Глава вторая: Улисс
Ворота городского парка. Странные, заколдованные, словно и не ворота вовсе, но Робеспьер знает, что это они, когда проходит сквозь их китовую пасть и идёт по главной аллее — один. Пройдя немного, он останавливается и задирает голову. Там, куда он смотрит, отделённое от него несколькими ярусами ходячей листвы, брезжит что-то наподобие маячка. Робеспьер подходит к дереву и, сам того не ожидая, принимается его трясти. Несмотря на кажущуюся толщину ствола, трясти дерево до смешного легко, ещё немного — и оно выскочит вместе с корнем, как зуб — из разрыхлённой пародонтозом десны. Но вот что-то упало рядом в траву, Робеспьер нагибается, чтобы рассмотреть, — и в тот же миг неведомый могучий инстинкт отбрасывает его назад, опрокидывая на собственную постель, которая оказывается прямо посреди аллеи. Лёжа он следит за раскачиваемыми ветром кронами вековых деревьев, пока не понимает, что это всего лишь занавеска на окне его комнаты трепещет от лёгкого утреннего повева. Вставать Робеспьеру не хочется, вместо этого он решает сосчитать узоры на ткани занавески; когда он в третий раз сбивается со счёта, узоры начинают плыть, удлиняться, переплетаясь, как водоросли, — и вдруг вымерещивают облик огромного вооружённого янычара, который отделяется от прочих узоров, сходит с занавески и приближается к лежащему Робеспьеру. Холодный стальной полумесяц симитарры всходит над головой незваного гостя: намерения последнего становятся ясны Робеспьеру. Он пытается крикнуть, но едва успевает раскрыть рот, как полумесяц обрушивается ему под подбородок, и только после того как Робеспьер осознаёт, что с отрубленной головой он всё ещё жив, противоречие выталкивает его из омута сновидений. Он наяву.
Проснувшись, Робеспьер сразу же вспомнил, что он влюбился и что сегодня в пять часов пополудни у него свидание с Антуанеттой. Вспомнив эти факты в такой именно последовательности (а, скажем, не наоборот), Робеспьер отпраздновал полную безнадёжность своего положения. Ну почему было ему не вспомнить сначала о том, что у него назначено свидание, а затем уже — обо всём остальном. Тогда у него оставался шанс — пусть ничтожный и почти иллюзорный — проскользнуть в узенькую щель, раскрытую недоумением, до того как сомкнутся перед ним беспощадные Симплегады чувства. Теперь же всё бесполезно.
Он позвонил горничной, чтобы ему принесли завтрак: голодать не было смысла. Не было смысла и в том, чтобы избегать встреч с Антуанеттой, ибо, так или иначе, главная и, по существу, ЕДИНСТВЕННАЯ их Встреча состоялась вчера на ярмарке. Робеспьер никак не хотел в это поверить… может быть, потому, что в глубине души он это твёрдо знал.
Недолго поразмыслив, он решил, как обычно, отправиться на прогулку, с той только разницей, что к пяти часам он придёт в беседку и примет всё, что за этим последует, ДАЖЕ ЕСЛИ по возвращении домой он застанет у себя людей, которые при виде Робеспьера вскочат со стульев в прихожей… и, в общем, он, как всегда, всё поймёт.
