Жить — это вникать в окружение, свыкаться с ним,
домогаться и остерегаться его. Если окружение, в которое
вживаешься, целиком теряет очертания, если исчезают
ориентиры, по которым можно определиться, если
человек совершенно искренне не понимает, что возможно
и что — нет, тогда и сама жизнь его становится недостоверной.
Хосе Ортега-и-Гассет. «Заметки на полях»
1
Сколько себя помнил, Иван мечтал. В детсадовском возрасте он спал и видел себя сначала космонавтом, благо священные лики улыбающегося Гагарина смотрели с экранов телевизоров, с разворотов пахнущих краской ежедневных отцовских газет и с любимого раскладного чёрно-белого альбомчика, показывающего все этапы подготовки первого космонавта, начиная от тренировок на центрифуге и заканчивая знаменитым проездом в открытом правительственном лимузине; затем, уже в подготовительной группе, Иван внезапно захотел стать шофёром-милиционером, о причинах чего не догадывался даже сам, ибо вся тяга к технике у него ограничивалась постоянным разламыванием игрушек, к которым после поломки он сразу терял интерес; а уже в первом классе Иван захотел, когда вырастет, быть похожим на дедушку, чей мудрый и суровый облик, включающий в себя серый свитер под горло крупной вязки, седые волосы с бородой и пронзительный взгляд, несколько лет являлся мерилом всего: именно к дедушкиной фотографии он обращался во дни невзгод и печалей, в минуты сомнения и отчаяния, именно к нему прибегал в мгновения радости и высшего наслаждения, именно дедушка знал и молчаливо хранил все секреты Иванова детства.
Только через двадцать с хвостиком лет Иван прочитал, что Гагарин не был достойнейшим кандидатом на полёт в космос, так как предполагалось сделать что-то около двух десятков витков вокруг Земли и выдержать их мог лишь Герман Титов, а полетел всё равно Гагарин, отчасти из-за своей фотогеничности и широкой крестьянской улыбки и в большей степени из-за благосклонности к нему Королёва, которого Гагарин буквально покорил тем, что перед первым осмотром корабля разулся у входного люка и только затем ступил на палубу «Востока». Гораздо раньше сошли со сцены и две другие мечты: о своей несовместимости с автомобилем Иван понял сразу после первого и последнего сеанса обучения вождению, закончившегося маленьким дорожно-транспортным происшествием, вследствие чего он всё лето вкалывал бесплатно, чтобы починить, вернее возместить убытки, за ремонт сначала колхозного «УАЗика», а затем и дядиной «Нивы», на которой чёрт его дёрнул обучаться; а «дедушка» на портрете оказался вовсе и не дедушкой, а американским писателем Эрнестом Хемингуэем, ко всему прочему покончившим жизнь самоубийством.
Со временем, после многочисленных ремонтов их квартирки, портрет дедушки затерялся, да и Иван уже повзрослел, отчего его мечты принимали всё более приземлённый и осуществимый характер. Придя домой в очередной раз с разбитым носом, он страстно возжелал стать самым сильным и до полусмерти избить Лёву Коробкина из 6б по кличке Горец. Из-за хилого телосложения эту мечту Иван лелеял осуществить в прекрасном будущем, когда он вырастет, как его двоюродный брат Мишка, станет большим и страшным и хорошенько поколотит недруга. Пока же он занялся составлением «чёрного списка», куда заносил всех особей мужского пола, кто так или иначе (но обязательно «смертельно») обидели его. Здесь был и ублюдок десятиклассник, зашедший в туалет после Ивана и заглумившийся над ним стандартным и оттого ещё более обидным способом под названием «Учись ссать в поезде!», и ещё один, не менее ублюдочный старшеклассник, во время школьного просмотра видеофильма устроивший из Ивана спинку для кресла и пригрозивший ему в случае отказа служить оной «отпиздить» прямо по окончании сеанса; попал в потенциальные смертники и главный школьный авторитет Семенишин, давший Ивану пинка под зад прямо на глазах девчонок, среди которых, конечно, была и Марина Розовская, весело смеявшаяся над ним вместе со всеми. За несколько лет этот «чёрный список» разросся до двух десятков персоналий. Но время шло, Иван рос и мужал, за одно лето вдруг прибавив в росте и весе настолько, что из самых маленьких и незначительных превратился в одного из самых уважаемых людей не только в классе, но и на всей параллели. Сразу появился успех у женского пола, и теперь Иван, раньше боявшийся даже подумать о «дружбе» с девочкой, рьяно бросился навёрстывать упущенное. С этого времени новая идея фикс завладела им: стать мужчиной, и как можно быстрее. Тут возникли некоторые проблемы вследствие того, что многочисленные поклонницы дальше походов по киношкам и кафешкам и торопливых поцелуев и тисканья в темноте подъезда заходить не хотели. Иван бесился и изнывал, слушая разговоры приятелей об их успехах в деле охмурения противоположного пола, считая себя уже каким-то неполноценным. Но вот