Глава четвёртая: Казнь и преломление
Первое летнее (согласно календарю) утро в Городе и т.д. было тем редчайшим, поистине чудотворным феноменом, когда, проснувшись и выглянув в окно, поначалу не видишь ничего, кроме неба — неба, не накалённого солнцем, но ласково и чутко им обогретого, так чтобы вызрела вся его дикая, полноцветная синева. Облачка, зависшие в ней на разной высоте, — как разрозненные ступени: всё, что осталось от лестницы, которая некогда соединяла и, может быть, будет когда-нибудь вновь соединять мир богов с миром смертных. В такие утра всегда кажется, что вся предшествующая жизнь только сон, недоразумение, забракованный дубль, а подлинная начинается теперь, вот с этого самого неба. В общем-то, это даже и не небо, точнее, не просто небо, а само будущее, которое нужно узнать, впитать, присвоить. Это тот «момент флуктуации», о котором говорил один нобелевский физик. Люди энергичные и не слишком зацикленные, могут использовать это утро и это небо, чтобы изменить всю свою жизнь, ибо божество пребывает в мире приблизительно до полудня, исчезая вместе с утренними тенями.
Робеспьеру не суждено было испытать на себе в полной мере воздействие этой магии, потому что проснулся он поздно, с ещё более стойким, нежели вчера, ощущением нереальности последних событий, и едва лишь это ощущение завладело им настолько, что он уже готов был уподобить всё истории с топориком в «Мадонне», как он услышал подозрительно знакомое шуршание под окнами и приблизился взглянуть, нарочито медленно, не желая отпускать всё ещё клубящуюся вокруг иллюзию. В глаза ему моментально бросился абсолютно неброский серенький автобус, не подававший к тому же никаких признаков жизнедеятельности. Он просто торчал внизу, сам по себе безотносительный, как дохлая крыса, но Робеспьерова мысль мгновенно поместила его в единственно возможный контекст, и в этом контексте он выступал безмолвным, и потому ещё более зловещим, сигналом будущего, предуготованного не мудростью неба, но безумием земли. Робеспьер почувствовал себя Первым Хранителем, посмеявшимся над Проклятием Инки, но, подойдя к окну, удостоверившимся, «что всё было правдой» Parbleu! Робеспьер и не заметил, как по-паучьи незаметно вкрался в него миф, рассказанный Антуаном; несмотря ни на что, он, как выяснилось, исподволь обживал его сознание, пытаясь слиться с ним в единое целое. Нет, так не годится, сказал себе Робеспьер. Il faut lutter (Надо бороться (фр.)). Но что он мог противопоставить мифу? Бездну? Или, может, противостоять им обоим? А что в таком случае должно было им противостоять? На миг в воображении мелькнуло лицо Антуанетты и ещё что-то сиренево-туманное, но всё это было так несбыточно далеко, а… разве возможно, что сегодняшний день будет пережит, так же, как и все прочие дни?
Автобус ждал, ждал угрюмо и покорно. Робеспьер удивился тому, что автоматически натягивает на себя одежду. Уже надев жилетку, он подумал — и снял её. Потом ещё подумал — и снова надел.
У автобуса его встречали два деловито суровых помощника, которых Робеспьер походя приветствовал. Водитель тоже высунулся поздороваться, а заодно выплюнуть жвачку: крохотный белый трупик, искорёженный зубами мастодонта.
Сначала Робеспьер заглянул в заднюю часть салона, чтобы проверить, в порядке ли его экипировка. Он перебрал все свои принадлежности, и тут его осенило, что всё это он делает в точности так же, как и раньше, и он вдруг до помрачения испугался, что так вот оно всё и пройдёт сегодня, чисто механически, и даже без необходимости прибегать ко всяким трансам и заклинать энергию карнавала, пройдёт как никогда доселе рутинно и обыденно, и это было хуже, чем всё, что только можно себе представить, хуже, чем безумие, чем сама смерть. Он снова был в ловушке, сейчас больше, чем когда-либо, between the devil and the deep sea (Меж двух огней (англ.) Буквально: между дьяволом и глубоким морем), как говорят англичане, и внутренне он предпочитал дьявола морю, этому текучему забвению, в котором теряется сущность человека и его поступков. Боже милостивый, ну как же всё это выдержать?!.
