№ 1
Жили-были Ильф и Петров. И не то чтобы они были братьями, а так — однофамильцы просто. И работали они плотниками. Мебелишкой баловались, всякие там канапе и диваны могли срубить, без единого гвоздя причём. И делали они, помимо всего прочего, стулья.
Вот раз приходит к ним мужик и приносит громадное бревно на плече, роняет его (бревно, значит) на пол и молвит:
— А шо можете с него, люди добрые, сделать?
Ильф сразу вперёд выступил и говорит солидно так:
— Могу стул сделать. Большой. Вся твоя семья поместится.
Мужик чешет затылок и смотрит на Петрова, а тот, не будь дураком, сразу:
— А я могу два стула сделать: один для тебя, другой для жены.
А Ильф:
— Три сработаю: один для тёщи.
Петров:
— Четыре: будет гостя куда посадить.
Ильф перебивает:
— Пять, мужик, только пять: детей куда сажать будешь.
Петров, в азарте:
— Шесть стульев сделаю, вот тебе крест!
И суёт мужику в лицо его же собственный нательный крестик.
Ильф:
— Тьфу, анафема! Смогу семь стульев: священное число.
Петров, уже недобро косясь на однофамильца:
— Не слушай его. Я могу э-э… восемь посадочных мест обеспечить.
Мужик ошарашено смотрит на них.
Ильф:
— Куда там! Я девять сделаю.
Петров:
— Десять, и баста!
Ильф, багровея от гнева:
— Клянусь богом, молю, отступись. Одиннадцать!
Петров в упоении:
— Двенадцать, двенадцать стульев, а последний — с секретом!
И упал, увлекаемый на пол Ильфом, который в бешенстве на него набросился. А мужик посмотрел на сплетённые в судорогах тела, плюнул в сердцах, надел картуз и ушёл, забрав бревно.
Так и остались Ильф и Петров без работы, а чтобы не умереть с голоду, пришлось бросить плотницкое дело и податься в писатели, благо название уже было рождено в муках творчества.
Но стиль работы так и остался прежним: чуть что — и летит пресс-папье Ильфа в Петрова, или наоборот. Что тут скажешь? Одним словом — писатели.
№ 2
Сидел как-то Салтыков-Щедрин дома и от нечего делать малевал историю какого-то города. А жена его вокруг бегает, мельтешит, вся в оборках и рюшах, и надоедливо так вопрошает: хочешь, Мишенька, то, а не хочет ли Михасик этого и всё в таком духе. Ну Михаил Ефграфович натурально выходит из себя, но ещё спокойно так говорит: отошла бы-ка ты подальше, от греха. Ласково так говорит. А она не понимает и продолжает чесать языком: рассказывает про платья и наряды, украшения и званные вечера et cetera. Михаил Ефграфович, добрейшей души человек, тихо так ей опять говорит: оставь меня в покое, а то прокляну. А жена, как дура набитая, всё квохчет и мешает человеку буквы рисовать спокойно. Вот тут Салтыков-Щедрин и отложил перо и твёрдо про себя решил, что проклянёт, а сам пошёл с женой в гости: что делать — ведь жена.
И выполнил-таки старый верный Михаил Ефграфович своё обещание. Став в скором времени губернатором и давая очередной благотворительный бал, он зашёл в бальную залу, сел в уголке и стал пристально смотреть на радостное и бестолковое перемещение жены по периметру комнаты. Указав перстом гениальной руки на свою дрожащую половину и полыхнув очёсами, громко и внятно несколько раз произнёс: «Дура!» Нет, грома среди ясного неба не произошло, но кое-какие последствия имели место: губернаторское кресло пришлось оставить. И то правда: все знают, что такое губернатор. Правильно — это его жена. А если жена дура, то… Кхм, да.
А что, спросите, дальше? А всё. Дура она и в Африке дура. А произведения Салтыкова-Щедрина до сих пор читают, даже дети, за что большое вам, Михаил Ефграфович, человеческое спасибо.
№ 3
Лев Толстой даром что был графом, а мужиком притворялся. На самом-то деле всё было как раз наоборот: он был мужиком, а графом лишь назывался. А чтоб не прознали про то, решил мужиком и ходить, благо все ухватки простолюдина при нём, а людям толковал про опрощение. И всё бы хорошо было: и сапоги смазные, и поддёвка, и косоворотка — всё на нём сидело как влитое, да вот незадача: борода не растёт. Ну не растёт и всё тут. Другой бы радовался — бриться не надобно, а Толстой — нет, великий же человек! И вот заказал себе втайне ото всех за границей набор бород, долго скрывался от общества (якобы бороду отращивал) и вот в один прекрасный день появился на публике в бороде. В фальшивой, конечно. Так и проходил всю жизнь с приклеенной бородой, и никто, кроме жены, не догадывался. Когда увидите теперь портрет Толстого, присмотритесь — борода-то чужая.
№ 4
Служил как-то Гаврила Андреич Державин экзекутором в Сенате. Должность, сами понимаете, нервенная. Шутка ли дело — работать завхозом в высшем законодательном органе страны. Ну и перспективы, знамо дело, соответствующие. Однако Державин не был бы Державиным, если бы не сказал своё веское слово.
Сенаторы как — привыкли, понимаешь, на всём казённом: харчеваться, там, ковёр персидский приглянувшийся с собой прихватить и подобное. Короче говоря, приходили на работу как к себе домой. Гаврила Андреич, естественно, возмутился таким положением вещей и решил всякую антизаконную деятельность пресекать на корню. Захотел поесть в сенатской столовой — плати, да не символически, а по ресторанным расценкам; коврик, говоришь, понравился, извольте, по рыночной цене плюс проценты от сделки. И тому подобное. А все вырученные деньги — исправно в казну.
Сенаторы, понятное дело, возмутились, пошумели и решили всё делать, как раньше, только более осмотрительно. Но не тут-то было. Глаз у Державина намётанный, чуть увидит что незаконное и сразу за руку хватает, шум великий поднимает, к самой императрице тащить намеревается.
Озлились тогда сенаторы, посыпали жалобы августейшей особе: мол, притесняют, в собственном доме шагу ступить свободно не дают.
Вызывают через это Гаврилу Андреича на ковёр к самой Екатерине, а она и молвит ему, что, пойми ты, добрый человек, все мы люди, все не без грехов, а тем более такой порядок на Руси испокон веку заведён, и традиции предков негоже нарушать. Ласково так говорит, милостиво, думает, пожурю — одумается. Ан нет. Не могу, говорит Державин, поперёк совести поступать. Так ничего от него и не добилась императрица.
А Гаврила Андреич, вспомнив, что он ещё и пиит, написал гневную оду «Властителям и судиям» и напечатал её во всех центральных газетах, чтоб не повадно жалобщикам было.
Возмутилась теперь Екатерина II, гнев её был страшен: экзекутором Державин быть перестал и отправлен в ссылку — губернатором в далёкую Олонецкую губернию, от греха подальше.
Вот какова сила слова — хочешь стать губернатором — пиши обличительные оды.
№ 5
Вот вы думаете, кем был Владимир Владимирович Маяковский? Поэтом? Не-а. Он был практикующим врачом. Вспомните строки из его раннего творчества:
Я люблю смотреть, как умирают дети…
А где он мог это увидеть? В детском отделении больницы. То есть он был к тому же детским врачом. А так как дети всё-таки умирали под его ножом, то отсюда следует, что Владимир Владимирович был плохим детским врачом. Зато был хорошим поэтом, как выяснилось позднее. Товарищи по партии поставили на вид Маяковскому: всё-таки партия большевиков самый большой друг детей, поэтому получать удовольствие от смерти последних как-то не по-коммунистически, ведь при коммунизме «совсем на надо будет умирать». Вот почему практику в больнице пришлось Владимиру Владимировичу оставить и переключиться на разработку рекламной кампании выходящей впервые на российский рынок советской власти.
А ещё от случая к случаю Маяковский писал хорошие стихи. И если и попадались среди них строки, вроде вышеприведённой, так то ж сублимация.