это случилось. На шумной вечеринке, после обильных возлияний, что, впрочем, мало коснулось Ивана, относившегося к алкоголю с брезгливым недоумением и выпивавшего «мышиную» дозу лишь за компанию, ему удалось затащить свою нынешнюю пассию Аллу, которая была уже и не прочь, в пустующую комнату, повалить на чужой диван и… испытать величайшее разочарование, ибо, второпях потыкавшись, он не успел ничего толком почувствовать. Дальнейшие разы — а всё происходило всегда на ходу и очень быстро — лишь закрепили в нём мнение о сексе как о штуке, полезной для удовлетворения, но не более того. На некоторое время женщины упали в его глазах ниже уровня асфальта. Но не надолго. В ту пору Иван пристрастился к чтению, запоем проглатывая Тургенева, Куприна, Бунина и др. А у классиков чёрным по белому было написано о больших чувствах между мужчиной и женщиной, о поклонении и галантном обращении со слабым полом. Великие писатели говорили о великой любви. Поэтому Ивану пришлось, так как книге он верил всецело, пересмотреть свои взгляды на дам. После долгих и мучительных раздумий он пришёл к выводу, что всё так плоско и неинтересно в интимном общении с девушками из-за отсутствия любви. В тот самый момент, когда Иван думал об этом, из открытого окна донёсся тягучий голос Маркина, певшего:
<pre>Не целуйся, слышишь, не целуйся,
Не целуйся, слышишь, без любви! –</pre>
и точно подтверждавшего правильный ход его мысли. И тогда Иван решил: ему надо влюбиться. Так на свет появилась одна из самых распространённых человеческих грёз — мечта о Великой Любви. Скептически оглядев в следующие дни всех школьниц подходящего возраста в своём учебном заведении, Иван понял, что ни одна из них не достойна его любви, поэтому её, любовь то есть, следовало искать где-то не здесь. Но даже таких усилий не пришлось прикладывать: сразу после поступления в институт (а грёза о великой любви посетила его в выпускном классе), только познакомившись со своим курсом, он увидел её, изящную брюнетку с роскошным именем Анастасия из второй группы, в кого Иван не преминул тотчас влюбиться, моментально превратившись из мачо местного разлива в глупого телёнка, преданно глядящего на предмет обожания. Настеньке он тоже понравился, они познакомились и больше уже не расставались. После занятий Иван с Настёной парой первоклашек окольными путями шли к её трамвайной остановке: она увлечённо лопала купленное им мороженое, а он трепетно нёс её маленький кожаный рюкзачок — вещь сакральную и оттого непостижимую, как и всё, что имело хоть отдалённое отношение к Насте. В один дождливый день, когда они бродили по городу в поисках какого-то особенного кофе, заказанного мамой Ивана, они вдруг поняли: всё, кроме них, неважно, и всё возможно, если они будут вместе. Они стояли в безлюдном сквере, капли дождя смывали нехитрую косметику с её лица, он осторожно непослушными пальцами стирал потёки туши с Настиных щёк — в вечности пребывали ступившие на тропу любви, в вечности они и остались, ибо мгновение всепоглощающего чувства вмещает в себя мир сотворённый.
Позже, когда он посадил её в трамвай, а сам ждал свой троллейбус, Иван с удивлением поймал себя на отсутствии плотского желания при мысли о Настёне: всё, чего ему хотелось, это быть рядом с ней, видеть её, вдыхать её запах… просто зарыться лицом в её волосы и остаться там навсегда. «Наверное, это любовь», — радостно возопил он и всю дорогу блаженно улыбался, вызывая опасливые взгляды диковатой кондукторши.
Так продолжалось несколько месяцев: лишь завидев Настеньку, Иван впадал в состояние, близкое к трансу, и избавлялся от него, лишь когда сажал её на трамвай и она скрывалась из поля видимости. Каждодневное осуществление желания видеть её привело к тому, что он уже ничего больше не желал. Настя, будучи девушкой здоровой и сообразительной, быстро заметила этот «позорный недуг» своего Ванечки и «определила его в подвиг», взяв инициативу первого шага к сближению в свои руки. И вскоре, при всех сопутствующих знаковых делах, как то: парк, уединённая скамейка, луна, состоялся их первый поцелуй, излечивший Ивана от платонической болезни сердца. Страстные объятия и лобзания вернули его к действительности, доказав, что Настя — существо из плоти и крови, а вовсе не эфирное божество, изредка снисходящее до смертного. Это одновременно огорчило и обрадовало Ивана. Огорчило из-за неосуществлённости своих мечтаний о Великой Любви, когда между мужчиной и женщиной происходит что-то невероятное и не поддающееся описанию с помощью человеческого языка, а обрадовало тем, как он теперь реагировал на возможную близость с девушкой: ему не хотелось поскорее её завалить и избавиться от излишков жидкости, как он поступал со своими прошлыми подружками, нет, сейчас он хотел лишь одного: чтобы Насте было хорошо, и в последнюю очередь он думал о себе.
