Все говорят: нет правды на земле…
А. С. Пушкин. «Моцарт и Сальери»
Две тысячи тринадцатых лун отдано нелепой игре,
Но свет от погасшей звезды — всё ещё свет…
Алиса. «Моё поколение»
Глава первая: Тореадор
Был первый день ежегодной ярмарки в Городе-Название-Которого-Не-Имеет-Решительно-Никакого-Значения. С незапамятных пор животворное это событие облюбовало Рыночную Площадь и всякий раз сулило массу впечатлений обывателям, стекающимся сюда властным потоком, и немалые выгоды рыночным торговцам, чей товарооборот в эти две с небольшим недели возрастал втрое-вчетверо по сравнению с обычным ходом дел. Под гостеприимной сенью многочисленных павильонов можно было своими глазами увидеть дива научно-технического прогресса: клонированного трёхглавого гермафродита породы собачьих по кличке Кербер/Zhoochka; суперпуперкомпутер серии Pale Yellow (Бледно-жёлтый (англ.)), из последних герц, сражавшийся в виртуальные шахматы (за дополнительную плату он ещё поэтично ошибался и трогательно жульничал, пряча виртуального неприятельского ферзя под виртуальную доску и невиртуально притворяясь, шо так и було); газетную утку, что на виду у посетителей несла газетные яйца и многое-многое другое. О всевозможных тирах, игровых аттракционах, крытых и некрытых кафе балаганного типа не приходилось и говорить.
В этот фантастический, цветущий, переливавшийся всеми тонами и оттенками ликующей мировой субстанции денёк, около трёх часов пополудни, сидя под краснопёрым зонтиком открытого кафе (так в проекте, а пока лишь под голым каркасом: тент отчего-то ещё не натянули), молодой человек пил ананасовый сок и думал о своей работе. К чести молодого человека (или не к чести, я уж не знаю), он был единственным посетителем ярмарки, который ни на секунду не забывал о своём долге перед Отчизной, более того, он и на ярмарку-то не заглянул бы, если б не знал точно, что визит сюда благотворно повлияет на выполнение им своих служебных обязанностей. Речь шла о так называемой «философии карнавала»; всем, кто по роду деятельности исповедовал эту философию, необходимо было время от времени подпитывать себя агрессией шутовства и чувством всепоглощающего цинизма, иными словами, принимать внутридушно мощнейший допинг, что каждый год и делал означенный молодой человек. Сегодня он уже успел погоняться за нимфами в секс-лабиринте, пострелять в тире — подбитый им жестяной палач с размаху опустил жестяной топор, оттяпав мармеладную голову, каковая тотчас была вручена молодому человеку и запита впоследствии тем самым ананасовым соком. Имя молодого человека было Робеспьер, имя весьма распространённое в здешних краях. На вид ему можно было дать от силы двадцать семь лет; среди черт его, бросающихся в глаза, я назвал бы просторные залысины, обнажающие выпуклый лоб, особенную умудрённую усмешку, кривившую уголки рта (один уголок при этом кривился вверх, а другой вниз, что уже напоминало график какой-то там математической функции), курносый нос, а главное — отчаянно торчащие, совершенно мальчишеские уши. Одет был Робеспьер очень стильно: его атлетическая фигура была отлита в форму чётких брюк и жилета тёмной масти, шитых по спецзаказу из редкой и очень дорогой ткани под фирменным названием «ночь в Южном Полушарии». (Смысл названия крылся в сдержанном и таинственном мерцании этой ткани на свету, и то, что Робеспьер выбрал эту, а не иную ткань, свидетельствовало, по-видимому, о его недюжинном заработке. Только что повеявший лёгкий ветерок поколебал облачные массы рукавов безукоризненно белой сорочки, вздувавшиеся из-под жилета и надёжно перехваченные у крепких запястий обшлагами, так что, как ни неистовствовал облачный фронт, ему не удавалось затянуть руки с цепкими пальцами и невероятно разработанными кистевыми мускулами; один из этих мускулов поигрывал всякий раз, как Робеспьер брал и снова ставил свой наполовину опорожнённый стакан. Туфли Робеспьера охватывали ступни аккуратными острорылыми крокодильчиками и, до блеска надраенные, пускали свирепых «зайчиков» в глаза прохожим. Пожалуй, во всей его наружности было что-то от тореадора.