…Лобное Место находилось в самом центре Города и было неизмеримо популярнее всех прочих мест. Начиная с рассветных туманов истории, образованных первыми испарениями символической мочи Инки Ссатора, здесь свершилось великое множество публичных казней. Казнили однозначно за все преступления, которые можно было (порой с натяжкой) отнести к разряду уголовных, без надлежащего анализа ситуации и учёта степени тяжести преступления и смягчающих обстоятельств (прочие нарушения влекли за собой жестокие телесные наказания, причём наказывали буквально за всё — за неопрятный вид, за громкий хлопок дверью, наказывали, даже если кто споткнётся в общественном месте, не приемля робких указаний на разницу между буквальным и переносным смыслом глагола «оступиться»). Преступников свозили на Лобное Место со всех регионов. Зачем? Почему бы не соорудить нечто аналогичное в каждом регионе? Но ведь страну необходимо сплотить вокруг чего-то, что имело бы сакральную силу и препятствовало энтропии. Таким сакральным «ядром» и было Лобное Место в Городе и т.д., и власти не скупились на поддержание его приоритета.
…Подъезжали с «чёрного хода», и даже из автобуса Робеспьеру было слышно, как развлекали толпу перед главным представлением. Он сверился с часами: 12.45. Ещё далеко — и вместе с тем так невероятно, так чудовищно близко, ближе, чем когда бы то ни было, ближе даже, чем сама близь!
Первыми из автобуса выскочили помощники: они потащили вещи Робеспьера в его каморку, которая находилась в левой половине постройки (в правой, если судить со стороны помоста), представлявшей из себя тоннельное сооружение с ходами в стенах, задрапированное, как в театре, занавесом, из-за которого взору зрителя являлись персонажи этой всамделишной трагедии. Странная ирония: отсюда, с «чёрного хода», можно было видеть, как порой вспыхивает свет в конце тоннеля, — но это только очередной герой выходил на роковую сцену, выходом своим сгущая обречённость…
Взгляд Робеспьера слева привлёк огромный чёрный сверкающий на солнце лимузин. Отвратительно полыхнув стеклом, передняя дверца открылась, и из салона возник, отвратительно поправляя галстук, сам Верховный Судья Нации. Он выглядел чрезвычайно весёлым; завидев Робеспьера, поспешил ему навстречу, заранее жестикулируя, точно его переполняли какие-то эмоции. Когда он приблизился, выяснилось, что он прямо-таки давится от смеха.
— Знаешь последний анекдот? — спросил он, подавая руку Робеспьеру (Робеспьер почувствовал её нарочитую вялость и понял, что у него достаточно силы, чтобы раздавить эту руку, смять её, раздробить, понял — и так же вяло её пожал) — Сегодня рано утром позвонил Роблан. Он в бешенстве. Они всю ночь разбирали конверты с вырезными бюллетенями, пришедшие на адрес Канцелярии, и оказалось, что горожане, точно сговорившись, назначили его своим… своей… — тут Антуан немного повыл от восторга, — СИНЕГЛАЗКОЙ! Представляешь?! Из регионов корреспонденция ещё не дошла, но похоже, что это поветрие. — Антуан вытащил из кармана носовой платок и промокнул им глаза. — Он мне сегодня — что за идиотизм такой, не могу я быть Синеглазкой, а я ему — ещё как можешь, голубчик, и будешь, коли весь народ того пожелает. Давай, говорю, чего время терять, — заказывай таблички, визитки: ты у нас, даст Гук, станешь всенародно избранным Синеглазкой Нации! — у Антуана сводило живот. — Бросил трубку. Да куда ж ты денешься-то, милый? Нет, ну что за прелесть у нас народ! Ну как, скажи на милость, можно было оставить такой народ без нового первосортного мифа? Я так рад, что сегодня мы всё-таки рассчитаемся с Инкой. Дело всей жизни…
— Я должен идти, — сухо перебил его Робеспьер. — Мне нужно ещё подготовиться.