Вот здесь и возник вопрос, именуемый квартирным, который, ещё по словам классика, испортил народонаселение Москвы, а в случае с Иваном ставший определяющим во всей его дальнейшей жизни. Поначалу он звучал просто и сводился к одному вопросительному слову «где?». Его двухкомнатная квартира сразу отпадала из-за постоянного наличия в ней кого-то из домашних. Больше подходило её жилище: трёшка с раздельными комнатами, в течение дня населённая лишь подслеповатой и глуховатой «бабукой», как именовалась в Настиной семье мамина мама. Торопясь после занятий, а иногда сбегая с последней пары, чтобы иметь для занятий любовью несколько полноценных часов до прихода родных, Иван с любимой осторожно проникали в её квартиру, на цыпочках пробирались в её комнату и истово предавались любви на её кровати. У обоих это было не в первый раз, поэтому всё пошло более или менее гладко. Такая идиллия продолжалась около года, когда Настина семья получила солидное пополнение в лице маминой сестры и трёх её несовершеннолетних детей, поселившихся у них на время по так и оставшимся в последствии непонятными для Ивана причинам. Новым членам семейства сразу выделили комнату, которой автоматически, как самая младшая, лишилась Настасья. Сексу в санитарных условиях пришёл конец.
Пока было тепло, Иван да Настя любили друг друга на лоне природы, то бишь на одной из дач своих родителей. Зимой же возможности резко сократились: второпях на какой-нибудь вечеринке, у знакомых в общаге. Излюбленным местом для любовных утех стал их родной университет с его тёмными гулкими коридорами и множеством незапираемых аудиторий. Но всё это хорошо лишь в том случае, если дополняет удобные постельные удовольствия, а если заменяет… Между влюблёнными начались напряги. На несколько месяцев положение спасло перемещение Ивановой бабушки в больницу, вследствие чего они ежедневно получали свободную квартиру в своё распоряжение. Но бабушка вернулась, и отношения снова пошли вкривь и вкось.
Всё это время Иван страстно мечтал иметь свою собственную… нет, не квартиру — так далеко его воображение ещё не заходило, всего-навсего комнату, но свою железно, куда мог привести Настеньку и оставить ночевать. Вот здесь в голове его подружки и родился следующий план.
Как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное. Вот и мамина сестра с отпрысками, собиравшаяся перекантоваться у родных с месяц-другой, осела у них, похоже, навсегда. Такой расклад не устраивал никого из коренных жильцов квартиры, отчего пошли трения, скандалы. За какие-нибудь полгода-год внутрисемейная атмосфера стала просто невыносимой. А ситуация патовая: выгнать родную кровь не выгонишь, а жить так невозможно. Почему это не выгонишь, задумалась Настенька, девушка, как уже упоминалось, весьма сообразительная. А что, если я выйду замуж? И где я буду жить? В комнате с бабукой? Щас! А так как с Иваном насчёт женитьбы всё уже давно было решено, то есть хоть сейчас, лишь бы было где обитать, то все эти вопросы Настя выплеснула на узком семейном совете, состоящем из неё и мамы, на котором и был вынесен вердикт: объявить родственникам о предстоящей свадьбе и дать им некоторый срок на освобождение жилплощади, ведь где-то вам с Иваном жить надо.
Мамина двоюродная сестра приговору почему-то не удивилась и через пару месяцев тихо съехала, вместе со всеми шумно гуляя на вскоре сыгранной свадьбе.
Иван с Анастасией вселились в её комнату и зажили на славу, теперь со спокойной душой еженощно предаваясь любви. Любовь у них была страстная, шумная, со стонами и вскриками. К своему удивлению, вместо претензий от родителей по поводу неспокойной ночи, они стали изредка по ночам слышать адекватные звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Мир и любовь правили домом в это время.
Будучи, ко всем прочим достоинствам, ещё и девушкой аккуратной и заботящейся о чувствах окружающих, Настя через девять, или около того, месяцев родила малютку Сашеньку, чем несказанно всех обрадовала, а особенно молодого папашу, всё это время скрывавшего свои чувства и мучавшегося от мысли, что будет девочка и нужно скрывать эти чувства.