Покончив наконец со своей амброзией, Робеспьер задумался о том, чтобы посвятить остаток дня обходу ярмарочных павильонов, как вдруг левое ухо у него настойчиво задёргалось. Это могло объясняться, к примеру, воздействием природного электричества… или приближением чего-то экстраординарного, чью могучую ауру уловила чувствительная ушная раковина Робеспьера и теперь экстазировала в ней. Повернув голову, Робеспьер и в самом деле увидел замечательную картину: белокурая девушка в потрясающем золототканом платье до колен тихо шла вдоль товарных рядов, изредка останавливаясь, чтобы завести и тут же оборвать разговор с тем или иным торговцем: очевидно, приценивалась. «Какое странное платье», подумал ослеплённый Робеспьер. «Наверно, бутафория». (Девушка и впрямь будто сошла с арены цирка или театральных подмостков). «Наверняка работница одного из увеселительных ярмарочных заведений, разыгрывающая сейчас богиню, нисшедшую с Олимпа
Дабы смиренный товар несказанной пощупати ручкой.
Однако это забавно, сказал про себя Робеспьер. Что ж, пожалуй, имеет смысл включиться в игру. Экзотика — это то, что надо. Она, конечно, исчезнет из города вместе с ярмаркой, если только я её раскусил, но это даже хорошо. Двух недель за глаза хватит. А решит остаться, так и того лучше. Женюсь, мне ведь надо когда-нибудь жениться, чтобы зачать наследника, которому я передам своё ремесло. И так уже все галдят: пора тебе, Робеспьерчик, семьёй обзаводиться, где это, говорят, видано, чтобы человек твоей профессии в такие годы был ещё не женат!
Таким образом, Робеспьер ничем не рисковал и в возникшем у него желании познакомиться с приближавшейся девушкой был свят перед Богом и экзистенцией. А между тем уши вибрировали уже так сильно, что пришлось войти в небольшой транс, дабы высвобождением подавленных волевых ресурсов унять противную вибрацию. Когда же Робеспьер вышел из транса, он едва не ахнул: златая, с перстами пурпурными, Эос стояла прямо перед ним, тревожно вглядываясь в увенчанный кирпаткой, подлинно тореадорский рельеф его лица. Оправившись от мгновенного удушья, Робеспьер различил очень милое живое лицо без каких-либо признаков кукольности, на лице этом обильно шелушилась кожа, и линялые изумруды глаз мерцали каким-то странным взглядом, исполненным попеременно печали — и необъяснимой, но и не скрываемой насмешки. «Мне жаль Вас, кабальеро, но ни за какие коврижки», говорил будто бы этот взгляд. Робеспьер также отметил обнажённые много выше локтей довольно плебейские руки, на которых, в точности как и на лице, нещадно шелушилась кожа. Трудно, что ли, крем купить? Подумал он.
— Вы — О. К.? — осведомилась «богиня».
— Никак нет, — элегантно отшутился Робеспьер. — Я — Робеспьер. А ваше имя, если не секрет?
— Анту…
— У вас шикарное платье, — Робеспьер сделал неожиданный комплиментарный выпад.
— …анетта, спасибо на добром слове. Так значит, с вами всё в порядке?
Антуанетта! сказал он себе с внутренним неудовольствием. Жалко всё-таки, что у неё такое бездарное, такое неэкзотичное имя. Кругом, куда ни бзни, сплошные антуанетты. Чего уж там — ведь даже его старинного знакомого и, в частности, контактёра по работе звали не как-нибудь, а именно Антуан. Засилье, форменное засилье.
А вообще фигурка у неё ничего себе. Слегка наклонна к полноте, но за две недели уж точно не успеет раздаться, а ежели Судьбе угодно избрать второй вариант развития отношений, то и трава не расти.
— Ну, я пошла, — объявила Антуанетта и сделала как бы соответствующее движение всем корпусом (а уходить тебе неохота, проказница!).