— Ну иди, иди, — прищурился на него Антуан. — Иди, тебя вызовут.
В тоннеле Робеспьера поджидали помощники. Чего они ждут? удивился Робеспьер. Странно… Он остановился у двери, глядя на них с недоумением. Они посторонились, но не ушли совсем. Робеспьер посмотрел направо: там тоже была дверь, и он, конечно, знал, кого держат за этой дверью, потому что взор его тяжело скользнул по её безразличной поверхности. Логика распределения ролей на сцене сказалась и здесь, за сценой, с завзятой угрюмостью расположив каморки антагонистов прямо напротив друг друга.
Робеспьер шагнул к себе и тут же услышал, как щёлкнула наружная щеколда. Ах, вот оно что! Антуан решил подстраховаться. Тем не менее Робеспьер задвинулся ещё и изнутри: пусть не думают, что они могут запирать и отпирать его когда им вздумается.
В каморке Робеспьера было всего три предмета обстановки: зеркало, отображающее в полный рост, слева от зеркала лежак, на котором сейчас покоился его сценический костюм, и справа рукомойник. Свет люминесцентных ламп падал на длинный ореховый футляр на полу у ложа; в футляре этом находился инструмент, единственным ведомым ему глухим аккордом окончивший много чудесных, или только обещавших быть чудесными, арий.
Присев на корточки, Робеспьер раскрыл футляр и извлёк оттуда инструмент, на котором ему предстояло сегодня сыграть в последний раз.
— А всё-таки ты красив, — сдвинув брови, вполголоса произнёс Робеспьер. — Жаль, что тебя сегодня сломают. Это явно лишнее. Но люди всегда делают много лишнего, чтобы сделать наконец как надо. Полежи пока, — он опустил его обратно в футляр и, бросив взгляд на часы, принялся переоблачаться.
Зачем они всё-таки меня заперли? Ведь Антуан неплохой психолог, он знает, что мне не будет легче, если это совершит кто-нибудь другой. Напротив, мне будет во сто крат тяжелее. Есть вещи, сами по себе неизбежные, которые ДОЛЖНЫ произойти через меня, пусть даже они и угрожают Бездной. Но есть ли что страшнее Бездны? Есть, ответил сам себе Робеспьер. Это бездна вины.
Итак, оставалось одно: встать под удар молнии, замкнуть на себя разряд человеческого безумия, чтобы выровнялась функция и восторжествовал более здравый порядок вещей, безотносительно к мифу. The time is out of joint. Oh, cursed spite… (Здесь и далее цитата из «Гамлета»: Век вывихнут. О злобный жребий мой! Век вправить должен я своей рукой (англ., перевод Анны Радловой))
Из Зазеркалья на Робеспьера смотрело чудовище в красно-зелёном балахоне, отороченном по швам бахромой. Маска-колпак с отклоняющимся, подобно флюгеру, верхом и узкими прорезями для глаз стекала на плечи и грудь монстра. That ever I was born…
Щелчок щеколды. Толчок в дверь. Стук.
To set it right.
Все мысли были передуманы, и, выхватив из футляра инструмент, Робеспьер предстал перед помощником во всём своём грозном обличье: неподражаемый маэстро смерти. Не удостоив помощника даже мимолётного взгляда, он зашагал по направлению к занавесу, волоча за древко своё орудие.
Свет вспыхнул в конце тоннеля: это вышел к публике хозяин помоста. Публика, как обычно, приветствовала его появление возбуждённым ропотом. Неужели они не понимают, что всё изменилось? — раздражённо подумал Робеспьер. — А что, собственно, изменилось? Да пока ничего: тот же помост, микрофон, плаха, плошка с тальком, та же толпа, только, пожалуй, превосходящая по численности все прежние сборища у этой сцены. Телекамер тоже, кажется, было побольше: их бессмысленные циклопьи глаза пялились из всевозможных стратегических точек. Единственным изменением по существу было присутствие в левой части сцены странного приспособления, чей внешний вид плохо свидетельствовал о его назначении. Робеспьер тем не менее догадался, что это специальное устройство для Торжественного Преломления, которое должно было состояться вслед за казнью. Своего рода вариацией можно было счесть и то, что к микрофону на сей раз подойдёт другой человек — это, конечно, будет Антуан: вот он уже готовится, хлещет воду, чтоб ты облил себе галстук.