Теперь, когда рождение ребёнка давало Ивану отсрочку от армии, он перевёлся на заочное и пошёл работать — семью-то содержать надо. Всё было как надо: любимая жена, желанный ребёнок, пусть и не своя, но квартира, неплохо оплачиваемая работа в частной фирме. Годы полетели незаметно. Со временем, правда, осуществлённая мечта о тихом семейном счастье начала тускнеть. Родился второй ребёнок, добавилось бытовых проблем, стало тесно в трёхкомнатной квартирке, начала ворчать тёща, рассуждая о современных мужчинах, не умеющих обустроить жизнь своей семьи. И Иван крепко задумался.
Настолько крепко, что забыл обо всём, день и ночь «думкая» о своём. А размышлял он о собственном жилье. Но не просто об отдельной квартире, а о Жилье с большой буквы — своём доме, со множеством комнат: с детской, столовой, супружеской опочивальней, гостиной, бильярдной, теннисным кортом и бассейном, с его собственным Кабинетом, куда запрещён доступ всем, с двумя туалетами, чёрт побери, с этими, как их там… с биде, на берегу озера или в лесу, вдали от цивилизации, но не настолько далеко, чтобы нельзя была на собственном авто, обязательно джип, «Land Rover», с лебёдкой на переднем бампере, за пару часов добраться до какого-нибудь супермаркета.
И чем большими подробностями обрастала его мечта, тем явственнее становилась её неосуществимость. С его неплохой по провинциальным меркам зарплатой в двести с хвостиком баксов о мечте было лучше не вспоминать. Но грёзы посещают не спросясь. И последняя Иванова великая мечта о Собственном Доме подчинила всё его существо: сидя на унитазе, купаясь под душем, вкушая пищу или лёжа в кровати, Иван всё время думал об одном. Единственное, с чем он не мог до сих пор определиться, был внешний вид его Дома. Воображение рисовало то средневековый замок, со рвом и подъёмным, на электрической тяге, мостом, то шикарную виллу на берегу лазурного моря, блин, не забыть опять посмотреть в библиотеке, какой же это всё-таки цвет, то нечто футуристическое из стекла и блестящего металла. Непременно всплывало «Ласточкино гнездо» — зависшая над бездной изящная башенка. Но всё было не то.
Как то утром, за завтраком, Иван потянулся за банкой кофе, автоматически отметив, что баночка какая-то другая, насыпал себе ложку порошка и уже хотел было поставить её на место, когда вдруг вгляделся в яркую картинку, изображавшую… Ну конечно, это был Дом, его Дом: маленький аккуратный домик с черепичной (sic!) крышей, окружённый со всех сторон бесконечными полями. Рядом струился ручей и стояло ещё несколько похожих домиков, а неподалёку находился небольшой лесок. У Ивана защемило сердце, настолько близким, несмотря на банальность изображения, было попадание в цель. Это была его мечта, тот самый Дом-где-он-хотел-бы-провести-остаток-жизни.
Теперь, когда мечта обрела зримые очертания, Иван полностью погрузился в неё, достраивая в воображении необходимые детали. У него даже появилась новая «фишка»: каждый вечер, дождавшись, когда многочисленное семейство перекупается, он набирал в ванну тёплую воду и погружался в неё по шею, с головой уходя в «строительство» своего дома. Жена определила его новую привычку как «отправиться безумствовать».
Укачивая ребёнка и напевая ему тонким задумчивым голосом странные строчки:
<pre>Миша из города,
Города скрипящих статуй…–</pre>
Иван думал только об одном.
И вот однажды он проснулся с чётким осознанием, что ему нужно делать. Был воскресный день. Стояла тишина, ибо деды, по-видимому, отправились с внуками в одно из «страшных» мест, о коих Иван, будучи взрослым, не мог думать без содрогания, — в цирк или зоопарк. С кухни доносились запахи вкусной пищи. Иван натянул одежду и пошёл искать свой Дом. В дверях он столкнулся с женой, которая уже знала о его намерении и даже не возражала, приговаривая: «Ну надо, так надо.» Она сунула ему пакет со снедью на дорогу, перекрестила и тут же убежала, чертыхнувшись по поводу подгоревших голубцов или убежавшего молока. Выйдя из дома и свернув со своей улицы на просёлочную дорогу (грунтовку?), он подобрал мощный сук и, используя его в качестве посоха, побрёл вдаль, в сторону восходящего солнца. Очень скоро Иван вышел к пруду ли, речушке, весело изгибавшейся среди заливных лугов (займищ?), скинул одежду и с громким криком кинулся в прозрачные воды. Накупавшись, он голышом растянулся на траве, закусил котлетой по-киевски и французской булкой, откинулся на спину и почти сразу заснул.