Когда Робеспьер вышел на улицу, под хмурое небо (не зря вчера солнце садилось в облака), его застигла череда звуков, не очень внятных для слуха постороннего, но Робеспьер сразу узнал бой древних часов на башне Святого Гука, покровителя Города-Название-Которого-Не-Имеет-Решительно-Никакого-Значения. Бой возвещал полдень. Пять часов одиночества Робеспьер мог употребить по своему усмотрению. Он решил сперва зайти в один знакомый книжный магазинчик, чтобы посмотреть книгу, которую ему когда-то рекомендовали. Магазинчик пребывал за поворотом шоссе, гулом машин отсекающего Старый Квартал от остального города, и, кроме того, на расстоянии двух автобусных остановок, считая от этого поворота. Робеспьер задумал преодолеть этот путь пешком, тем самым обрекая время на медленную смерть под пыткой его неторопливо-размеренного шага. Достигнув «цивилизованной» части города, он воплотил игру, которую придумал по дороге, и увлёкся ею настолько, что чуть было не прошёл свой пункт назначения. Игра синтезировала принцип «картинок-оборотней», популярных во времена Робеспьерова детства, и сущностную черту городского пейзажа: организованность и чинность со стороны проспектов в сочетании со стихийной распущенностью дворов. Кажется, что сам Святой Гук, совершающий свой незримый promenade по улицам города, заглянув в какой-нибудь двор, скинет вмиг свою пуританскую курточку, обнажит жидкую поросль на груди и развалится на ущербной скамейке, а с ним и весь городской Космос, очнувшись от собственного благоразумия, вдруг вспомнит, что он сын Великого Хаоса. С чем только не доводилось Робеспьеру сталкиваться во дворах родного города! Однажды (это было лет пять тому назад), пересекая по диагонали квартал, он просто остолбенел, увидев посреди двора, в самой грязи, куда никто не отважился бы ступить, чудесный макет старинного двухмачтового парусника в натуральную величину (может, это был настоящий парусник). Он запутался мачтой в кроне дерева и слегка покачивался, вместе с ветвями, которые шевелил ветер, мачта поскрипывала — казалось, он плывёт по этой непролазной грязи, как по морю, кренясь от набегающих волн. Паруса, которые уже давно испещрили, упражняясь в стрельбе из рогаток, дети, так болезненно напоминали судьбу человеческих надежд, что Робеспьер улыбнулся своей математической улыбкой. Все мы парусники, пытающиеся плыть в море грязи, сказал он себе тогда… В другой раз и в другом дворе он был облаян целой сворой собак, но, когда он в ужасе стал озираться по сторонам, то заметил, что вся эта свора собралась за окном квартиры на первом этаже — добрая дюжина злющих псов, которые, давя друг друга и прижимаясь чёрными мордами к стеклу, заходились в ужасном лае, совершенно загораживала интерьер комнаты, но Робеспьеру отчего-то показалось, что там, внутри, не может быть ничего, кроме выпотрошенной мебели и окровавленных тел хозяев квартиры, и он поспешил за угол дома, чтобы увидеть более привычную для себя сторону вещей.
В общем, идея игры созревала достаточно долго, и сейчас Робеспьер отдавался ей с самозабвением, переходя со «светлой» стороны мира на «тёмную» и обратно, сладострастно убивая избыток времени. Как уже было сказано, он едва не проморгал книжный магазин, и проморгал бы, но помогла одна странная встреча. Проходя по двору, Робеспьер заметил бритого старика с морщинистой шеей, сидящего на краешке скамейки у крыльца спиной к Робеспьеру. На нём была замызганная рубашка, некогда синяя и некогда ему, вероятно, впору, и защитного цвета парусиновые штаны. Склонённый затылок старика выдавал страстную поглощённость чем-то, кроме того, Робеспьеру показалось, что старик что-то вертит в руках. Заинтригованный, Робеспьер подошёл поближе, почти вплотную к старику, наконец, поборов смущение и какое-то суеверное чувство (он всё-таки был во дворе), ещё немного сократил дистанцию, намереваясь тихонько встать у старика за спиной, как вдруг невольно вздрогнул: в руках старик держал… «картинку-оборотень» из его детства. Бормоча и посмеиваясь (слабоумен?), старик слегка поворачивал картинку то одним, то другим боком, и она попеременно являла трёх весело пляшущих антропоморфных поросят в подвёрнутых штанишках — и дикого и нимало не антропоморфного волка, который уже съел всех поросят, и от них оставались лишь штанишки, зачем-то аккуратно развешанные на сучьях дерева. Самое жуткое впечатление, однако, производил не сам этот контраст, но некий ФАНТОМ контраста: волк, пожравший поросят, не исчезал полностью при переводе изображения в другой, безмятежный ракурс, но всегда атавистически маячил сквозь основной план, точно зловещий осадок.
Старик вновь слабо засмеялся и качнул картинку, попутно оросив её капелькой слюны. Робеспьеру захотелось уйти, ибо он уже чувствовал, как опрокидываются Песочные Часы, которые никто и ничто не в силах было для него опрокинуть, но он словно прирос к этому роковому месту. Вдруг старик повёл костлявым плечом, оглянулся и, увидев обомлевшего Робеспьера, издал радостное восклицание, обнажив при этом последний, безнадёжно одинокий зуб в верхней челюсти.
