ничего, но само письмо утратило своё значение. И вот здесь возникает возврат к дороманной прозе. Если писатель к ней не возвращается, то он обречён находиться во второсортном жанре, поставляющем лёгкое развлекательное чтиво. Что такое дороманная проза? Такая проза, где не было сцен — греческая или римская литература, Рабле, Монтень, Библия наконец. Эта настоящая литература мыслила словом, что и делало её феноменом человеческого бытия. Именно это сейчас вызывает интерес. Конечно, читать нам дороманную литературу сейчас трудно. Но в начале было слово — к нему и надо вернуться.
Чем всегда гордилась литература? Она гордилась своей духовной властью, которая могла противостоять светской власти. Сначала эту роль играла церковь, но где-то в XVIII веке церковь подменяет литература. Не надо преувеличивать эту духовную власть, но она была. Время от времени она заставляла людей что-то делать. А кто сейчас формирует общественное мнение? Средства массовой информации. Люди, которые более или менее ловко владеют языком. А таких сейчас — каждый второй. Вы понимаете, мы попали в область, когда общественное мнение формируется на экране — то есть это тот самый видеоряд, который всех нас сковал, как удав кроликов. Я спрашиваю как-то у своего приятеля: «Что вы читали в последнее время?». А он мне в ответ: «Времени нет, мы смотрим новости в 7, 8, 9 и 10 вечера». А какой кошмар я увидел в больнице, где недавно лежал: всех заставляют непрерывно смотреть телевизор, так как он просто не выключается. Так что видеоряд — это тот монстр, который сжирает литературу, делает её обслугой кинопроцесса. Главным стало то, как твоё творчество будет выглядеть на экране, а само слово значит чрезвычайно мало.
Владимир Сорокин в роли «Чёрного квадрата»
— Какова роль андеграунда в литературном процессе?
— Очень большая роль, хотя нынешний андеграунд потерял своё мощное звучание. Как бы ни был мал андеграунд, он всё-таки связан с подсознанием общества: есть люди, которые выражают невнятно, но очень сильно какие-то подозрения.
— Был ли прототипом одного из героев романа «Андеграунд» Венедикт Ерофеев?
— Да, отчасти был.
— Вы написали «Андеграунд» в прошлом веке. Если бы сейчас писали его, внесли бы какие-то коррективы в героя нашего времени?
— Нет, этот роман — моя дань литературному андеграунду, реквием по нему. Время, когда он написан, уже ушло, но оно очень фиксировано. Это целая эпоха, когда андеграундное мышление было подсознанием нашего общества. Может, не всегда внятным, но очень сильным и обладающим духовным напором, что очень важно среди времени, когда всё стояло на коленях перед властью.
— Как Вы относитесь к творчеству Владимира Сорокина?
— Как ко всякому сложному писателю, я к нему отношусь сложно. Он выполнил некую роль, как в своё время «Чёрный квадрат» Малевича — снял некие табу, так как многие вещи у нас табуированы, в частности нецензурная лексика, ведь во всём мире, как вы знаете, таких табу нет. Он попался на мысль, что если бы у нас говорили об эротике, то мы давно говорили об этом свободно. Но отменить табу ему не удалось, он вызвал массу нареканий.
— Кстати, о «Чёрном квадрате». В романе «Андеграунд» сквозь решётку окна, напоминающую «Чёрный квадрат» Малевича, пытается разглядеть проблески света, а не устрашающую бездну. Совпадает видение героя с вашим? Что вы видите в «иконе XX века»?
— Икона ХХ века — это особый жанр, жанр потребления, связанный с более передовыми технологиями. А «Чёрный квадрат» Малевича — эта как остановка: остановитесь, замрите, почувствуйте, как в вашей душе что-то высвободилось, такое, чего не была вчера.
Пожилой писатель брежневской поры, или Молодой герой перестройки
— Вас стали много переводить на иностранные языки ещё в советское время. Как это случилось?