По пробуждении Иван бодро вскочил, облачился, подхватил котомку и посох и буквально полетел по тропинке к своему Дому. Дорожка была прямая, и ему захотелось подурачиться: он упёр палку одним концом в землю, а другим — себе в живот и пошёл, всё время толкая её перед собой. Дерево исправно бежало по грунту, Иван насвистывал, птицы пели, солнце светило, Дом был рядом. И тут у Ивана мелькнула опасливая мысль: а если попадётся кочка, то я…
— Твою ж мать! — истошно завопил он, ибо, только подумав о возможной помехе, тотчас угодил концом палки в ямку, пребольно наткнувшись на собственный сук, посох, чёртов дрын.
В сердцах отшвырнув неугодную теперь палку, Иван принялся изрыгать проклятия, но тут же заткнулся и встал в стойку: среди бескрайних полей ржи и разной пшеницы чётко вырисовывался его Дом. С красной черепичной крышей, ухоженным палисадником, колодезным журавлём и прочими атрибутами его мечты. Собственно, домиков было несколько, и все на одно лицо, но Иван сразу понял, который — его. С гиканьем и воем бросился он с пригорка домой.
2
У околицы Иван замедлился — так сладко вдруг защемило сердце от близости мечты. Мелькнула даже крамольная мысль уйти. Но, испугавшись такой возможности, он будто от толчка рванул вперёд, к своему Дому. Подойдя к деревянной калитке, покрытой искусной резьбой, Иван снова остановился — теперь от удивления и восхищения: из дома вышла статная русоволосая красавица с тяжёлой косой и в узорчатом сарафане. Не замечая гостя, она прошествовала вдоль стены (Иван обратил внимание на её полные загорелые красивые руки), взяла коромысло, подцепила им пару вёдер и неспешно направилась к колодцу. Уже подходя к воде, она вдруг повернулась в сторону калитки, обмерла, с шумом уронила свою ношу и кинулась к Ивану, на ходу повторяя:
— Ванечка, Ванечка…
— Оксана! — позвал он, привычным движением отворил дверцу и только успел раскрыть объятия, как у него на шее уже повисла любимая.
Она суматошно покрывала его лицо поцелуями и слезами, а он в ответ крепко прижимал Оксану к груди, успокаивая её и тем самым успокаивая себя, ибо от радости встречи готов был сам рыдать, как ребёнок.
— Ваня, Ваня, ну разве так можно? Где ты был так долго? Говорил, скоро обернёшься, а сам?
— Ну извини, так получилось, родная.
На последнем слове его голос задрожал от нежности, он всё-таки всхлипнул и уткнулся носом в тёплое плечо жены. Она стала гладить его по голове, рассказывая о жизни без него:
— Сашок все глаза проглядел, тебя дожидаючись. Всё говорил: «Папка будет домой ехать, а я его первым увижу!». Я уж его отогнать не могла. Он на этот большой дуб забирался и из позорной трубы на дорогу глядел. С друзьями почти не виделся. А тебя всё нет и нет.
— А где пацан, почему не встречает?
— Совсем ты у меня от дома отвык: мы ж ему во вторую смену в лагерь бойскаутов путёвку достали. Он целый год ждал, как туда поедет. Так срок пришёл, а Санька говорит: «Буду папку дожидаться, не поеду никуда». Насилу уговорила поехать. Скоро уж вернётся. Есть будешь?
— Да не плохо было бы, — ответил Иван, легко, как невесомую, подхватил жену на руки и понёс в летнюю кухню за домом.
Сидя за столом, на своём любимом мягком стуле с высокой спинкой, Иван любовался уверенными движениями Оксаны среди всех этих кастрюль, жаровен, сковородок, чашек-плошек и прочей нужной дребедени. Очень быстро перед ним появились дымящийся борщ, сметана, домашний каравай хлеба, мясная зажарка, кислое молоко и горячий ягодный взвар, которым нельзя было не воздать должное. Пока Иван уплетал за обе щёки, Оксана продолжала хлопотать по хозяйству, то и дело выбегая и возвращаясь в кухню. Когда она в очередной раз проходила мимо мужа, легко задевая его бедром, он остановил её:
— Люба! Муж столько времени дома не был, а ты всё время с глаз долой. Посиди со мной, дай я на тебя подывлюсь!
— Любый! Коровка-цыплятки тоже кушать хотят. — Она всё же остановилась и присела рядом с ним. — Ваня… Я даже не верю, что это ты вернулся.
— А кто же мог вместо меня вернуться?
— Ой, да я не в том смысле! Сижу я, на тебя смотрю, вроде ты, всё твоё, родное, а в то же время что-то новое в тебе появилось. Ты меня любишь?
— Я тебя люблю. Ты разве забыла: «И только смерть разлучит вас».
— А вот об этом сейчас лучше не думать.
— Согласен.