— В самом деле? — улыбнулся Робеспьер. — Очень жаль. А я хотел предложить вам стакан ананасового сока…
— Ну что же, не откажусь, — откликнулась та ещё прежде, нежели Робеспьер успел договорить, и грациозно присела за столик, обеспокоив при этом тугие холмики у основания декольте. Господи, у неё и грудь-то шелушится! Мысленно вздохнул Робеспьер, проследив, однако, не без arrière pensée (Задняя мысль (фр.)) за лёгким сейсмическим эффектом.
— Где же сок? — спросила девушка и тут же слегка прикусила губу, словно решив, что уж чересчур разошлась.
…Уже получив два благоухающих стакана, Робеспьер вдруг хлопнул себя по лбу, усмехнувшись, извинился, и попросил вместо порции ананасового сока бокал шампанского…
…Прежде чем отведать угощение, Антуанетта несколько секунд наблюдала прыткий фейерверк на его поверхности, затем, всё ещё не пригубив напитка, подняла глаза на искрящийся костюм Робеспьера и выше — на его курносое, лопоухое лицо, снова сосредоточилась на игре шампанского в бокале — и вдруг принялась неудержимо смеяться. А ей нет ещё и двадцати! Весело подумал Робеспьер, пока он был в состоянии весело думать, которое, впрочем, очень скоро прошло. Причиной был смех Антуанетты: он оказал на него такое же воздействие, какое оказывает чехол на бунтующего в своей клетке попугая: стрелка компаса, всё время указывавшая на юг, неожиданно метнулась к северу, и тут — алле-оп! — покрывало отброшено, хлипкая дверца слетает с петли, глыба обетованной, но почему-то совершенно неприемлемой свободы того и гляди расплющит слабенькую грудь, и попугай наш постыдно забивается в самую глубь узилища, сворачивая себе шею, прячет головку под дрожащее крылышко, в конце концов у него даже начинаются судороги, но им не внемля, звенит свобода тем самым смехом, что здесь раздался. Клинический случай: агорафобия.
Антуанетта наконец заметила устремлённый на неё почти безумный взгляд Робеспьера и тут же перестала смеяться. Её глаза затуманились, лицо исказилось невнятной тоской. Чья-то крупная тень скользнула по их столику, и оба непроизвольно вскинули головы. Низко над землёй и в то же время непостижимо далеко от ярмарочного шума и суеты пронёсся серебристый буревестник, держа курс на Сиреневые Острова. Когда их глаза снова встретились, они уже знали о себе больше, чем могли или смели выразить. Так, у Робеспьера вдруг разболелась голова, но без помощи опытного психоаналитика он нипочём не признался бы самому себе, что виной тому вовсе не гомон продолжающегося безоблачного действа, а мгновенно наступившая и страшная, как инфаркт, тишина, враз отрезавшая его и от этого гомона, и от этого карнавала.
— Вам не хотелось бы прогуляться? — тихо спросил он Антуанетту, с какой-то странной ожесточённостью вцепившуюся в свой медленно испускающий дух бокал. На среднем пальце у неё было тоненькое матовое колечко. Солнечный свет сейчас падал прямо на девушку, и от беглого взгляда на её платье в глазах долго расплывались изумрудные круги да ещё мучительнее раскалывалась голова.
Антуанетта попыталась что-то сказать, но в конце концов молча кивнула. Они проследовали кратчайшим путём, мимо нескольких павильонов и ещё одного кафе, вышли через пропускной пункт и направились по плитам дорожки к лежащему за шоссе городскому парку, огромному, как лес, но при этом весьма ухоженному. Кругом них расстилался газон с посаженными только прошлой весной, ещё смешными деревцами, и про себя Робеспьер благословил этот газон, ибо на открытом пространстве вещая бездна, разверзшаяся в его душе, подвергалась энтропийному рассеянию и становилось немного легче. Они шли рядом, инстинктивно и вместе робко прижимаясь друг к другу, так что солнце её плеча порой заходило за облако его раздуваемой ветром сорочки; шли молча, и он внутренне гнал от себя что-то, не переставая меж тем надеяться, что оно всё же не уйдёт так далеко, что до него нельзя будет при желании дотянуться. Относительно упорядоченный цикл его бытия, вращавшийся вокруг ежегодного карнавала, вдруг угрожал неслыханной, возмутительной перестройкой, которую нельзя было допустить, но которую тем не менее мучительно хотелось испытать, как вот сейчас хотелось достать ту неопределённого происхождения посверкивающую штуку, застрявшую в кроне паркового дерева на самой макушке, так что, казалось бы, стоит лишь легонько потрясти дерево…
По-прежнему не говоря ни слова, точно это было заранее решено, Робеспьер и Антуанетта поднялись в свободную беседку и присели на одно звено скамейки, щербатым многоугольником располагавшейся по внутреннему периметру беседки. Робеспьер, вывернув торс и облокотившись на перила, глядел вниз, на блестевшую искусственной росой траву метрах в полутора от его глаз, но видел лишь склонённый профиль Антуанетты, чей золототканый наряд приугас, едва они зашли под своды парка. С мыслью о наряде родился предлог для возобновления разговора.