— Граждане! — произнёс Антуан своим фирменным голосом (в ответ его обстреляли из фотоаппаратов) — мы собрались сегодня здесь, в самом сердце нашей великой страны, чтобы отдать последний долг нашему печальному прошлому. Правда, которая на протяжении веков была мучительной привилегией одного-единственного человека — Хранителя, — стала теперь всенародным достоянием. Мы горько сожалеем о безответственном варварстве наших славных предков, навлёкшем на нас Проклятие Инки Ссатора. Но, к счастью, то, что казалось вечностью, на наших глазах уходит в историю, и нам остаётся сделать последний шаг, чтобы вступить в заветное царство свободы. Да, много наших сограждан, которые могли бы ещё встать на путь исправления, закончили свои дни на этой плахе, — он не глядя махнул рукой в сторону Робеспьера. — К сожалению, сегодня здесь прервётся ещё одна жизнь. Казалось бы — что стоит пощадить несчастную, которую через минуту выведут на помост? Но дело в том, что её осудили до истечения срока Проклятия, то есть до высыхания озера и кончины последнего Хранителя. Если бы речь шла о небольшом проступке, ну, скажем, о поскальзывании на арбузной корке, мы бы счастливо ограничились поркой. Но в данном случае это недопустимо, и если мы всё же смягчим меру пресечения, то нам не уйти от возмездия. По чести говоря, тут даже промедление с казнью опасно: это может быть в любой момент истолковано как мятеж против Инки, и тогда его моча вернётся и поглотит нас…
Хитро, ничего не скажешь, подумал Робеспьер, наблюдая за толпой, в которой проклёвывались ростки паники. Однако как бы он не перестарался. Но Антуан, как выяснилось, прекрасно контролировал ситуацию. Он воздел обе руки к небу и воскликнул:
— О Инка! Прими свою последнюю жертву! — и в тот же миг отогнулся лепест занавеса, и на сцену, конвоируемая двумя помощниками, вышла женщина, скорее даже девушка, в узком чёрном балахоне из мешковины, похожем на смирительную рубашку, в наклеенной на лицо традиционно злобной (дабы не возбудить сострадания) маске. Волосы жертвы были нефтяного цвета, и Робеспьер заметил, что они как-то странно блестят на солнце. Толпа погрузилась в привычное молчание, которое будет взорвано овацией, когда…
Девушку поставили на колени, прижали щекой к плахе, одновременно откидывая волосы, чтобы обнажить шею, и зафиксировали ей голову ремнём. Несчастная даже не пыталась сопротивляться, но один из помощников зачем-то нанёс ей едва уловимый удар в одну из «жизненных» точек, отчего она вся обмякла и стала похожа на тряпичную куклу. Что это он? — спросил себя недоумённо Робеспьер. — (Mentalité nouvelle?) Теперь помощники отбежали и встали у занавеса. Повисла мёртвая тишина, «момент флуктуации» С превеликим трудом Робеспьер заставил себя наклониться и ущипнуть из плошки немного талька. Он положил щепотку на ладонь и энергично растёр. Общее безмолвие, казалось, подступало к самому горлу. Он поднял свой инструмент. Мгновенно включилась фонограмма барабанной дроби, и, глянув через весь помост на Антуана, Робеспьер увидел, что тот смотрит на него напряжённо, не мигая. Ну вот и конец, решил про себя Робеспьер, спускаясь глазами к своей неустранимой грешнице. Он понял, что сейчас ему предстоит встреча в финале с Бездной. Рано или поздно это всё равно должно было произойти, а если бы Робеспьер уклонился от этой встречи, тем мучительнее и неизбывнее было бы засчитанное ему техническое поражение.