— Это было действительно случайно, я не принадлежал ни к какой группе, меня даже не печатали в журналах (если в то время вы не публиковались с толстых журналах, вас просто никто не знал). Я издал несколько книг, но их никто не читал, так как это были «братские могилы», как мы называли сборники нескольких авторов. И однажды я встретился с критиком (не хочу сейчас называть его фамилию), который мне сказал: «Ну давай приноси книгу, и я напишу о ней, если она мне понравится». Он мне назначил встречу у Дома литераторов в 6 вечера. А была зима. Я пришёл в назначенное время, его не было. Чтобы не замёрзнуть, я стал ходить кругами. Критик так и не пришёл, но, делая очередной поворот, я вышел на какой-то пятачок, где увидел больше десятка писателей, у каждого из которых была с собой книга. Меня сразу позвали. Это были известные люди (например, Токарева, Проханов и другие), которые мне объяснили суть происходящего. Выяснилось, что приехала немецкая делегация из Западной Германии и пригласила писателей на встречу. От немцев было такое предложение: они накрывают стол, ставят водку, а писатели приносят свои книги. Конечно, я был смущён, ведь меня туда не звали, и там были писатели более известные, чем я. Но холод сделал своё дело, особенно когда я услышал, что там будет водка, поэтому я решил пойти — тем более, что писатели, зная, что я не приглашён, совершенно искренне звали с собой на эту встречу, где и отдал свою книгу. Не прошло и трёх месяцев, как мою книгу издали в Западной Германии. Это была фантастика! Это была книга «На первом дыхании», название которой немцы придумали «Красивая девушка с серыми глазами». Дело в том, что в немецком языке нет понятия «второе дыхание», поэтому оригинальное название «На первом дыхании» просто не имело смысла. Выход этой книги меня продолжал долго преследовать. В это время на Франкфуртскую книжную ярмарку меня пригласили как автора. Этими делами тогда в СССР занимался ВААП (всероссийское агентство по авторским правам. — Прим. авт.) — писателей контролировала мощная цензурированная правительственная организация. Узнав, что я приглашён, чиновники заявили, что Маканин болен. А я не знал ни о том, что моя книга вышла в Германии, ни о приглашении на книжную ярмарку. Франкфуртская ярмарка прошла, и какой-то «вражий» голос из-за бугра передал, что «на эту ярмарку в связи с выходом книги был приглашён русский писатель Владимир Маканин, а ВААП ответило, что он болен. Вместо Маканина приехало пять чиновников ВААП, которые, как известно, никогда не болеют». После этого случился маленький скандал. Меня вызвал тогдашний первый секретарь (Союза писателей СССР. — Прим. авт.) Георгий Марков и с порога начал шумно расспрашивать. В ходе разговора он спросил: «А Вы действительно ничего об этом не знали?». Что-то у него там шевельнулось, и он спросил теперь у подчинённых: «Кто у нас едет в ближайшее время за границу?». Ехал Трифонов. И Марков сказал: «Вот пусть с ним Маканин и поедет». Так я впервые (это был, если не ошибаюсь, 1978 год) попал за рубеж — это было большое турне, книга пользовалась успехом, её распродали. Потом вышла вторая книга, третья, и так это продолжалось до перестройки. Во время Горбачёва произошла реакция. Когда распался социализм это было не только крушение одной большой страны, это было крушение идеи. И в Германии, это малоизвестный у нас факт, тоже пошла цепная реакция удаления из редакторов журналов и газет всех социалистов. Пришли совсем другие люди и сказали: «Что это такое, что это мы всё время переводим! Маканина, Трифонова и других писателей брежневской поры». Так они нас всех называли, что лично мне было чрезвычайно обидно, так как я тогда был совсем не старым человеком. А Юрий Валентинович Трифонов уже тогда умер и не испытал на себе разворота ситуации в обратную сторону. И в Германии решили издавать «молодых» — Рыбакова, Дудинцева и т.д., которые были сильно меня старше. Однако удача от меня не отвернулась — как говорится, если Бог любит, он не отпускает. В это время меня стали издавать во Франции, причём очень много: вышла одна книга, другая, а потом аж три книги сразу! И на обложке меня представляли как героя перестройки. И получилось, что для Германии я был старым писателем брежневской поры, а для Франции молодым героем перестройки. Хотя я никогда не участвовал ни в каких политических движениях и был просто писателем. Но французы меня убеждали, что я своим творчеством подрывал основы строя, и переубедить их было невозможно. И удивительно, но эти скороспелые, если не сказать пошлые, слова влияли на меня. Я хорошо помню, что, перелетая из одной страны в другую, я на глазах преображался: если летел в Германию, то был именно пожилым писателем брежневской поры, а когда летел во Францию, распрямлялся и превращался в молодого писателя эпохи перестройки. В Германии меня не признавали вплоть до «Кавказского пленного».