— Вы меня простите, Антуанетта, — сказал Робеспьер, и голос его после длительного молчания прозвучал странно. — Мне просто очень интересно. Вот ваше замечательное платье — оно… как бы это сказать… настоящее?
Тут Антуанетта вздохнула и ответила, что нет, не настоящее, а учебное, и на заинтригованное движение со стороны Робеспьера поведала, что учится в Академии циркового искусства (это правда была такая академия — её не так давно переименовали из «училища» на конфуцианско-мистической волне всеобщего «исправления имён») по специальности «фокусник/жонглёр». Робеспьер счёл долгом поинтересоваться, сложная ли у них программа, и она сказала, что ой страсть какая сложная, чего стоят одни «Основы научного клоунизма», не говоря уже о «Теор. глотании теор. шпаги».
— Покажите какой-нибудь фокус, — попросил Робеспьер.
Ну какой же ему показать? Да здесь и реквизита никакого нет. Ой, смотрите, кто-то забыл колоду карт! Ой, смотрите, она совсем старая… Ну ничего, попробуем. Пусть Робеспьер загадает про себя любую карту. Робеспьер загадал туз пик, вздрогнул и тут же передумал на даму червей. Не возражает ли он сесть к ней поближе: так требует фокус. Конечно, конечно. Антуанетта перетасовала колоду три раза в одну сторону и четыре раза в другую, раскрыла карты перед собой в виде веера, вновь сложила и вдруг принялась «оплетать» колодой Робеспьера, словно запутывая его в незримые тенёта. Её шелушащиеся руки дикарки сновали с неуловимой быстротой, и, тщетно пытаясь различить отдельные фигуры этого замысловатого танца, Робеспьер уже не понимал, что собственно его так не устраивает в шелушении кожных покровов у женщин. Как раз наоборот, именно в этой её неповторимой линяющей близости он едва мог дышать и был в некотором смысле признателен, когда эта опасная ворожба завершилась.
— Итак? — молвил Робеспьер, стараясь усмирить нервное подрагивание кистевых мускулов (в транс войти он, понятно, не мог).
— Посмотрите в левом кармане вашего жилета, — отвечала, скромно потупившись, Антуанетта.
Построив на лице график некоторой функции, Робеспьер полез в карман за гипотетической картой.
— Нет! — мгновенно нахмурившись, произнёс он, не сознавая, что совершает бестактность (чёрный лист смотрел на него из центра карты. Корешок листа совершенно стёрся, и можно было принять это за изображение сердечка, но цвет «сердечка» не оставлял сомнений.). — Нет! Вы не угадали!
— Ну ещё бы! — хихикнула Антуанетта. — В нашей Академии пока, к сожалению, не преподают фокусы с элементами телепатии. Только не сердитесь, — прибавила она серьёзным тоном.
Робеспьер сказал, что и не думает сердиться, как можно, а сам стал ещё мрачнее. Антуанетта было скуксилась, потом вдруг спросила, а чем, собственно, Робеспьер занимается. В иных обстоятельствах ответ бы последовал незамедлительно, теперь же Робеспьеру понадобилось время, чтобы сообразить наконец, что он… ээ… предприниматель.