№ 6
Все знают замечательного русского писателя Александра Степановича Грина. А вот откуда взялся его творческий псевдоним, редко кто задумывался. Досужие умники сразу скажут, что настоящая фамилия Александра Степановича — Гриневский, отсюда Грин — всего лишь благозвучное сокращение. В действительности всё было совсем не так, как на самом деле.
Александр Степанович был редким почитателем американской валюты с гордым названием «доллар». В его доме была особая комната, обклеенная зелёными долларовыми бумажками разного достоинства. В коллекции писателя имелись все виды купюр. Особой гордостью являлись банкноты XVIII века, которые Грин купил у сумасшедшего еврея за баснословные деньги.
Одна вот незадача была: в Советской стране имели хождение определённые дензнаки, а именно: советские рубли. Поэтому тратить громадное количество накопившихся у него американских денег Александру Степановичу было положительно некуда. Отсюда и появились вторая комната, а затем и туалет, обклеенные долларами.
Именно в это время и возникает идея у писателя придумать себе псевдоним, имеющий непосредственное отношение к американским деньгам. Назваться долларом в те времена было не только не патриотично, но и смертельно для здоровья. Название «бак» (от амер. разг. buck — доллар) больше походило на кличку для собаки. И тут Александра Степановича осенило: доллары-то зелёные, а этот цвет звучит по-английски «грин» (green). Тем более, всегда можно было отмазаться, что это сокращение от фамилии.
Так Грин стал Грином. А вы говорите Гриневский.
№ 7
Каждому, наверно, известна печальная история про Горца, непобедимого Дункана МакЛауда, обречённого на бессмертие, с его фатальной фразой «Должен остаться только один». И мало кто знает, что история эта зародилась в нашей стране, в России.
В 1799 году появилось на свет солнце русской поэзии, Александр Сергеевич Пушкин, который через пару десятков лет гремел на всю Россию. Поэт становился такой величиной, что о какой-то конкуренции не могло быть и речи. Но беда подкралась с другой стороны.
В 1794 году родился другой Александр Сергеевич, Грибоедов, как вы понимаете, который к середине 20-х годов тоже прогремел на всю Россию своей бессмертной пьесой. А так как в обществе того времени все друг друга называли по имени-отчеству, то при упоминании об Александре Сергеевиче, все переспрашивали: это который автор «Руслана и Людмилы» или тот, кто написал «Горе от ума»?
Что делать, Пушкин тоже был бренным человеком, поэтому он очень сильно расстраивался по этому поводу. Он помрачнел, замкнулся в себе, не отвечал на ласки жены и в итоге, в какой-то миг просветления или помрачения, воскликнул что-то типа «Должен остаться только один», собрался и поехал к Грибоедову.
Там у них состоялся долгий разговор, в ходе которого не раз упоминались мамы обоих поэтов. В конце концов были выбраны шпаги и назначена дата дуэли. Оная и состоялась в обстановке строжайшей секретности. С криком «Останется только один» Александр Сергеевич Пушкин потерпел сокрушительную победу над полным тёзкой Грибоедовым, повлёкшую за собой смерть последнего от многочисленных колотых ран.
Страна осиротела, но не узнала об этом. Ей сообщили, что Грибоедов уехал русским посланником в Персию, где и было через несколько лет инсценировано его убийство (на самом деле был убит двойник Александра Сергеевича).
А Пушкина бог покарал. В лице дальнего родственника Грибоедова Дантеса.
Американцам же, прознавшим про всю эту историю, так она понравилась, что они тут же сделали свою версию случившегося, родив на свет бессмертного Горца.
№ 8
Американский писатель Владимир Владимирович Набоков (именно так называет себя автор «Лолиты» в статье «Inspiration» («Вдохновение»), опубликованной в январе 1973 в журнале «Saturday Review of Arts») родился, как ни странно, в России.
Ещё с детства Володя был большим оригиналом: будучи трёх лет от роду, маленький Набоков не говорил ни слова по-русски. Он вообще не говорил. Лёжа в своей комнате, он проводил бессонные ночи в решении непростой задачи: как начать жизнь так, чтобы она не была похожа ни на одну из жизней известных писателей (а что он станет литературным гением, Володя не сомневался). Выход из положения ему подсказала статейка о Пушкине, в коей говорилось о том, что солнце русской поэзии сначала научилось лопотать по-французски и только потом освоило великий и могучий.
Володя Набоков сказал себе: «А чем я хуже Пушкина?» Однако повторять подвиг Александра Сергеевича Владимир Владимирович был не намерен. Здесь выручил милейший папаша Набоков, который, будучи записным англоманом, с радостью взялся обучать сына, а заодно и всех остальных домочадцев, аглицкой речи. Что из этого вышло, мы читали.
И пусть сестра Набокова сочинила про брата стишок:
Когда был Вова маленький
С кудрявой головой,
Он всё мечтал прославиться
И пукал под водой.
Мы-то знаем правду. А великая американская литература пусть скажет спасибо великому русскому поэту.
Вывод, дети: читайте биографии русских классиков, авось тоже станете американскими писателями.
№ 9
Ещё в школе мы изучали славную историю талантливого русского мужика из Холмогор — Михайло Васильева Ломоносова. И в нашем сознании он присутствует как «великий учёный и выдающийся поэт». А ведь школьный учебник да и вообще история о многом умалчивают. Начать хотя бы с того, что родом-то Михайло был из деревни Мишанинской, расположенной на острове на Северной Двине. А продолжить тем, что Ломоносов был на самом деле величайшим мистиком своего времени. Не в том плане, что всех мистифицировал, то бишь обманул, нет: и громоотвод он изобрёл, и теорию трёх штилей и университет московский открыл. Всё дело в том, что Михайло Васильев был спиритом и предсказателем, в наше время его бы назвали экстрасенсом.
Будучи со времён Марбурга ярым атеистом, однажды ночью Михайло таковым быть перестал. Случилось же следующее: во сне он увидел своего отца, потерпевшего крушение и погибшего у одного из островов Белого моря. Всё бы ничего, да только отец Ломоносова считался в то время пропавшим без вести. И старого помора нашли именно в том месте, что привиделось его знаменитому сыну.
И началось. В ближайшие месяцы Ломоносов предсказал будущее либо помог открыть прошлое всем своим друзьям. Для этого ему было достаточно поговорить с человеком, подержать его за руку и отправиться спать — во сне приходил ответ. К Михайло Васильевичу повалили толпы со всей страны. Аристократы, пользуясь положением, пытались пройти без очереди, но Ломоносов произнёс свою знаменитую фразу: «Я — Ломоносов, я — не позволю!» Да что там говорить, если даже самой Елизавете Петровне пришлось неделю ждать приватной аудиенции у сына поморского рыбака.
Всё кончилось, как всегда, трагично. Каждый вечер перед сном Ломоносов самолично переворачивал страницу у отрывного календаря. В ту же злополучную ночь календарь вдруг упал на пол и открылся на дате 4 апреля 1765 года. Михайло Васильевич возомнил, что это свыше ему ниспослан знак его смерти. О силе самовнушения все мы теперь в XX веке знаем. За несколько месяцев здоровый Михайло превратился в живой труп и аккурат 4 апреля скончался. Да будет земля ему пухом.
А стихи писать Михайло Ломоносов не умел, так, графоманствовал понемногу. Коли не верите, почитайте сами, ежели сможете.
№ 10
Нет повести печальнее на свете, чем повесть о поэте Фете. Да-да, именно так, ибо Афанасий Афанасьевич был, помимо страсти к поэзии, одержим «idee fixe», навязчивой идеей, стать дворянином. А что прикажете делать, если добрейший папаша прижил вас с мужней женой, Шарлоттой Фет, вывезенной из Германии от живого мужа и не менее живых детей. Это сейчас всё можно, а тогда было строго. Духовные власти, прознав про то, признали юного Фета незаконнорождённым и лишили права на дворянский титул. С этого всё и началось.