Спасение пришло неожиданно и вместе с тем абсолютно естественно. Внешне стандартная ситуация заставила Робеспьера вспомнить одну игру, которую он частенько использовал «при исполнении», лавируя перед Бездной. Игра была сродни игре в мозаику, только если при игре в мозаику из разрозненных геометрических кусочков складывается нечто целое, то правилами этой игры, наоборот, предписывалось разбивать целое на множество таких кусочков. Всё вокруг мыслилось состоящим из осколков различной формы и величины: небо, толпа, помост, плаха — и, конечно же, сама жертва. Таким образом, на долю игрока оставался сущий пустяк: чисто символически продублировать расчленение того, что сама Природа-мать сотворила расчленённым.
Игра сработала моментально: мозаичная структура мироздания проявилась настолько реалистично, что Робеспьера осенило: ну конечно, а как же иначе! Под этой чарой он взмахнул инструментом и ударил, целясь точно в паз, чтобы не дай Бог не нарушить природу. Какие-то непредвиденные, красного цвета мелкие осколки высыпали в дополнение к общей картине. Что такое? встревоженно подумал Робеспьер. Я ведь ничего не сделал…
Рёв толпы привёл его в себя. Слышались крики: Свобода! Свобода! С противоположной стороны сцены рукоплескали. И вдруг Робеспьер явственно ощутил как бы по ту сторону всеобщего ликования перекатывающееся, бурлящее присутствие Бездны. Тогда он сделал то, чего не делал никогда, чего не было в его инструкциях. Схватив отсечённую голову за волосы, он выдернул её из-под ремня и, держа на вытянутой руке, показал толпе. Толпа мигом окаменела. Рукоплескания стихли. К Робеспьеру подскочили двое помощников — те же, что выводили жертву на помост. Один из них робко, как бы просительно, подставил прорезиненный мешок. Робеспьер опустил в него голову, тело казнённой затолкали туда же, всё быстренько прибрали, как будто ничего не случилось. Расфранчённый жандарм, что называется, «с печатью момента» на лице подступил к Робеспьеру, и, увидев, как Антуан вновь приближается к микрофону, Робеспьер понял, что сейчас начнётся церемония Торжественного Преломления и он должен отдать инструмент. Когда он его передавал жандарму, Антуан уже произносил какую-то речь, но Робеспьер, к ужасу своему, расслышал лишь чудовищное лопотанье Бездны. Не в силах более оставаться на этой сцене, он удалился за её пределы, и на его уход со стороны толпы не последовало никакой реакции, ибо уже никому до него не было абсолютно никакого дела. То же отношение он встретил и в тоннеле, по которому сновали помощники: мнилось, что они могут пройти сквозь него, но не проходят по чистой случайности. Чёрт! подумал Робеспьер. А неплохо вообще-то бы справиться относительно моего теперешнего статуса. И глазом моргнуть не успеешь, как выселят из номера в знак приветствия «потерянному поколению». Вопрос был не праздный, но обращаться с ним к Антуану у Робеспьера как-то не было мочи.
В каморке он вымыл руки и переоделся, бросая взгляды на сиротливо раскрытый ореховый футляр, в который уже ничего не положат. Раз его достиг сдержанный стеною накат гула: очевидно, свершилось Преломление.
Когда он вышел из каморки в своей обычной одежде и направился к выходу, его позвал голос. Это был Антуан, он стоял в тоннеле и просил Робеспьера подойти. И хотя Робеспьер отлично сознавал, что ему совершенно необходимо обсудить свою судьбу с Антуаном, что-то тем не менее заставило его остаться на месте. Антуан чертыхнулся и подошёл сам, от досады шевеля руками в карманах брюк.
— Слушай, какого чёрта ты показал голову толпе? — брюзгливо, но, впрочем, не слишком искренне поинтересовался Антуан. — Что это ещё за чингисханство? «Ухожу с музыкой», так, что ли?
Робеспьер промолчал, глядя прямо в глаза Антуану. Это смутило последнего.