— А! — сказала Антуанетта, понимающе кивнув на жилет Робеспьера. — А вы по какой части предприниматель?
Робеспьер сказал, что по части морских контейнерных перевозок. Девушка поинтересовалась, как давно он ведёт этот бизнес.
— Семь лет, — он предпочёл не измышлять хотя бы цифры, так как их трудно запомнить тому, кто не привык иметь с ними дела.
Здесь Антуанетта оживилась и высказала предположение, что раз так, то у него уж, верно, своя флотилия. Тореадор подумал и сказал, это, мол, логично. Вдруг Антуанетта начала суетиться, заявила, что ей пора в общежитие и надо ещё успеть приготовиться к завтрашнему дню, а платье она не сдала, и ей будет выволочка, но ничего, они ведь завтра встретятся в пять часов в этой же беседке, о, нет, нет, нет, не стоит её провожать, ничего с ней не случится, вот разве что её по дороге изнасилуют, но это же такие пустяки, ха-ха-ха, это шутка, это она его дразнит, так значит, до завтра, abgemacht (Договорились (нем.)). Что? да, учила, ещё в школе, ну всё, ей пора-пора-пора. Прилив крови сгустил загар на её коже, и шелушинки выступили ещё обворожительнее.
У выхода она оглянулась.
— Я буду скучать, — посулила она грудным голосом, глядя лукаво исподлобья («цените, цените же это, кабальеро!»). И — исчезла из глаз, напоследок густо вспыхнув золотым пламенем, точно жар-птица…
Отступление шло по всему фронту: тропою войны прошмыгнул Дух Травы; вдали вспыхнуло что-то наподобие куска золотой фольги и принялось медленно меркнуть, а в его сторону от деревьев уже ползли серые лазутчики — тени. Робеспьер внезапно почувствовал, что не может дольше оставаться здесь наедине с собой и с колодой карт, к которой прикасались её пальцы, которой она совершала над ним свой магический обряд, поэтому он встал и ушёл из беседки, стряхнув с себя парк, отправился пешком домой, держась многолюдных улиц и ни на секунду не разжимая внутренней хватки. Он думал о том, как много он сегодня налгал, а также о том, что это не имело бы ни малейшего значения, не будь с ним этой бездны, не будь этой ужасающей тяги куда-то за пределы самого себя, в какое-то, должно быть, гибельное измерение, и, когда перед ним выросло здание бурого цвета с потускневшей алебастровой лепкой по всему фасаду, он не сразу узнал пункт своего назначения. Неужели он мог так быстро дойти? А может, он заблудился? Да нет же, это его гостиница, вон на верхнем этаже окно его номера, который вместе с пансионом для него любезно содержало государство. Номер этот был не слишком-то удобен, но таков уж был удел холостого человека; вот женишься, говорили ему, дадим тебе апартаменты в самом центре города, а пока — не взыщи. А он и не думал взыскивать, напротив — был благодарен. Только сейчас, как он беспечно чиркнул мыслью по вопросу женитьбы, мысль его неожиданно занялась и обожгла ему мозг. Он вообразил своей женой Антуанетту, одновременно представляя, с чем ей придётся столкнуться, и тут же ощутил себя незадачливым богословом, пытающимся втиснуть Христа в образ иудейского Мессии, создателем монстра Agnus Belli (Агнец войны (лат.)), чья мерцающая улыбка пророчит не то мир, не то меч (к слову, некто всерьёз полагает, что в этом стихе недомолвка, и вместо «…меч» рекомендует читать «…мечту о мире». Горе от ума? — D.A.).
Войдя к себе, Робеспьер швырнул ключ на стол, не зажигая света, подошёл к окну, за которым ещё теплилась вечерняя заря, но только лишь взялся за раму, как раздался стук в дверь. Добрый вечер, милая. Нет, не надо беспокоиться, ему сегодня совсем не хочется ужинать. Ничего, ничего, он в полном порядке. Вы невероятно добры. A bientôt, ma chère (До свиданья, милочка (фр.)).