В России того времени существовала лазейка для недворян стать таковыми: достаточно было дослужиться до офицерского чина. Молодой Фет с жаром ухватился за эту возможность и поступил в ряды Вооружённых Сил, а вскоре стал корнетом. Но, увы. К тому времени дворянство давал лишь более высокий чин поручика. Скрепя зубы, Афанасий Афанасьевич продолжил службу. Долгие годы он дожидался заветного звания, но когда оное было получено, Фета ожидал страшный удар: дворянство теперь давал ещё более высокий офицерский чин. Воззвав к небесам, непечатно выражаясь и произнося хулы очередному помазаннику божьему, уже немолодой Фет остался служить, так как всё его существо подчинила «одна, но пламенная страсть».
Всё закончилось как всегда плохо. В роковом 1856 году по новому указу дворянский титул присуждался лицу, дослужившемуся до 6 класса согласно табели о рангах, что соответствовало чину полковника. Быть к тому времени штаб-ротмистром и не иметь воинских заслуг означало одно: стать настоящим полковником нереально, а значит, прощайте, мечты о дворянстве.
Такая вот грустная история. А что же, вы спросите, поэзия? С ней-то как раз всё в порядке: осознав, что ему не стать дворянином, Афанасий Афанасьевич решил стать поэтом. И стал им, как мы знаем.
А самое смешное, вернее, печальное, в этой жизненной коллизии это то, что в 1773 году высочайшим указом за Фетом было восстановлено родительское фамилие Шеншин и все отсюда вытекающие приятные права и возможности. Вот ведь как подчас складываются судьбы великих людей: кто знает, состоялся бы как поэт Афанасий Афанасьевич Фет, если бы у него не было проблем с происхождением, или бы тихо скончался, будучи заурядным орловским помещиком с никому не известной фамилией Шеншин.
Отсюда мораль, дети: не родись дворянином, а родись поэтом.
№ 11
Собрались как-то Тургенев, Некрасов, Гончаров и Лев Толстой поиграть в «угрюмые лица». А что, ведь молодые и здоровые всё люди. Сняли, как полагается, девицу с известными умениями, запустили её под стол со скатертью до пола и только приготовились по-хорошему нахмуриться, как вдруг, откуда ни возьмись, заявляется Достоевский. Однако гениев так просто не возьмёшь: они начали оживлённо беседовать и изображать мирное чаепитие, нимало не обращая внимание на Достоевского, справедливо полагая, что он обидится и уйдёт. Но не тут-то было. Фёдор Михайлович как всегда пришёл занять денег, а увидев такое общество, задумал обыграть всех в карты и решительно сел за стол. Надо было видеть, как через минуту его лицо неузнаваемо изменилось. Физиономии же остальных приобрели естественно-угрюмое выражение, так как, мало того, что Достоевский кайф обломал, он правила игры не знал, изюминка которых состояла в сохранении внешней невозмутимости при очевидном удовольствии. А тут ещё Гоголь заходит. Он, как только понял, что за столом, вернее, под оным, происходит, аж затрясся весь в праведном возмущении:
— Опять… без меня в «угрюмые лица» играете!
Обиделся и ушёл.
Хотя одна польза из всего этого вышла: Достоевский денег забыл попросить.
№ 12
«Погиб поэт — невольник чести». Эти слова относятся не только к солнцу русской поэзии, но и к «слону русской литературы», как сказал о Льве Николаевиче Толстом И.С. Тургенев.
Каждый, учившийся в средней школе, знает, что Лев Толстой «восстал» в конце жизни, уйдя из дома. Но почему он это сделал? По утверждениям традиционной критики всему виной был тяжёлый нравственный кризис. Может быть. Однако на самом деле всё было гораздо прозаичнее. На рубеже веков Лев Николаевич приобретает мировую славу. Представляете, что это такое? Десятки, сотни посетителей каждый божий день: мужики, рабочие, погорельцы, зеки, казаки и казачки, студенты, учителя, профессиональные и не очень революционеры, журналисты, фотографы, дети… Список бесконечен. И все они жаждали откровений, с жадным интересом следя за любым (!) словом яснополянского гиганта. А так как христианский обычай предписывает смирение и долготерпимость, Лев Толстой имел беседы со всеми пришедшими. Его жизнь превратилась в нескончаемую череду людей, желающих прикоснуться к славе земной. У Льва Николаевича совсем не оставалось времени на создание шедевров. Доходило до того, что могучему таланту Толстому приходилось гримироваться, чтобы его не узнали и он мог беспрепятственно проникнуть в отдалённый уголок своего имения для написания «Хаджи Мурата». Это в собственном-то доме! Можете себе представить атмосферу такого «праздника, который всегда с тобой»?
И вот однажды ночью, дописав письмо (за номером восемь тысяч пятьсот с чем-то) очередному страждущему ответа лицу (все эти письма имеются в академическом издании сочинений Л.Н. Толстого и составляют 30 томов — желающие могут ознакомиться), Лев Николаевич решил, что баста, хватит с него и восстал. Дальше знают все.
Так великий русский народ погубил великого русского писателя, что, впрочем, является обыкновением для России и её неприкаянных детей.
№ 13
Однажды американский писатель Эдгар Аллан По, проживавший в то время в Филадельфии, штат Пенсильвания, пошёл купаться на речку. Дело было летом, погода стояла тихая да и река Скулкил в общем-то довольно спокойная, и надо ж такому было случиться: живой классик литературы попал в омут, да не простой, а сильный и глубокий. Как он выбрался из воронки, история умалчивает. Зато известно, что, придя домой мокрый, злой, но всё же впечатлённый действием стихии, Эдгар Аллан решил живописать данное природное явление. Тут как раз под руку подвернулся свежий номер газеты, в одной из заметок которой рассказывалось, как голландское торговое судно под названием «Рууд ван Нистелрой» попало в Мальмстремский водоворот близ Норвегии и было поглощено бездной, погибнув целиком на глазах местных рыбаков. Всё. О чём писать, Эдгар По нашёл. Оставалось только поподробнее разузнать о самом Мальмстреме да сравнить свои впечатления от водоворота с научным описанием. В обоих случаях ему помогла «Encyclopaedia Britannica». И через пару дней рассказ, ставший известным всему миру как «Низвержение в Мальмстрем», был успешно завершён. Казалось бы, история окончена. Но не торопитесь. Рассказ стал безумно популярен, а описание водоворота было признано настолько соответствующим действительности, что при составлении статьи о водоворотах авторы последующих изданий «Encyclopaedia Britannica» стали использовать сведения, взятые из рассказа Эдгара По «Низвержение в Мальмстрем».
Поэтому, если захотите вдруг прочитать о водоворотах, омутах и прочих вертунах, не утруждайте себя поисками соответствующего тома вышеназванной энциклопедии, прочитайте просто рассказ американского писателя, но будьте готовы, что в действительности всё совсем не так, как на самом деле, ибо Эдгар По никогда не был очевидцем описываемого грандиозного явления.
№ 14
Как-то раз Иван Сергеич Тургенев пригласил на обед к себе на дачу кучу гостей. Среди приглашённых были известные люди, такие как: В.Г. Белинский, П.В. Анненков, А.А. Фет и другие. Прибыв в назначенный час за город, шумное общество было неприятно удивлено: хозяин отсутствовал, а вышедший к гостям заспанный слуга Фирс сказал, что понятия ни о каком обеде не имеет:
— Мы, это, не знамши. Барин не приказывал.
Известные люди тоже, как ни странно, хотят есть, поэтому поднявшийся ропот скоро перешёл в гул негодования. Сильнее всех выкрикивал Железный Виссарион, воздевший кулаки кверху и первый предложивший взять штурмом кладовые загородного дома Тургенева:
— Доколе! — восклицал он, сглатывая голодную слюну. — Доколе этот дворянин, этот претенциозный фат будет потешаться над почтенной публикой, нарушая хлебосольные великорусские традиции!