— Ладно, я тебя не поэтому звал, — буркнул он. — Мы тебе там квартиру подыскали в центре, надо, чтоб ты сам ещё посмотрел. Кроме того, решено назначить тебе пожизненную пенсию — ниже твоей зарплаты, конечно, но всё равно прилично. Таким образом, если Ваше Высочество соблаговолит, я буду счастлив принять Ваше Высочество в моём кабинете по вышеупомянутым вопросам, в случае, конечно, если это угодно Вашему Высочеству.
Робеспьер молчал, как изваяние: никаких признаков того, что с души соскочил камень, а между тем это было так.
— Послушай, Робеспьер, я не хочу, чтобы у нас с тобой были эти странные отношения, — Антуан, видимо, говорил правду, и Робеспьер с облегчением отметил, что его собеседник уплотняется у него на глазах, закрывая доступ Бездне. Только тут до Робеспьера дошло, что всё кончилось и жизнь, как это ни чудовищно, продолжается. В общем, жизнь продолжается всегда, и именно это циничное «всегда» в ней и чудовищно.
— Я знаю, ты считаешь, что мы перемудрили с этим… с мифом. Но, быть может, придёт время, когда и ты поймёшь, что поступить иначе было просто опасно, тем более опасно, что мы не могли даже приблизительно рассчитать степень этой опасности. Вокруг нас и в нас действуют законы неосязаемые — и всё-таки железные, как вот эта чёртова дверь, — Антуан бухнул кулаком по двери служебной камеры. — Когда ты осмыслишь это единство в противоречии…
— Dis, as-tu vu le ciel ce matin? (Скажи, ты видел сегодня утром небо? (фр.)) — вдруг перебил его Робеспьер, впервые подавая голос.
— Le ciel? (Небо? (фр.)) — дважды сморгнув, недоумённо переспросил Антуан. — Ну знаешь, mon cher. Некогда мне по небесам глазеть.
— А девушка, — как бы размышлял вслух Робеспьер. — Девушка, которую мы…которую Я только что казнил, — могла она видеть сегодня утром небо?
— Чёрт её знает, может, и могла, — без всякой задней мысли ответил Антуан. — Pourquoi?
— Ничего… так! — молвил Робеспьер, яростно чеканя последнее слово. — Ладно, я загляну на днях. Будь здоров, — он повернулся, чтобы идти.
— Робеспьер! — снова оклик.
Со вздохом он оглянулся. Антуан смотрел исподлобья.
— Спасибо, — сказал он почти сурово. — От имени нашего великого народа — спасибо!
Неожиданно для самого себя Робеспьер нашёл образ, в который лучше всего вписывался Антуан: шут, что шутит всерьёз, роковой шут, и едва Робеспьер осмыслил это «единство в противоречии», как ему захотелось уже быть вне тоннеля.
Итак, всё кончилось, — то, что мнилось самым страшным, — пережито, а следовательно, это было не самое страшное, с тревожащей логикой вывел Робеспьер. Означает ли это, что глубина ужаса неисповедима и неисчерпаема, как в надличном, так и в личном смысле? Остаётся только надеяться, что такова же и обратная величина. На ум Робеспьеру снова пришло великолепие сегодняшнего неба, большую часть которого он бездарно упустил, предаваясь утреннему сну, и он вдруг ощутил могучую потребность увидеться с Антуанеттой. Ждать шестого числа теперь было излишне: Чудо-то ведь произошло — уродливо преломившись, как в кошмарном зеркале, но всё-таки, всё-таки… Так я найду её! воодушевлённо думал Робеспьер, покидая Лобное Место. Имя, словесный портрет… Не мешкая, сейчас же! Я сниму её с занятий, мы проведём вместе остаток дня (и ночь, конечно же, и ночь!), и я расскажу ей всё, ничего не утаивая. Я не расскажу ей только о своей любви, потому что так хотела она сама. И ещё — я не отпущу её, пока она не убедится в том, что с самого начала я не мог вести себя иначе, и не поклянётся в том, что мы увидимся в следующий раз и что он наступит раньше, чем я успею оглянуться. Если всё пройдёт хорошо, завтра мы прокатимся до Островов, только уж она должна будет согласиться на услуги презренного глиссера…
Вдруг Робеспьера неприятно осенило, что сегодня в связи с церемонией занятия в Академии были наверняка отменены, а если бы и оказалось по-другому, всё равно искать Антуанетту уже несколько поздновато. Тогда завтра! — твёрдо решил Робеспьер, сетуя на вынужденную задержку — и в то же время чувствуя предательское облегчение, оттого что можно отложить полный трудных откровений разговор. А что если она стояла сегодня там, в толпе?! Эта мысль потрясала, но как-то виртуально, словно Робеспьер на самом деле пребывал в уверенности, что Антуанетты не было среди присутствовавших на церемонии. И всё же он припомнил: перед самой экзекуцией ему почудилось, что Антуанетта где-то очень близко (ближе, чем сама близь! – D. A.), но это, конечно, был только плод безотчётного стремления к тому, что казалось таким недосягаемо далёким.