— Хочешь? — прошамкал он, протягивая Робеспьеру свою детскую забаву. Робеспьер отшатнулся, одновременно приходя в себя, и зашагал прочь со двора с твёрдым намерением прекратить свою шизофреническую игру. Вышел он, как на счастье, прямо к книжному магазину и, немного отдышавшись, ступил внутрь. В магазине было сумрачно, низкий потолок нависал, как надгробие. Робеспьер подошёл к полкам, уставленным книгами, точно костяшками домино, и, беспомощно поглазев на них некоторое время, обратился наконец за помощью к продавцу. Нет, ещё не разобрали. Ещё есть два экземпляра, voici (Вот (фр.)). Робеспьер погладил большими пальцами бархатистую обложку книги. Современная отечественная новелла. Поискал нужного автора. Ага. Louis Crème-Brûlée (Луи Крем-Брюле (фр.)). «Твёрдость характера», с предисловием какого-то Анри де Била. Bien. Je le prends (Я её беру (фр.)). Робеспьер рассчитался с продавцом кредитной карточкой и не без облегчения покинул этот книжный склеп. Снаружи, однако, совсем помрачнело, словно солнце, нарисованное на ватмане неба, накрыли несколькими слоями промокательной бумаги, чтобы утаить его местонахождение. Перспектива дождя казалась неотвратимой. Робеспьер ринулся наперерез приближающемуся автобусу, который, как он знал, останавливается прямо напротив парка, под чьими густыми сводами можно было не опасаться всерьёз метеорологических неприятностей, к тому же, всегда сохранялась возможность нырнуть в какую-нибудь беседку и там укрыться. В автобусе Робеспьеру ни с того ни с сего вспомнился пиковый туз, загаданный им и затем неожиданно воплотившийся у него в кармане с «лёгкой» руки Антуанетты, и он впал в мистическую депрессию. Ему вдруг захотелось погадать о своей судьбе на тексте книги, хотя он и знал, что ничего, кроме глупости, из этого не выйдет. Он раскрыл книгу на коленях и предоставил взгляду свободно упасть на одну из строчек. Предложение, которое ему, таким образом, досталось, было, как нарочно, выделено курсивом и служило концовкой всё той же «Твёрдости характера». Целиком оно звучало так:
«Но не знал принц Ану-ад-Давай, будущий султан Брунея и самый богатый в мире наследник, не знал, смакуя на десерт свой дуриан, что он был всего лишь будущим отражением нашего героя в сознании полубезумной старухи».
Робеспьер нервно усмехнулся. Поделом. Не следует заниматься подобной чепухой. Он вернулся в начало рассказа, всё ещё сетуя на себя за этот припадок текстомантии. Язык новеллы показался Робеспьеру довольно замысловатым, но, по крайней мере, не заумным, содержание же одновременно позабавило и разочаровало его. Молодой человек Робеспьеровых лет, склонный к визионерству, оставшись без средств к существованию, потерявший всякую надежду поправить свои дела, надумывает покончить с собой. Вдруг он находит бумажник, а в нём — много денег. Сначала его захлёстывает волна благодарности судьбе, он думает, как отдаст долги, как будет жить на оставшиеся деньги, пока не отыщет заработок, однако вскоре ему становится стыдно, что деньги заставили его так легко изменить мироощущение и, в частности, отказаться от своего прежнего плана. Тут герой замечает у стены дома силуэт нищей старухи, просящей подаяние (наступили сумерки), и в его голове созревает другой, ещё более чудовищный, план… (Здесь Робеспьеру пришлось отвлечься ради короткой пробежки с книгой на темени до спасительной сени парка, ибо дождь начался некоторое время назад, в небе погрохатывало, там и сям случались вспышки, словно кто-то фотографировал мир из-за туч. Оказавшись в парке, он решил первым делом отыскать ту самую беседку, где они вчера сидели с Антуанеттой, чтобы там уже продолжить чтение. Беседку он нашёл очень быстро (интуиция не подвела) и, увидев до боли знакомую колоду карт, взял и бросил её под скамейку. Потом раскрыл книгу, которую предусмотрительно заложил пальцем.)