Уже стемнело, когда Иван вышел во двор, сладко потянулся, задрал голову и посмотрел на невыносимо звёздное небо с пылающей точкой Марса. С непривычки у него закружилась голова, в какой-то момент ему показалось, что небосвод опускается, его повело в сторону, он споткнулся и обязательно упал, если бы не успел упереться в стену своего Дома.
— Оксан, — негромко позвал Иван. — Ты где?
— Здесь я, — близко откликнулась жена и появилась из темноты. — Что?
— Окса-ан! А как там поживает… — он сделал неловкую паузу, — мой кабинет?
— На-армально так поживает. Сам посмотри. Только недолго, я баньку истопила. А то я тебя знаю.
— Да, хорошо, хорошо, — не слушая жену, ответил он и шагнул во тьму Дома. Там всё было на месте, как отметил Иван мимоходом, когда зажёг свет. Почти ворвавшись в маленькую комнатку, щедро заставленную разными интересными предметами, долго и любовно подбиравшимися хозяином, он сразу шагнул к столу. Стянув с компьютера целлофановый чехол, Иван любовно огладил клавиатуру и на автомате нажал кнопку «Power». Системный блок приветственно крякнул, возвестив о начале работы. Когда на экране появилась голубое-голубое небо, а приятный женский голос произнёс: «Welcome to Paradise», Иван, помимо воли, сел в удобное кресло (мягкое, крутящееся, на колёсиках, модель «Престиж») и дважды щёлкнул мышкой по иконке «Winword», тут же принявшись набирать текст, зазвучавший у него в голове. Озаглавив рассказ «Homo Volans\Человек летающий» и сразу присвоив это имя безликому «Документу 1», он полностью ушёл в бесконечность, ибо в бесконечном пространстве за пределами нашего сознания содержатся все тексты, написанные или не очень, однажды созданные Ничем и разбросанные Нигде. И только прислушивающиеся могут слышать эту музыку бесконечности, на короткие мгновения проникая Никуда и извлекая странные звуки, облекаемые ими в знаки и именуемые текстами…
Когда Оксана, безуспешно прождав мужа полчаса, заглянула в кабинет, она увидела его отрешённое лицо и пальцы, выписывающие безумный танец на клавиатуре. Тяжко вздохнув и поджав губы, она осторожно прикрыла за собой дверь и пошла париться одна.
В этот вечер Иван так и не ложился — его не отпускали слова, звучащие и долженствующие обрести материальное воплощение. Несколько раз заглядывала жена, тихо ставящая рядом с его левой рукой стакан горячего чуть сладкого зелёного чая, который он машинально отхлёбывал всю ночь, ни на секунду не отрываясь от монитора. Лишь когда вовсю запели петухи, Оксана решилась потревожить мужа. Однако природа опередила её: отодвинув клавиатуру и припав к столу, Иван безмятежно спал. На дисплее плавала надпись хранителя экрана: «Ну и кто ты после этого?» Прочитав её и усмехнувшись, она пошевелила мышкой, убедилась, что рассказ закончен, проставила за мужа дату его написания, сохранила на трёхдюймовой дискете, выключила компьютер и только тогда разбудила Ивана:
— Вань, иди ляжь.
Спросонья муж ничего не мог понять, видно, продолжая писать во сне.
— Я всё сохранила. Ложись спать.
Она взяла его за руку и, как ребёнка, отвела в постельку, ласково обозвав:
— Чудушко ты моё ненаглядное.
Иван проспал до полудня. Его разбудила Оксана, принёсшая литровую кружку парного молока, которое он, обливаясь, отчего маленькие молочные реки бежали по подбородку и ниспадали на белоснежные простыни, с жадностью выпил. Только теперь он смог говорить:
— Ёшкин кот! Когда же я вчера лёг?
— Вчера? Я бы даже сказала, что сегодня. Вы, сударь, изволили творить, совсем забыв об окружающем мире вообще и кое о ком в частности.
Иван задорно рассмеялся и привлёк жену к себе.
Так у них и пошло по наработанной в прошлом схеме. По утрам Иван долго спал, проснувшись, пил парное молоко, затем они с Оксаной и Блэком, чёрным лабрадором, шли на речку купаться, вернувшись, легко обедали, занимались любовью, строили планы, до вечера работали по хозяйству, а потом, примерно в девять-начале десятого, наступал сакральный час, когда всё вокруг надолго замирало: Иван садился за компьютер. Оксана, с плеером и в наушниках, неслышно меняла стаканы с чаем, телефон унесён подальше и звук убран на минимум, а верный Блэк даже переставал бить хвостом, понимая всю важность момента, и лишь пристально глядел на Хозяина умным взглядом собаки, глазами самой природы, бесконечной и всеобъемлющей.