Слова Белинского поддержала меньшая, но весьма агрессивно настроенная часть приглашённых, которая, сметя ничего не понимающего Фирса, ворвалась на дачу в поисках съестного. Найдя лишь скудные запасы, коих с трудом бы хватило на всех штурмовиков, нападающие быстро решили ничем не делиться с голодными товарищами, не осмелившимися нарушить право частной собственности, и съели всё сами. Иван Сергеевич же, прятавшийся в придорожных кустах и сгибавшийся поначалу от смеха, не успел вовремя выйти из укрытия, чтобы, извинившись за розыгрыш, повезти всех на обильный обед, уже заказанный неподалёку в одном уютном ресторанчике, и счёл за благо не высовываться, так как дело запахло битьём его дворянско-писательской физиономии, что явно не входило в планы Тургенева. Поэтому он неслышно удалился, бормоча под нос что-то нелицеприятное о чумазых и выходцах из народа.
Так было положено начало погромам барских поместий, устраиваемых небольшой, но голодной кучкой людей, в 1917 году завершившихся всем известными событиями. А Тургеневу повезло: дача целой осталась.
№ 15
Зашёл как-то Борхес к Кортасару, а тот меланхолично так перебирает клавиши пианино. Хорхе Луис очки дома забыл, поэтому сразу не заметил, чем это там его ученик Хулио занимается, а когда присмотрелся, то задрожал во гневе:
— И этому я тебя учил? Бренчать на клавесинах? О, позор на мою седую голову!
— Это не клавесин, учитель. Это пианино.
— А какая, чёрт побери, разница, ты мне скажи!
— Ну, пианино — это разновидность фортепьяно, прошу не путать с роялем. Их различие состоит в том…
— Не путать с роялем? Да ты издеваешься, чё! Я те проучу!
С этими словами Борхес набросился на юного Кортасара, бия его ладонью по голове и приговаривая:
— Я из тебя сделаю писателя! Ты у меня писать научишься! Я из тебя музыкальную дурь повышибаю!
Кортасар в ужасе убегал от учителя, закрывая руками свою волосатую голову и тоже выкрикивая:
— Рояль — это клавишный музыкальный инструмент со стоячим треугольным корпусом и горизонтально натянутыми струнами!
— Горизонтально натянутыми, говоришь! Ужо я тебя!
В итоге обессилевший Борхес свалился в кресло и прохрипел:
— Смерти моей хочешь?
— Как можно, учитель?
— Так почему не пишешь?
— К музыке тянет.
— Что?!!
— Молчу, молчу.
— Учись, дурень, пока я жив. Умру, ведь никто не научит!
— Как скажете, учитель, — тяжело вздыхал юный Хулио и мечтательно смотрел на пианино, тут же получая по голове от требовательного наставника.
— Смотри у меня, сынок! Ты должен выдержать этот экзамен, а то хуже будет!
И Кортасар блестяще его выдержал, написав одноимённый роман и став в одночасье богатым и знаменитым. На пресс-конференции на вопрос столичного журналиста о том, когда он, Хулио Кортасар, почувствовал в себе призвание стать писателем, новоиспечённый романист ответствовал, боязливо поглядывая на тяжёлую руку Борхеса, сидящего рядом:
— Если бы у меня был выбор между литературой и музыкой, я бы однозначно выбрал последнюю, — и меланхолически улыбнулся, перебирая воображаемые клавиши пальцами.
№ 16
Однажды в промозглую зимнюю пору из дому вышел Виктор Пелевин, тогда ещё пятнадцатилетний подросток. Он с тоской узрел толстозадую дворничиху, озлобленно долбящую остатки льда на дорожке, свору голодных собак, попрошайничающих во дворе, и горящую помойку, наполняющую окрестности дымным зловонием. Витя обречённо побрёл мимо подъездов с раздолбанными дверями. И тут из-за угла дома выскочила иномарка, заставив будущего писателя испуганно шарахнуться в сторону. Двухсотый «Мерседес» (предел мечтаний того времени) лихо затормозил, обдав Витю смесью грязи, воды и ледяной крошки. Из отворившейся дверцы показалась сначала стройная женская ножка в полупрозрачном чёрном чулке и изящном обтягивающем сапожке, а затем и её счастливая обладательница — небесное создание в норковом (или песцовом, Витя никогда не видел ни того, ни другого) манто. Девушка посмотрела сквозь заляпанного грязью подростка и презрительным носиком втянула воздух, скорчившись от омерзения:
— Фу, Жорик, ты что, на помойке живёшь?
Вылезший из машины Жорик оказался видным господином в длинном пальто в очках и с остатками былой интеллигентности на заплывшем лице. Он никак не прореагировал на замечание своей спутницы, с наслаждением раскуривая толстую сигару и заинтересованно поглядывая на грязноватого Витю. Под его взглядом Пелевин ощутил себя полным ничтожеством, начиная от порванных кроссовок и заканчивая дурацким петушком, залихватски, как ему раньше казалось, заломленном на затылок. Солидный господин вплотную подошёл к Вите и сказал:
— Ничё, пацан, бывает. А одежда — это говно. Всё говно, кроме этого.
Мужчина расстегнул рыжий кожаный портфель и извлёк из него увесистую книгу со странными картинами на обложке:
— На, пацан, читай. И копи личную силу.
Витя машинально взял из его рук книгу и прочитал надпись «Carlos Castaneda».
— Я…
— Что, по-аглицки не рубишь? Учись, бляха-муха.
— Жор, ну ты чё, пошли!
— Иду. Ну, бывай, пацан.
Он затянулся сигарой, обдав подростка ароматным дымом, повернулся к девушке, вдруг шлёпнул её по заду, рассмеялся и, не обращая внимания на её возмущённые крики, потащил в подъезд.
На всю оставшуюся жизнь запали в душу Вите Пелевину три вещи: ненависть к горящим помойкам, страсть к толстым сигарам и любовь к Карлосу Кастанеде, которого он в будущем перевёл на русский язык, издал и написал множество произведений по мотивам его учения, претворяя в жизнь многие заветы таинственного латиноамериканца.
№ 17
Не всем известен тот факт, что знаменитейший критик Виссарион Григорьевич Белинский и не помышлял даже по молодости о том, кем станет. Более того, писательские лавры притягивали его настолько, что, будучи студентом филологического факультета Московского университета, он решил прославить своё имя написанием художественных текстов. Здраво рассудив, что стихами и прозой Россию не удивишь, он решил писать пьесу. При тогдашней бедности русской литературы драматическими произведениями вообще и при полном отсутствии романтической драмы, Железный Виссарион хотел попасть в точку. Он надолго засел за написание пьесы. Эпидемия холеры, в тот год посетившая Москву, лишь способствовала его труду: выходить из общежития было боязно, делать было нечего, вот и приходилось ежедневно строчить. Свой труд Вися, как его называли знакомые студенты, озаглавил «Владимир и Ольга» и с благоговением понёс в цензурный комитет, который составляли в Москве профессоры университета. Ответ пришлось ждать недолго: всего лишь через неделю Белинского вызвали в правление. Здесь и разыгралась настоящая драма. Знакомые по университетским аудиториям благочинные научные мужи, лишь только узнав, что пришёл сочинитель «Дмитрия Калинина» (именно так в последний момент переозаглавил свою пьесу Виссарион Григорьевич, дабы избежать ненужных аллюзий), тут же набросились на него всем профессорско-преподавательским скопом. Кто-то из них тыкал рукописью молодому человеку в лицо, другой хватил Белинского за ухо, третий выкручивал ему руку. Лишь ректор университета не принимал участия в свалке, стоя в сторонке и по-змеиному шипя:
— Да за это на каторгу! В Сибирь!
Преображение цивилизованных на вид учёных в ораву злобствующих хулителей так испугала молодого Белинского, что он даже сходил под себя, чем прекратил вакханалию. На первый план вышел ректор Двигубский и ледяным тоном произнёс:
— С сего дня, милостивый государь, вы будете находиться под надзором полиции, как самый отъявленный смутьян и подстрекатель к свержению основ государства российского. Ступайте к себе в комнату и подумайте, какое страшное злодеяние вы совершили, — тут он перевёл дух и вдруг заорал:
— Ваше произведение безнравственно! Вон!