… Следующий эпизод разворачивается стремительно: герой ахиллесовым шагом проходит мимо нищенки, бросая к её ногам набитый деньгами бумажник, и, прежде чем старуха успевает разглядеть своего благодетеля, тот растворяется в сумерках. Не мешкая, герой отправляется домой, выпивает упаковку убойного снотворного и ложится тихо умирать в сгущающейся темноте неоплаченной комнаты, откуда его должны завтра выставить. Частицы его кошмарного замысла роятся в предсмертном сновидении: как выяснилось, своим подаянием герой рассчитывал обеспечить себе вечное бытие, более того — вечное восхождение к вершинам могущества и славы. Суть заключалась в том, что у старухи, не видевшей, кто бросил ей бумажник, неминуемо складывается миф о величии этого Некто, при этом чем ущербнее её внутренний мир, тем, как ни парадоксально, величественнее заполняющий его миф. Отныне герой живёт в сознании этой нищенки в своём новом блистательном качестве, до тех, естественно, пор пока живёт сама нищенка. Но та, конечно, не утерпит и перескажет миф своей подруге, такой же убогой старушке, миф при пересказе и восприятии (и последующем пересказе: подруга ведь также не утерпит) изменится к вящей недосягаемости героя, и, в общем, при хорошем раскладе, он сможет путешествовать по ущербным сознаниям бесконечно, достигая всё более головокружительных высот. Зачем же тогда умирать? Но ведь только умерев, то есть уничтожив своё сознание, герой мог полностью слиться со своим образом в чужом сознании; когда от его личности не останется ничего, кроме этой мигрирующей фальсификации, тогда он станет ею, а значит, и кем угодно, хоть папой римским. Всю эту картину под затихающий шёпот дождя Робеспьер составил самостоятельно: ему было забавно сцеплять воедино разрозненные атомы сновидения — будто решаешь головоломку. В целом, однако, Робеспьер оценил эту вещь негативно и, заключив, что остальное содержание книги не лучше, с шумом захлопнул её и подсунул под скамейку, вслед заскорузлой колоде карт. Пусть валяется.
Что-то подсказало Робеспьеру, что уже около пяти, сверившись с часами, он похвалил своё ощущение времени. С минуты на минуту должна была появиться Антуанетта, хотя, возможно, она испугалась дождя… Нет, вон она идёт, olè, caballero (Привет, кабальеро (исп.)) приветствует его издалека, на ней вчерашнее платье (странно… опять забыла переодеться?), голова повязана косынкой (видимо, от дождя, чтобы не испортить причёску — сейчас видно: какая-то новая…), на ногах — чёрные (аллах!) сандалии с двойным перехватом на лодыжках. Золото и чернь — что за маниакально-депрессивное сочетание, что за отсутствие элементарного вкуса, что за… да ведь проблем у тебя от этого не меньше: вон и к горлышку сызнова подступило, вон и ушки опять запели — э-э, да вы ни к чёрту, батенька!..
Под крышей беседки Антуанетта осторожно спустила косынку на шею, обнажив свой парикмахерский изыск в виде тугого двухступенчатого гребня со свободной прядью волос на «вершине» — так женщины убирали своё достоинство в античные времена. Игра в златокудрую Эос продолжалась, вот только Робеспьеру становилось уже не до игр.
— Давно ждёте? — спросила Антуанетта, с любопытством глядя ему в глаза. — Я вроде не должна была опоздать.
— Вы прямо эллинка, — сказал Робеспьер, и она, чуть улыбнувшись, отвернулась.
— Дождь, кажется, уже перестал, — промолвила она. — Не хотите прогуляться на Набережную? Я думаю, там сейчас хорошо.
— С вами — куда угодно, — Робеспьер не сводил с неё глаз. — Когда вы рядом, я чувствую себя, как Одиссей, сопровождаемый Афиной Палладой. Готов отправиться хоть к Лестригонам!
Вся зардевшись от тщеславия, Антуанетта без надобности поправила свой «гребень», а когда Робеспьер предложил ей опереться на его руку, так навалилась на неё, словно это был давно не смазываемый рычаг.