Первым делом Иван осуществил свою мечту, написав давно задуманный рассказ о карме лифта, проведя его сансару от подъёмника на строительстве египетских пирамид до обыкновенного трудяги лифта в типовой девятиэтажке, страдающего от старости и недостатка запчастей и внимания. Далее настало время для упражнения на трудность: Иван начал писать очень сложный по содержанию рассказ «Сократ, которого не было». Обложившись томами Платона, Диогена Лаэртского, Плутарха, энциклопедиями, научными трудами и монографиями, часами не вылезая из Всемирной паутины, он с трудом продирался сквозь дебри замороченного текста, который, тем не менее, необходимо было вытащить из небытия, ибо он существовал. Иван не мог это объяснить словами, он просто чувствовал это, многажды уже бросая начатые вещи, понимая в определённый момент их отсутствие в Великом перечне. И он сделал это, позволив себе после завершения «Сократа» однодневный отдых, всласть нарыбалившись с утра и попарившись в баньке с вечера. Но уже на следующий день его взгляд снова загорелся священным огнём и он ушёл. Из-под его пальцев вскорости вышли две пьесы, несколько больших рассказов и великое множество миниатюр и ассоциативных зарисовок.
Проснулся Иван оттого, что кто-то навалился на него и стал душить, радостно вопя: «Папка вернулся!» Он открыл глаза и увидел перед собой лицо сына. «Сашка!» — заревел в ответ Иван и сграбастал его в охапку. Стоявшая неподалёку жена радостно рассмеялась и сказала:
— Ну, будет вам. Совсем друг друга передушите. Будто сто лет не виделись.
— Сто не сто, а вот лет двести точно не видел я своего наследника. Правда, Сашок?
— Тыщу миллионов лет, или больше, только я не знаю, сколько это будет.
— Эон.
— А это сколько?
— Вечность.
— Так много? А это сколько лет?
— Столько, что ни один человек не может сосчитать. Больше и не бывает. Кто со мной купаться?
— Я-я-я!
— А что на это скажет наша мама?
— Идите уж, вас разве дома теперь удержишь. Но чтоб к завтраку пришли. Да я вам с собой всё равно ничего не дам, прибежите как миленькие.
— А что у нас на завтрак?
— А вот и не скажу. Но блинчики с кленовым сиропом обещаю точно.
— Ну, это дело святое. Ради таких деликатесов можно войну затеять. Идём?
Иван подхватил сына на руки и посадил на плечо.
Теперь Иван принялся за роман. Он с упоением строил свой мир, населяя его людьми, созданными по его хотению, по его велению. С особым удовольствием он вёл читателя по извилистым тропинкам своей истории, намеренно затягивая объяснение, кем же всё-таки является главный герой. Пришлось повозиться с концовкой, которая долго не давалась. Несколько дней Иван только и делал, что набивал текст, «палил» его, снова набивал, и так с десяток раз. Вконец измученный, забылся спасительным сном. Утром, пережёвывая свежезажаренную куриную котлету, он вдруг перестал двигать челюстями, опустил недоеденный кусок на тарелку и бросился в дом. Финал получился открытым: Творец вышел к своим героям и показал возможные пути их дальнейшей судьбы, предоставив выбор им самим. Они стояли и заворожённо смотрели на себя, а Творец приоткрывал всё новые и новые возможности, наконец расслабившись, так как впервые избавился от тяжкого бремени всегда решать, что делать его созданиям, а что нет, и всегда сомневаясь в безупречности их действий. Безупречность… К ней он всегда стремился, сомневаясь, возможно ли её достичь слабому третьеразрядному демиургу, ставшему богом (смешно сказать!) всего лишь 1 (один) эон назад. Другие Творцы (подумать страшно!) творили уже десятки эонов и достигли таких высот, о которых он даже не подозревал. Хотя, просматривая на досуге их творения, он часто недоумевал: как это вообще можно было сделать. Вот демиурги прошлого, это да, сила. Из нынешних он признавал способности лишь у малого числа себе подобных. Но достигшие успеха боги были на виду, их все знали, поэтому с ними приходилось считаться. Да и, в конце концов, кто он такой, чтобы судить. Главный судия — Вечность, а она никогда не ошибается с выбором. К тому же сказано: не твори, да не творим будешь. Не творить он мог, и был вынужден довольствоваться мирами на окраине. Однако если поразмыслить, то…
— …пора просыпаться, — подумал Иван во сне и вправду проснулся. Теперь он писал целыми днями, ибо им овладело смутное беспокойство. С некоторых пор ему стали сниться странные сны. Будто он живёт (страшно подумать!) в каком-то провинциальном городе, у него жена, двое детей и тёща (с тестем?). Он работает в проектной организации изготовителем макетов будущих промышленных монстров. Каждый день с 8.30 до 17.00 он проводит в небольшом помещении на своём рабочем месте. Раз в две недели ходит на футбол (премьер-лига, очередной тур, наши играют). Каждую пятницу после работы посещает с коллегами бар «Пруссия» (свежее местное пиво). Раз в году уезжает с друзьями на неделю на рыбалку, предварительно составив подробный список всех нужных в поездке вещей. Три года назад у него вырезали аппендикс. Он уже одеревенел по пояс.