Выпроводив горничную, он вернулся, чтобы открыть окно. У него не было балкона, ибо в истлевшем где-то в городских архивах проекте этого старинного здания балконы были предусмотрены не для каждого номера, а лишь для половины номеров, которая перемежалась с «безбалконной» в шахматном порядке. Таким образом, приходилось признать, что государство экономило на Робеспьере, размещая его в «безбалконном» номере, ибо такие номера, конечно, обходились дешевле.
…Чушь, что опускаются сумерки — и всё вокруг постепенно засыпает, чушь-чепуха! Культура давно перевернула этот природный архетип, и я говорю: у нас с наступлением вечера — особенно если это чудный майский вечерок! — всё вокруг как раз пробуждается, и души, ослеплённые дневным светом, к ночи прозревают, обретая способность по-настоящему любить — и по-настоящему ненавидеть. Тогда кажется, что все подлинные человеческие чувства суть диковинные организмы, состоящие исключительно из лёгких и сообщающейся с ними лужёной глотки: целый день они набираются воздуха, чтобы в сумерках прорваться криком, и я вас уверяю, что нигде крик этот не отдаётся с такой силой, не скачет с таким отчаянием, как в этом старинном квартале, над которым сейчас невольно возвышался Робеспьер, квартале, обладающем памятью такой же нескончаемо извилистой, как большинство здешних улиц. Именно здесь зазвучит порой под вечер сиплое танго, и, затаив дыхание, вы нарисуете себе реликтовый фонограф и лапку звукоснимателя, дремотно покачивающуюся на виниловых волнах; именно здесь восклицанием авгура до вас донесётся пьяный лепет одного из тех, кого называют clochards (Клошары (фр.)) именно здесь бурые стены так мрачно кровавит заходящее солнце — и во всём этом чудится один и тот же крик — крик отмирающего сердца.
Не отходя от окна, Робеспьер закрыл одну его половину, оставив другую приоткрытой, снял в полумраке жилетку, высвободил сорочку из-под брюк и принялся расстёгивать на ней пуговицы, почему-то снизу вверх, как он это делал в детстве. Внезапно он бросил своё занятие, заинтересовавшись игрой, которую затеяли чернильно-синие облака над горизонтом, ещё рдеющим промеж домовых крыш, и посмотрел вдаль. Нет, облака определённо что-то замышляли, там шло какое-то спонтанное зодчество, и никак нельзя было угадать, во что же это в конце концов выльется, какой причудливый проект воплотится там, на краю земли. Вот уже кажется, что облака на правильном пути, что творимые ими формы обещают выстроить шедевр, небывалый футуристический ансамбль, как вдруг всё оборачивается безобразием, всё расстраивается, и начинается новое столпотворение. Этот поразительный природный спектакль исподволь навёл Робеспьера на раздумья о смысле жизни. Ведь вот что же такое это наше рождение на свет? — думал Робеспьер. Разбудили посреди ночи, подняли с постели — иди, голубчик, в тридесятое царство, там тебя, мол, ждут-не дождутся. И долго приходится идти, покуда поймёшь, что голос, зовущий жить, есть только эхо позабытой шутки, стократ отражённое от гулкого свода Вселенной… Эх-х, опять сорвалось! Ну, когда же?!.
Он прислушался к себе на одно лишь мгновение — и тут же остолбенел, поняв, что СВЕРШИЛОСЬ. СВЕРШИЛОСЬ благодаря хитроумному отвлекающему маневру самой природы, не сдержавшей своего обещания. Душная тропическая волна поднялась из бездны, разлилась по всему телу, достигла кончиков ушей, и те запели что-то звонко-индийское. Робеспьер попробовал было испытанный, казалось бы, метод, транс, но чуть не сверзился в обморок, и, поскорее вновь отпахнув обе половины окна (не так скоро, впрочем, как хотелось бы, ибо руки дрожали), он судорожно взялся за расстёгивание пуговиц на груди, но пальцы его никак не справлялись с этой элементарной задачей, и тогда он безжалостно рванул сорочку (две пуговицы отлетели, щёлкнув где-то во мраке) и задышал наконец свободнее. СВЕРШИЛОСЬ. Да. (Попугай на свободе).
…Он стоял у распахнутого окна, глотая лилово-радужную от избытка огней ночь, а рядом, на постели, сиял жилет, будто созерцающий себя миниатюрный космос.