В ужасе, далеко не железный, бежал Вися по улицам. Если бы он знал, что происходило в цензурном комитете потом, он бы немало удивился. А там творились чудные дела: профессоры хохотали.
— Нет, вы видели — он обмочился!
— А Иван Алексеевич-то — «В Сибирь! На каторгу!» Умора!
— Да, хохма получилась что надо!
После они уже более спокойно обсуждали ситуацию.
— А пиеса-то не без таланта.
— Да, написана живо.
— Ну, господа, либо мы навсегда отбили у него охоту писать, либо получим отменного литератора.
В итоге они получили революционного критика, навсегда поселив в нём страх перед написанием художественных текстов: после их шутки Белинский написал лишь одно стихотворение «Русская быль», полностью переключившись на анализ художественных текстов других писателей. Так провидение направило Виссарион Григорьевича в нужное русло, где он и преуспел.
№ 18
Одной из лучших комедий русского синематографа является фильм «Трое в лодке, не считая собаки». Кто не помнит сцену «Все — в сад», блестяще разыгранную А. Ширвиндтом! Но не многие догадываются, что сценаристы взяли идею эпизода из жизни, слегка переиначив её. Итак, представьте.
Зима 1840 года, Москва, дом Аксаковых, где Н. В. Гоголь должен впервые читать первую главу «Мёртвых душ». Великий писатель прибывает с большим опозданием и удивлённо оглядывает столь многочисленное общество, что тут же приходит в дурное расположение духа. Уважая недавно приобретённые вкусы Николая Васильевича, за обедом ему одному подают макароны, которые он не одобряет и отправляется на кухню, чтобы собственноручно приготовить пасту с сыром. Часть светской публики, приехавшей лишь поглазеть на знаменитость, так и не дождавшись появления Гоголя, разочарованно разъехалась. Лишь только за ними закрылись двери, из кухни показался длинный нос, обладатель коего поинтересовался, все ли лишние разъехались. Услышав утвердительный ответ, Николай Васильевич деловито зашёл в столовую с большой дымящейся чашей италианских макарон и сел на своё прежнее место, принявшись за еду. Заинтригованная публика стала перешёптываться, однако Гоголь больше не эпатировал присутствующих, поэтому разговор снова стал вертеться вокруг предстоящего чтения начала поэмы. Закончив трапезу, гениальный писатель разыграл очередную пантомиму: он стал усиленно зевать, тереть глаза и всячески изображать позывы к послеобеденному сну. Хозяева с готовностью предложили именитому гостю опочить, чем последний не преминул тут же воспользоваться. После этого ещё часть публики разочарованно разъехалась. Остались лишь самые стойкие и преданные поклонники литературы вообще и Гоголя в частности. Сам же писатель, оказавшись в отдельной комнате, сделал вид, что заснул, после чего был оставлен один. Убедившись в этом, Николай Васильевич барсом кинулся к окну. Но увы! Там его ожидали забитые на зиму рамы, о чём он совсем забыл. Пришлось волей неволей лечь на диван, надеясь только на нетерпение гостей. Однако не спалось, и Гоголь звонком вызвал слугу. Вместо него явился сын хозяина, Константин Аксаков, и спросил, как гостю спалось и не изволит ли он чего. На что получил прямой ответ, что изволит немедленно, а главное незаметно покинуть дом. Обескураженный Аксаков промямлил:
— Но это невозможно… Все гости в нетерпении ждут вас… Как же, Николай Васильевич?..
Тогда Гоголь решил изменить тактику. Он живо вскочил и изъявил желание пить кофе с ликёром. Публике пришлось последовать светилу литературы. Однако чае- кофепитие затянулось, т.к. писатель упорно молчал, болтал ложечкой в чашке и меланхолически изучал потолки столовой, изредка прихлёбывая напиток или прося ему подлить. Затянувшуюся паузу попытался снять хозяин, Сергей Тимофеевич Аксаков:
— А вы, кажется, Николай Васильевич, дали нам обещание?.. Вы не забыли его?
— Какое обещание?
— Как же… читать первую главу «Мёртвых душ».
— Ах это! Но я сегодня, право, не имею расположения к чтению и буду читать дурно, вы меня лучше уж избавьте от этого… Да и первая глава ещё не обделана…
Но гости, проведшие в ожиданиях слишком долго, стали дружно уговаривать писателя им почитать. Через часа (!) уговоров, Гоголь потянулся и сказал:
— Ну, так и быть, я, пожалуй, что-нибудь прочту вам… Не знаю только, что прочесть?.. — и приподнялся с дивана.
Все присутствующие последовали за ним в гостиную и замерли вокруг писателя в охотничьих позах. Николай Васильевич подошёл к большому овальному столу и снова начал уверять, что у него нет ничего законченного к прочтению. Вдруг он громко и явственно икнул, затем другой раз и третий. Нескольким дамам стало плохо, и их унесли из гостиной.
— Что это у меня? Никак отрыжка? — сказал Гоголь.
После этих слов ещё с пяток дам покинули общество в бессознательном состоянии, остальные же смотрели на писателя в тупом недоумении. Тот, икнув ещё несколько раз, произнёс:
— И в правду отрыжка! Вот чёрт! Вчерашний обед засел у меня в горле: эти дурацкие грибки да ботвиньи! Ешь, ешь, просто чёрт знает, чего ешь…
Последние дамы лишились чувств от этих выражений, их тоже вынесли. Осталась лишь высокая дама неопределённых лет с большим веером. Гоголь, казалось, справился со своим организмом, достал рукопись и приготовился читать, однако поднял голову и ещё пару раз икнул, пристально разглядывая даму с веером, которым она лихорадочно обмахивалась. Икота не возымела действия — дама лишь пуще прежнего заалела. Тогда писатель произнёс, читая по своим записям:
— «Прочитать ещё «Северную пчелу, что там такое?..»
Он снова поднял глаза на женщину с веером и пробормотал, как бы в сторону:
— Чёрт бы побрал эти дурацкие веера!
Дама вспыхнула и вскочила. Её муж, сановный господин, тоже встал и, пробурчав под нос «Приличных людей оскорблять!», был с женой таков. Разделавшись с женщинами, Гоголь принялся за противоположный пол. Едва прочтя первых три слова, он с неудовольствием уставился на тщедушного человечка, в волнении всё время протиравшего пенсне. Николай Васильевич смотрел на него до тех пор, пока тот не встал и, пролепетав что-то нечленораздельное, не ретировался. Ободрённый таким успехом, Гоголь вперился взглядом в следующую жертву, коей не оказалось, ибо каждый отводил глаза, не желая встречаться с чтецом глазами. Знаменитый автор громко обиделся:
— Какое неуважение к литературе — все заняты Бог знает чем, но только не слушают меня!
Ближайший молодой человек вскочил и стал восторженно изливаться дифирамбами в адрес Николая Васильевича, неосмотрительно легко дотронувшись до его руки — тот сразу отдёрнулся и возопил:
— Пустите меня! (В сторону) Здесь на меня уже кидаются!
Публика зашикала на незадачливого юношу, и тому также пришлось выйти из комнаты. Гоголь, казалось, был удовлетворён. Он хитро посмотрел на оставшихся:
— Надеюсь, теперь меня будут слушать внимательно?