После возвращения из таких снов Иван долго не мог успокоиться, литрами поглощая мятный чай с мёдом. С тем большим ожесточением набрасывался он на клаву, когда священный трепет вновь охватывал его. Однако теперь налаженный механизм стал давать сбои, часто работая на холостом ходу. Почти всё, написанное после начала странных снов, Иван отправил в корзину. На некоторое время он перестал писать, решив, что опять иссяк. Но что-то не давало покоя, требуя его нахождения за монитором. Последний рассказ был сродни последнему бою: давался с неимоверным трудом и грозил трагической развязкой. Чем ближе был конец, тем большее беспокойство овладевало Иваном. Он пытался обмануть себя, нанизывая ненужные словеса, дабы продлить своё пребывание в удивительном месте ясности. Текст нельзя обмануть, всегда надо вовремя поставить точку.
Проснувшись, Иван долго возился за компьютером. Заглянула Оксана. На её немой вопрос он ответил, что сейчас идёт. Чуть помедлив, добавил:
— Мне пора. Я уже всё написал. С издателем я связался, тексты отослал. Рабочие вопросы ты сможешь решить без меня.
Иван выходил, когда в его голове зазвучали строчки. Он вернулся и стал судорожно шарить на столе и полках в поисках бумаги, которая оказалась в самом нижнем выдвижном ящике. Выхватив из едва початой пачки сыктывкарской восьмидесятки несколько страниц, Иван нарушил сразу две своих привычки: не писать на бумаге и не писать стихи. Но об этом он даже не думал, быстро выводя гелевой ручкой строчку за строчкой. Закончив писать, перечитал написанное, положил листок под радиочасы и вышел.
Проснувшись, Иван долго возился в ванной. Заглянула жена. На её немой вопрос ответил, что сейчас идёт. Помолчав, добавил:
— Мне пора. На работе я уже договорился. С директором поговорил и написал заявление.
Иван выходил, когда его осенило. Он вернулся и стал судорожно шарить по карманам своих дачных джинсов. Искомое оказалось в нижнем отделении кармана на колене. Иван извлёк оттуда сложенный вчетверо листок белой бумаги, развернул, прочитал написанное, положил бумажку под будильник и вышел.
3
Иван проснулся. Он лежал на берегу Великой реки — нескончаемого водного пространства, уходящего за линию горизонта. С тихим журчанием набегали волны, чуть касаясь его ног. Светило Солнце, яркое и неумолимое, но не обжигающее. Жёлтая Луна спешила за своей более жаркой сестрой, смягчая действие её жгучих ладоней. Иван смотрел на голубое-голубое небо, с разбросанными то тут, то там перьями облаков. Он видел звёздное небо, мерцающее и бездонное. Над ним склонилась женщина, потом другая. Обе они улыбались. Рядом с собой Иван услышал чистый детский смех — это резвились его дети. Он снова посмотрел на небо, на звёзды, на солнце, на луну. Ветер пошевелил его волосы, и пошёл мягкий снег. Он неспешно засыпал его, покрывая саваном жизни и возвращая утраченное. И было хорошо.
Когда веки отяжелели от налипшего снега, Иван медленно закрыл глаза, и приятный женский голос сообщил с придыханием: «Welcome to Paradise».
Стихотворение, написанное Иваном
<pre>Когда я был не честен с миром,
Когда сходил уже с ума,
Моя потрёпанная лира
Не предала опять меня.
Я утопал в строках печали,
Кричали буквы о любви,
Но как бы буквы не кричали,
Остались буквами они.
И снова в бешеном припадке
Я рвал, метал и смерти ждал,
Но не предали без остатка
Лишь буквы, что я написал.
Я рассмеялся и заплакал,
Мои друзья они, они…
И снова буквы как заплаты
Мне закричали о любви.
Я потерялся, но не сгинул,
И не сошёл, увы, с ума.
И много строк я в жизни минул,
Но есть лишь главная строка.
Она твердит мне днём и ночью,
Когда я плачу иль смеюсь.
И моё сердце снова в клочья
Твоя строка, где «я вернусь».
Я верю страстно и не верю
И обмануться не хочу,
Опять я очиняю перья,
За буквой букву я строчу.
Но я дождался лишь забвенья.
И в отражениях зеркал
Я вижу сломанные перья
И страшный мертвенный оскал.</pre>