Поначалу Робеспьер хотел идти домой, но волнение перед завтрашним днём вместо этого уютного маршрута погнало его, словно отчаянную мысль, по всем извилинам городского мозга. Поужинав в каком-то сомнамбулическом окраинном ресторанчике, в окружении сладко спящих за разговорами о бренном супружеских пар, он вышел навстречу уже вполне ночному кварталу. Робеспьеру было необходимо отрепетировать в уме хотя бы приблизительно то, что он будет завтра говорить Антуанетте. Но, на беду, у него ничего не получалось. Как это ни нелепо, но у его искренности было слишком много вариантов, и все они обрывались куда-то в пропасть, потому что не были тем единственным, который умеет ходить по воздуху. Полиция в таких случаях обычно рекомендует хранить молчание, «ибо всё, что вы скажете…», но эта рекомендация помогает только при наличии хорошего адвоката, а его у Робеспьера не было, и быть не могло. Быть может, во сне, вдруг подумал Робеспьер, ко мне придёт Тот, Кто ходит по воздуху, и, раскрыв ладонь, протянет мне нужные слова. Их, вероятно, будет совсем немного, — но слов никогда не должно быть слишком много — что необходимо, так это правильные слова. Как найти, как почувствовать их — вот он, Вопрос вопросов.
А между тем пошли какие-то смутно знакомые места, и нежданно-негаданно Робеспьер очутился возле бара, вальяжно расположившегося под вывеской MADONNA. Укол безотчётной настороженности. Он продолжил путь, минуя бар, и, когда слева возник переулок, он, повинуясь странному инстинкту, свернул в него. Ulalume, Ulalume!, зашептали тёмные деревья, и он вдруг вспомнил: это же здесь — тупик, окно, рваная хрень на верёвке! Всё ли там по-прежнему?
Заставив себя дойти до конца, Робеспьер убедился, что здание, как и в прошлый раз, погружено во мрак, и только окно на втором этаже горит, горит всё тем же невыносимым, кровавым светом и всё так же перечёркнуто верёвкой. Но… где то, что должно висеть на этой верёвке?! Ничего не было, была лишь тонкая чёрная улыбка красного слепого прямоугольного лица или, может быть, маски. Прекрати, это же глупо, упрекнул себя Робеспьер. Что значит — «должно висеть»? Ну, проветрилось, понимаешь, сняли… Стоп! Да ведь я сам видел, как оно упало! Ах, нет, это был сон… Или не сон? Господи, как же во всём разобраться?! Почему, почему этой хрени там нет?! Что это может означать?! Нет, это уж слишком! сказал себе Робеспьер. «Означать»! Если это «означает» для тебя что-то, то, по всей видимости, только одно: ты сошёл с ума!
И всё-таки — почему её нет?
(Ulalume, Ulalume, ULALUME! ‘Tis the vault of thy lost… (Улялюм, Улялюм, Улялюм! Вот могила твоей… (англ.)))
Я ДОЛЖЕН увидеть Антуанетту, вдруг с накатившим откуда-то ужасом подумал Робеспьер. ДОЛЖЕН увидеть её завтра во что бы то ни стало! Это вопрос
(жизни и смерти)
Но ни завтра, ни послезавтра Робеспьер не увидел девушку в золотом платье.