Все утвердительно закивали. Но читать писатель не начинал, он будто ждал чего-то. Действительно, после долгого молчания, кто-то решил прочистить горло, и в установившейся кромешной тишине кашель прозвучал раскатом грома. Гоголь, а затем и все присутствующие, повернулись к бедолаге, которого ждала участь предшественников — он покинул общество. Теперь оставалось не более десятка человек, боявшихся лишний раз вздохнуть. Николай Васильевич почесал затылок, не зная, что ещё придумать. Для пробы он зевнул, затем икнул, но лица собравшихся оставались каменными, они были готовы терпеть всё. Вдруг Гоголя осенило: он скорчил страшную рожу, выкатив глаза и высунув язык. Двое не сдержались и засмеялись. По правилам только что придуманной игры, они без препирательств вышли вон. И тут писателя словно подменили: он мило заулыбался, извинился перед публикой, прочистил горло и стал читать. Сначала Николай Васильевич прочёл драматический отрывок «Тяжба», а затем, видя свой несомненный успех, и первую главу бессмертных «Мёртвых душ».
На самом деле ничего необъяснимого в поведении Гоголя не было: будучи весьма стеснительным человеком, он просто не любил читать в присутствии малознакомых людей и женщин, предпочитая сначала узнавать мнение ближайших друзей, которые знали о его причуде, и только потом отдавать свои «нетленки» в печать.
№ 19
Знаменитостями не рождаются, ими становятся. Причём чаще всего лишь благодаря счастливой случайности. Вот и Виссарион Григорьевич Белинский, уже являясь достаточно влиятельным критиком, был известен только в узких кругах литературной Москвы. А так как моду в литературе диктовал в ту пору Санкт-Петербург, то можно сказать, что Белинский был попросту безвестен, отчего терпел многие лишения, ибо гонорары растут прямо пропорционально популярности. И в 1839 году Виссарион Григорьевич решился-таки завоевать Северную Пальмиру, будучи приглашённым в отдел критики «Отечественных записок». Однако столица встретила его неласково. Литературные петербургские знаменитости смотрели на Белинского с высоты своего величия и либо не замечали его совсем, либо отзывались о нём как о «наглом недоучившемся студенте, который осмеливается посягать на вековые славы». Поэтому с мечтами об известности и достатке пришлось расстаться. И жить бы Виссариону Григорьевичу впроголодь, да помог случай. На встречу нового, 1841 года Белинский был приглашён к В.Ф. Одоевскому, человеку широкой души, у которого собрался высший литературный свет. Присутствовали Крылов, Жуковский, Вяземский, Н.М. Языков, Тютчев и прочая и прочая. На фоне этих светил робкий Белинский совершенно затерялся. После ужина Жуковский и Крылов расположились на оттоманке и вокруг них быстро сформировался кружок. Стеснительный Виссарион Григорьевич оказался на задворках, так как многие не только не знали, что он здесь, но даже и не догадывались о его существовании. Прислушиваясь к оживлённой беседе, Железный Виссарион подался вперёд и рассеянно облокотился на хрупкий столик об одной ноге, который был уставлен бутылками с вином, в результате чего всё это хозяйство вместе с телом Белинского полетело на пол. Раздался шум, треск, бурные потоки вина хлынули к ногам светил, заливая их и понуждая вскакивать на стулья в поисках спасенья. Все взоры устремились на виновника несчастья, коий и предстал пред очи собравшихся: мокрый, жалкий, с разбитыми очками, свисающими на одной дужке с правого уха, весь в осколках и пятнах Белинский от стыда чуть не потерял сознание. Тут же гости во главе с хозяином забегали вокруг него, предлагая воду, нашатырь и тому подобное. А в следствие того, что никто не знал пострадавшего, стали спрашивать его имя, узнав же, хмурили лоб, с трудом вспоминая о критике с такой фамилией.
Уже на следующий день последний нумер «Записок» был раскуплен на корню, ибо светскую публику живо интересовало, да кто такой этот Белинский. В мгновение ока критик стал неимоверно популярным, заняв в своём журнале и литературе вообще ведущие позиции.
Так, своим неловким падением в великосветском литературном обществе, Белинский принёс себе славу, о которой даже не мечтал, ибо этот случай забылся, а популярность и, пришедшая впоследствии авторитетность, остались.
№ 20
Если Железный Виссарион прославился благодаря случайности, то Николаю Алексеевичу Некрасову путь в большую литературу приходилось прокладывать буквально кулаками. Сын обедневшего ярославского помещика, оставшийся в 20 лет без средств к существованию, так как папаша лишил его денежного содержания из-за нежелания стать офицером, будущий знаменитый поэт жестоко бедствовал в холодном и неуютном зимнем Санкт-Петербурге. На жизнь приходилось зарабатывать написанием статей о коневодстве, овцеводстве и прочей дряни, о которых Некрасов знал лишь понаслышке, а также переводами с французского, которого он тоже почти не знал, ибо в гимназии изучал немецкий. Заработанных денег едва хватало на пропитание, а так хотелось достатка и процветания. С некоторых пор Николай Алексеевич стал писать стихи о тяжёлой доле народа, коих в скором времени набралось на целый сборник. Приятелям его поэзия нравилась, но Некрасову требовалась оценка литературного авторитета, поисками которого он и занялся. Вскоре всплыло имя поэта Николая Михайловича Языкова, весьма снисходительно относившегося к юным дарованиям. Узнав через знакомых адрес, Некрасов одним вьюжным днём отправился к нему домой. Дверь полуоткрыл лакей с нахальной физиономией:
— Кого надо?
— Прошу, голубчик доложить обо мне…
— Сами-то кто будете?
Некрасов, основательно продрогший на ветру, сделал попытку протиснуться мимо слуги в прихожую, но тот встретил его грудью:
— Но-но, куда прёте!
— Я к твоему хозяину по личному делу.
— Ха, оно и видно, что по личному, — издевательски произнёс лакей, с презрением оглядывая обтрёпанную летнюю шинель и лёгкие саржевые панталоны незваного гостя и не пуская того внутрь.
— Пусти, чёрт, мне нужно! — Николай Алексеевич решительно пошёл на бдительного стража. Однако тот не дремал, цепко схватив его за руки и отталкивая от дверей:
— Идите своей дорогой, не озорничайте, барин не принимает.
— Нет, ты сначала выслушай, а потом руки распускай!
— А чего выслушивать: (скороговоркой) барина нет дома, он занят и вообще он по пятницам не подаёт. Ступайте с Богом!
Кровь отхлынула от и без того бледного лица Некрасова: его обвинили в попрошайничестве, его, потомственного дворянина! Не в силах сдерживать тёмный гнев, вдруг нахлынувший на него, поэт со всего размаха залепил кулаком лакею в ухо, крикнув:
— Хам! Я дворянин!
Но слуга его уже не слышал. Отлетев от удара внутрь дома, он быстро встал, снова выбежал на крыльцо и истошно завопил:
— Помогите! Убивают!
Почти тотчас же раздался свисток квартального и послышался тяжёлый топот нескольких бегущих ног. Некрасов, понимая, что погиб, стал судорожно бороться с вцепившимся в него лакеем, из этого ничего не вышло, тогда он в сердцах саданул того ещё раз в ухо, наконец вырвался и побежал, оставив в руках избитого им человека папку со своими стихами.
Вышедший на шум хозяин дома, Михаил Александрович Языков, с удивлением спросил у Петра (так звали слугу), что случилось. Тот рассказал, отдав папку незнакомца хозяину. Языков открыл её:
— Гм, стихи, интересно, пошто гостя не впустил?
— Так я думал, опять проситель.
— В следующий раз пустить.
Удачно избежав погони и ввалившись домой, Николай Алексеевич с ужасом вспомнил, что, вроде, на одном из листков рукописи он записал свой адрес.
— Всё кончено, они найдут меня и засудят. Боже, зачем я его ударил?!