— О вашем последнем романе «Испуг», который только что вышел в «Новом мире» и в виде книги ещё не поступил в продажу, Вы готовы говорить?
— Вы знаете, это долгий разговор и я к нему не готов (как выяснилось, Владимир Маканин вёз в Волгоград два сигнальных экземпляра своего нового романа, один из которых умыкнули прямо из гостиницы. — Прим. авт.).
— А название поясните?
— «Испуг»? Страх — это состояние, ужас — это вообще характеристика, а испуг — это нечто экзистенциальное, его можно пережить и совершенно забыть. Об этом роман.
Из углей разгорится пламя
— Как оцениваете постмодернизм — это не конец литературы?
— Ну, я не думаю, что так круто. Постмодернизм — это модное течение в литературе, когда смешиваются стили. Дело в том, что писатель пишет не так, как он хочет, а так, как он может. Это тонкая материя, это трудно представить. Вот кто не хочет писать, как Достоевский или Толстой, но хотеть — не значит мочь.
— Вы являлись председателем жюри Букеровской премии. Насколько её вручение отражает талант лауреата?
— Что-то значили только первые премии, когда их было мало — их вручение действительно отражало талант. Когда премий появляется много, они становятся бессмысленными, возникают всевозможные тусовки, и за что кого награждают, понять становится совершенно невозможно. Сейчас всяких наград и премий чуть ли не больше, чем писателей.
— В одном интервью вы сказали «Читатель, дай мне свои правила, и я тебя обыграю». А стоит ли играть с читателем по его правилам?
— Это не совсем так, это фраза моего брата, замечательно игравшего во все игры. И когда он садился играть в шахматы, шашки, го или преферанс, он говорил: «Мы играем в игру, неважно какую, вы говорите мне правила — и я вас обыгрываю». Так что к литературе это не имеет отношения.
— Как вы оцениваете спектакль МХТ имени Чехова «Река с быстрым течением», поставленный по вашей прозе?
— Он мне очень понравился, хороший спектакль. В нём занята в основном одна молодёжь, играет она прекрасно. И зрители слушают замечательно.
— А как обстоят ваши отношения с кино?
— Вот сейчас снимается фильм по моему рассказу «Кавказский пленный», режиссёр Алексей Учитель.
— Вы очень пессимистично говорите о роли современного писателя. Всё так беспросветно?
— Как бы низко литература ни пала, всё-таки она идёт от пророков. И вот это умение высвобождать внутренний мир — главное, что есть. Конечно, нет сейчас такого чтения, и мы не знаем, виноват писатель или читатель. Это два разных процесса — созидания и потребления. Писатель может писать очень хорошо, его могут быстро раскрутить, а через год забыть. Как это происходит, писатель не отвечает, это общество потребления отвечает, как будет съеден и переварен продукт. Но в любом случае писатель должен писать, его дело — думать о процессе созидания. Это напоминает угли костра: да, сейчас нет большого огня, но очень важно, чтобы хотя бы частично литература была не пеплом, а красными углями, готовыми при случае вспыхнуть. Да, нет ветра, но будет ветер — и будет пламя.
— А то, что следующий год объявлен в России годом чтения, способно изменить ситуацию?
— Нет, конечно. Ситуацию могут спасти только сами писатели, которые сумеют пересилить кино. Кино, как всякое комплексное, синтетическое искусство, быстро набирает силу, достигает своего максимума, а потом прекращает движение. Как опера, цирк. Я сравниваю такое искусство с мулом: замечательное животное, которое очень хорошо работает, но не даёт потомства. Мул первый был цирк, мул второй — опера, мул третий — кино. А письмо, живопись и музыка — это изначальные искусства. И если писатель талантливый, его ничто не может замолчать.
— Среди молодых российских писателей вы видите такие таланты?
— Такие или не такие — трудно сказать. Пока деревца маленькие, мы не можем сказать, вырастут ли это дубы или будут кустики. Если вы хотите имена, то их очень много. Например, Александр Карасёв, которого я открыл в Липках. Василий Сигарев — очень известный сейчас драматург. Пять лет назад я хотел дать ему первую премию, но жюри меня забодало, и ему дали вторую. Их много, они сейчас знают много, читают много и пишут много. Казалось бы, всё время смотрят телевидение, зачем им писать!
— А Шаргунов, Денежкина?
— Денежкина — это дань времени, а в Шаргунове что-то есть, в нём есть закваска, крепость прозы. Но не знаю, куда он пойдёт.