Начались дни мучений. С самого раннего утра Некрасов уходил из дому и бежал от места, где его могут найти. Денег снять другое жильё у него не было, поэтому оставались бега. В очередной раз вернувшись поздно домой, «преступник» был встречен хозяйкой, сообщившей о двух посетителях, бывших в его отсутствие и расспрашивавших о нём, причём один из них громко гневался на другого, когда они не застали постояльца дома. Поняв, что прятаться бессмысленно, Некрасов пошёл с повинной. Дверь ему снова открыл Пётр, правда, теперь он был весьма учтив, что сильно поразило поэта. Увидев же внутри Белинского, радостно протянувшего ему руку при объявлении фамилии Некрасов, Николай Алексеевич просто лишился чувств. Когда же он пришёл в себя, то всё разъяснилось: направляясь к поэту Николаю Михайловичу Языкову, ярославский дворянин пришёл к другу Белинского, Михаилу Александровичу Языкову, которого уже не раз путали с его великим однофамильцем, что произошло и на этот раз. Однако, всё что ни делается — к лучшему, потому что стихи Некрасова, попав к М.А. Языкову, почти сразу перекочевали к Железному Виссариону, который и поднял пол-Питера на уши в поисках талантливого поэта, так как адреса в рукописи всё-таки не было.
Вот так у нас в России до сих пор открывают таланты: пока не дашь в ухо, тебя и не заметят.
№ 21
Когда Владимир Владимирович Маяковский был ещё молодым, начинающим будетлянином, то бишь футуристом, он жаждал познакомиться с Горьким. Несколько встреч срывалось, и вот поэт решил нагрянуть внезапно. Алексей Максимович проживал тогда на даче Ланга, деревня Найвола, Мустамяки, Финляндская губерния, Россия. Маяковский добрался общим вагоном до пункта назначения и в шесть утра уже стучался в дверь знаменитого русского писателя. Горничной он велел доложить, что Горького хочет видеть один молодой человек. Покрутив у виска пальцем, девушка всё же ушла докладывать. Вместо Горького вскоре появилась безумно красивая женщина, в которой Маяковский с трепетом узнал известную актрису МХАТа Марию Фёдоровну Андрееву, жену писателя. Сконфузившись до безобразия, ибо одет был в обноски, и покраснев до кончиков пальцев при её появлении, поэт сразу начал грубить: в ответ на вопрос о цели визита, Маяковский бесцеремонно заявил, что желает видеть Горького сию же минуту, иначе за себя не ручается. Испуганная таким началом, женщина пролепетала, что муж работает до обеда и ни с кем в это время не разговаривает. Тогда поэт, не евший два дня, потребовал еды, а когда Мария Фёдоровна пошла распорядиться, воскликнул:
— А вы не боитесь, что в ваше отсутствие я обчищу дом?
Жена Горького, смекнувшая уже, кто перед ней, ибо слава о «Жёлтой кофте» гремела по всей России, насмешливо спросила:
— И что же вы возьмёте?
Маяковский оглядел довольно скромную обстановку и неуверенно сказал:
— Ну, ложки, там, серебряные…
— Ах это, — Андреева весело рассмеялась, поняв, что имеет дело с большим ребёнком. — На этот счёт я спокойна — у нас нет серебряных ложек.
И ушла, оставив Маяковского терзаться муками совести и голода. Пытка продолжалась более часа. Поэт уже был близок к голодному обмороку, когда наконец появилась Мария Фёдоровна с горничной, которая несла поднос с каким-то аппетитным варевом. Одним махом гость расправился с супом и двумя тарелками сыра и ветчины и голодными глазами посмотрел на хозяйку. Та, пожав плечами, позвала горничную и велела ей принести ещё снеди. В итоге Маяковский съел целую головку сыра и фунта три нежнейшей ветчины, запивая пищу бесконечным количеством чая и кофе. Когда новоявленный Робин-Бобин допивал одиннадцатую чашку, а жена Горького уже отчаялась насытить его утробу, поэту вдруг стало плохо. Он явно переел с непривычки и теперь боролся с мощными приступами тошноты. Тут же возник тазик и совет не мучить себя и сунуть два пальца в рот. Однако хозяева не знали Маяковского: огромным, нечеловеческим усилием он отправил подступивший к горлу комок назад в желудок и попросил чашку кофе, двенадцатую по счёту. Потом, весь в испарине, поэт слабым голосом вопросил, нельзя ли теперь увидеть Горького. На что Мария Фёдоровна замахала руками:
— Бог с вами! Алексей Максимович сейчас в самом разгаре работы, смертельно опасно его отвлекать! — и показала гостю шрам на руке, который остался от керосиновой лампы, запущенной гневной рукой мужа, когда она по неосторожности обеспокоила его в момент работы.
— И что же теперь делать, я не могу ждать до вечера, я на поезд не успею, — жалобно простонал Маяковский.
— А вы знаете, пойдёмте собирать грибы, Алексей Максимович страсть как любит грибные блюда, и, быть может, даже оставит вас ночевать, узнав, что вы насобирали корзинку белых, его любимых.
Поэт попытался отнекиваться, привычно нагрубив, но на этот раз номер не прошёл, и Андреева буквально силком потащила его в лес. Они долгое время шли по просёлочной дороге, затем по петляющей тропинке. Лишь когда они зашли в самую глухомань, жена Горького заявила, что начались грибные места и объяснила поэту, как и какие грибы собирать. Спутники разошлись в разные стороны. Непривычный Маяковский стал подбирать всё подряд, изредка прислушиваясь к ауканью Марии Фёдоровны. Незаметно он так увлёкся процессом, что не заметил, как заблудился, так как жена Горького на его мощные крики не откликалась, а бесконечные пихты, сосны, осины, берёзы и чёрт ещё знает какие деревья казались все на одно лицо и ничего не говорили, откуда он пришёл. В панике Маяковский заметался по лесу, отшвырнув в злобе ненужную теперь корзинку. Лишь под утро, шатаясь от усталости, поэт вдруг набрёл на железную дорогу и по ней дошёл до станции, своим видом немало испугав смотрителя и нескольких пассажиров на станции. Так и не повидав Горького, Маяковский уехал в Петроград.
№ 22
Как-то раз к Горькому, жившему тем летом в Мустамяках, что в Финляндии, приехал Маяковский. Поэт явился ни свет ни заря, когда Алексей Максимович нежился со своей дражайшей супругой в постели. Придя в страшный гнев, оттого что его обеспокоили в столь интимный момент, писатель хотел спустить на Маяковского прислугу, но жена, Мария Фёдоровна, решила всё уладить без скандала. Однако ранний гость не испугался ожидания до обеда, в кою пору великий писатель заканчивал творческую работу и спускался вниз. Не напугал поэта даже тот факт, что «обед» иногда случался в доме Горького в шесть, а то и в семь часов вечера. Вместо того, чтобы огорчиться и уйти по добру по здорову, Маяковский потребовал себе обед немедленно. Мария Фёдоровна в ужасе убежала к мужу, который только сел писать. Узнав о несговорчивости визитёра, хозяин повелел накормить его так, чтобы тому стало дурно, вызвать карету скорой помощи и отправить в больницу, где дать взятку врачу с целью как можно более длительного пребывания Маяковского в лечебном учреждении. Всё шло по плану: поэт поглощал еду в несметном количестве, пока ему не стало плохо. Хозяев, правда, ждало разочарование: ещё не успела горничная вызвать неотложку, как могучий организм Владимира Владимировича уже справился с напастью. Опять побежала верная жена к Горькому. Будучи второй раз оторванным от работы, писатель в сердцах разбил очередную керосиновую лампу о стену, а Мария Фёдоровна ловко предотвратила пожар, залив стены и пол специально стоящим ведром с водой. Алексей Максимович уже закатывал рукава рубашки, намереваясь разобраться с навязчивым посетителем по-мужски, когда супруга остановила его, предложив такой вариант развития событий:
— Лёшенька, ты человек с мировым именем, тебе нельзя опускаться до вульгарных драк, тем более с гостем, ты, пролетарский писатель, должен всех любить, как Лев Толстой…
— Ближе к теме, Маняша! — в нетерпении воскликнул Горький, всё ещё жаждущий крови.
— Спокойствие, только спокойствие, — произнесла его жена бессмертную фразу, вложенную впоследствии детской писательницей Астрид Линдгрен в уста своего Карлсона. — У меня есть план: я приглашу Маяковского по грибы, а в лесу заведу подальше от дома, чтобы он заблудился.
— Маняша, ты — гений! — радостно захлопал в ладоши Горький и заключил спутницу жизни в крепкие объятия. — Только смотри не заблудись сама, да и Маяковского поближе к железной дороге подведи, чтобы он путь всё же нашёл, не ровен час пропадёт ещё в лесу. А я на станцию своего человечка подошлю, проконтролировать — выбрался он или нет.
Дальше уже известно: Маяковский заплутал и лишь под утро по шпалам добрался до станции, от усталости не заметив привратника Горького, который при виде поэта с облегчением перекрестился и поспешил с радостной вестью домой.
№ 23*
В молодые годы со знаменитым писателем Ги де Мопассаном приключилась одна весьма занятная история. Его мать, мадам Лаура Ле Пуатвен, как-то пожаловалась Гюставу Флоберу, близкому другу семьи и автору самого прославленного на тот момент французского романа «Госпожа Бовари», что у её сына Ги все задатки сочинителя, но он, на беду, чересчур неуравновешен и разболтан.
— Так в чём же дело, моя дорогая Лаура? — вскричал Флобер. — Пусть поживёт у меня, уж я его вышколю!
И Ги поступил в учение к Флоберу. Г. Ф. привёз его в своё имение Круассе под Руаном и без долгих слов провёл в свой рабочий кабинет, который он называл «ma tour d'ivoire» («моя башня из слоновой кости»).
— Главное в этой жизни, Ги, мой мальчик, — назидательно произнёс «дядюшка Фло», — это парить душой в высших сферах. И чем крупнее произведение, за которое ты берёшься, тем дольше сохраняется возможность парить. Будете писать роман, молодой человек, — Флобер взвесил в руке убойную стопу бумаги, которая повергла Мопассана в состояние жестокого уныния. Флобер назначил срок, к которому должна быть закончена работа, установил для своего подопечного жёсткий распорядок, подразумевающий, что большую часть дня оный подопечный будет проводить взаперти в кабинете, и посадил Мопассана под замок со словами:
— По одну сторону — бесконечные соблазны, по другую — вдохновение и труд, а между ними — накрепко запертая дверь. Скоро, мой мальчик, ты поймёшь все преимущества такого положения. Принимайся за работу. Я верю в тебя.
Меньше всего на свете Ги хотелось огорчить «дядюшку Фло», который, конечно, от всей души желал ему добра. Но непомерная задача, которую тот поставил перед ним, приводила его в смятение. Ги скоротал два или три беспомощных дня, роясь в библиотеке Флобера или рисуя карандашом и тут же стирая дебелые женские формы, до которых был весьма падок. Вдруг на него снизошло озарение, он рванулся к перу, — и родилась «Пышка». Родилась-то родилась, да вот беда: за роман это нельзя было принять даже на последней стадии опьянения, не говоря уж о том, что у Мопассана не могло быть никакой надежды привести Флобера хотя бы к первой.
Между тем время шло, срок, определённый Флобером, неумолимо приближался, а Мопассан не мог написать больше ни строчки. Он изголодался по свободе и соблазнам, но он знал, что Флобер ни за что не выпустит его, пока не получит от него роман. Тогда Мопассан решился на ужасную вещь: он разделил свою «Пышку» на две половинки, одну положил сверху стопы, а другую — снизу. Затем разыскал тесёмку и перевязал стопу, якобы для того чтобы листы не рассыпались. Иными словами, хитрец сфабриковал литературную «куклу», которую и собирался с попущения Божия всучить своему дорогому наставнику.
Всё прошло как нельзя более гладко: в назначенный день Флобер явился, обнаружил, что его ученик исписал всё до последнего листа, поздравил его с завершением ударной работы и отпустил подышать свежим воздухом, а сам уселся к столу и принялся развязывать рукопись. Мопассану же только этого и надо было: «дядюшка» за стол — а его уже и след простыл: ноги молодые, здоровые. Вырвался на волю — и тут же с головой в соблазны: шутка ли сказать — столько времени постился! А Г. Ф. читал-читал, да и уткнулся в пустоту. Глазами хлопает, ничего не поймёт. Когда же дошло до него, на какую удочку его подцепил ученичок, он разгневался страшно. Говорят, даже в погоню посылал за Мопассаном, но безрезультатно. Однако доподлинно известно: в дальнейшем Флобер не раз перечитывал «Пышку» и, в конце концов, написал госпоже Ле Пуатвен, что, по-видимому, из её сына всё же выйдет толк.
Ну, уж теперь-то все мы прекрасно знаем, что так и случилось.
№24**
Однажды выдающегося русско-американского писателя Владимира Набокова спасла самая обыкновенная советская милиция. Было это так. В 1937 году А. И. Куприну, другому выдающемуся русскому писателю-эмигранту, проживавшему в Париже, Советское правительство послало приглашение вернуться на Родину. Куприн приглашение принял, и в Париж за ним была отправлена делегация. Набоков же только что перебрался в славную французскую столицу из Берлина, не выдержав нарастающего маразма гитлеровщины. И вот, по какому-то дьявольскому недоразумению (не то адрес перепутали, не то ещё что) к нему в один прекрасный день заявилась группа, делегированная из «Совдепии».
— Товарищ Куприн?
— Что?! Да как вы смеете, мошенники?!
— Ай, как нехорошо, товарищ Куприн! Мы ведь пошли вам навстречу, всё для вас подготовили: билет на поезд, место в Доме отдыха, уладили заранее все формальности… Вы что же думаете, батенька, в СССР больше заняться нечем?
Дрожа от негодования, Набоков попытался предъявить незваным гостям свой нансеновский паспорт, но те только усмехнулись, даже не взглянув, и сказали, что он может выбросить «ко всем чертям с матерями» эту ничтожную бумажку, потому что в СССР ему выдадут настоящую, «краснокожую советскую паспортину». Эта перспектива заставила Набокова выпучить глаза, оскалить зубы и надолго впасть в частичное оцепенение, потому и был он без лишних хлопот доставлен из Парижа на Белорусский вокзал города Москвы, а затем в подмосковный Дом отдыха для писателей. Всех без исключения удивляла необычайная моложавость известного дореволюционного писателя и странное выражение лица — последнее, впрочем, приписывали безграничному счастью от возвращения на Родину и глубочайшему восторгу от достижений прогрессивного строя.
У Дома отдыха «Куприна» поджидала ещё одна делегация — на сей раз это были моряки-балтийцы. Они хором спели обалделому Набокову «Яблочко», а один из них пожал ему безвольную кисть и поблагодарил «за такую замечательную повесть, как «Поединок». Это было уже чересчур. Набоков разом вышел из оцепенения.
— А я не писал!!! — прорычал он и мощным «хуком справа» «накатил» матросику в челюсть.
— Братцы! — выкрикнул, падая, оскорблённый действием матрос. — Да что же это такое! Краснофлотца бьют! А ну, мочи эту контру недобитую!..
Страшно подумать, во что мог вылиться этот конфликт, ибо донельзя растерянные сопровождающие вряд ли защитили бы одичавшего в бесчеловечных условиях капитализма писателя от последствий его сумасбродного поведения. По счастью, мимо проезжал милицейский автобус, матросиков без разговоров повязали, а будущий автор бессмертной «Лолиты» отделался всего лишь лёгкой помятостью. Вскоре, конечно, недоразумение рассеялось, повинных в нём по обычаю той тёмной поры расстреляли, а Набокова отправили обратно в эмиграцию, обменяв на престарелого Куприна, недоумевавшего в Париже по поводу задержки делегации. Таким образом, всё закончилось, можно сказать, счастливо для Владимира Владимировича, — в то же время приходится с сожалением отметить, что ни в одной из трёх версий своей автобиографии он даже не упоминает об этом инциденте.
А между тем, как знать, что бы стало с несравненным набоковским ДАРОМ — и в кавычках, и без — кабы не доблестная и вездесущая советская милиция!
*,** - эти истории написаны Денисом Сергеевым.