— Скажите, а мы увидим ваши суда? — вдруг спросила она, после того как они проделали недолгий путь во взаимном безмолвии. Робеспьер вначале опешил, потом вспомнил свою легенду и машинально, подчиняясь лишь непосредственно импульсу воспоминания, ответил, что да, с главного причала их можно будет посмотреть. (У главного причала постоянно стояли какие-то корабли, так что они в любом случае их увидят). Антуанетта спрашивала ещё что-то, Робеспьер отвечал с прогрессирующей рассеянностью, ибо, хотя уже вчера после облачного спектакля ему был объявлен пат, это откровение отнюдь не парализовало естественную потребность узнать, что чувствует к нему Антуанетта, чему он обязан этим блаженством: ощущать на себе беззаботный вес её такого близкого тела. Было совсем непохоже — и это дополняло его мучения — что тот душевный катаклизм, которому он подвергся, услышав впервые её смех, каким-то образом заразил Антуанетту в момент встречи их взглядов там, за столиком, хотя тогда Робеспьеру всё именно так и показалось. А как покорно она последовала за ним в парк, какое согласие было потом в их действиях! Нет уж, будь что будет, но необходимо всё выяснить… Если это игра, Эос, часть карнавала — тем жесточе скалилась над ним его судьба: пострадать от того, что всегда считал своим спасением! Но — Эос или не Эос — Робеспьер понимал одно: проснулось что-то, чему полагалось спать до скончания века, и с этим Зверем нельзя было поладить — его можно было только убить — или погибнуть от него самому. Робеспьер внутренне весь обмирал, представляя себе могущество восстающего из бездны Зверя…
На рейде стояли три грузовых судна, три чернобортных красавца, три богатыря волн. Как по заказу, усмехнулся про себя Робеспьер.
— Ваши? — сразу спросила Антуанетта.
— Мои, — ответил Робеспьер, всё ещё разбредаясь в мыслях. Ох, надо бы собраться, сказал он себе.
— Они чудесны, — вдруг с каким-то особенным чувством произнесла Антуанетта, словно говорила о живых существах.
Робеспьер, защитив глаза от солнца ладонью, внимательно поглядел на суда, вступая в воображаемое владение ими. Они выделялись довольно чётко на двойном фоне ещё сизоватой, но уже посветлевшей, воды и постепенно оттаивающей голубизны омытого неба.
— Здесь, я думаю, не весь ваш флот, — предположила Антуанетта, приподымаясь на цыпочки, чтобы удобнее опереться на парапет. Её платье опять начинало гореть, оно буквально одурманивало Робеспьера.
— Да нет… гм!.. конечно, — подтвердил он. — Часть судов под фрахтом, часть в доках… А это мои флагманы, — добавил он явно лишнее.
— Я так и решила, — призналась Антуанетта.
С минуту помолчали; Робеспьер чувствовал нарастание невнятного беспокойства. Вскоре оно оправдалось.
— Вы на меня так смотрели вчера — тогда, на ярмарке, — глуховато, в парапет, сказала Антуанетта. — Не знаю, правильно ли я всё поняла… одним словом, мне хотелось бы с вами поговорить откровенно. То есть, я, может быть, хотела бы сказать вам кое-что… — поправилась она вдруг, — но, наверное, не здесь, а лучше… — Прикусив губу, она уставилась на исполинское трио. Робеспьер перехватил её взгляд, дыхание же перехватило у самого Робеспьера. — Мы можем сейчас попасть на один из них? — в лоб спросила Антуанетта.
— На один из них? — глупо повторил Робеспьер в совершенном ужасе.
Антуанетта чуть слышно вздохнула: поняла, что надо оправдываться.
— Видите ли, — сказала она, — я боюсь, что так просто не смогу вам всего высказать: не хватит духу. Вот если бы вы сделали что-то для меня, к примеру, провели на корабль, тогда я была бы обязана отплатить вам своей откровенностью. Я понимаю, что, может быть, сейчас не самое время, но… в конце концов, ведь эти корабли принадлежат вам всецело?
— Принадлежат всецело, — ещё глупее дублировал Робеспьер и попытался сморгнуть туман, скопившийся в уголках глаз.
— Тогда нет проблем? — Антуанетта чуть-чуть отстранилась от парапета и неожиданно лихо, как амазонка, взвилась наверх, уселась там, оправляя платье. Спортивная девочка.
— Проблем-то нет, — Робеспьер начал понемногу приходить в себя, — да только… Ведь это не прогулочная яхта, а грузовое судно, некоторым образом. Там нет ничего интересного, поверьте мне! На них хорошо смотреть отсюда. Не понимаю, почему вас так тянет испортить впечатление!
— Я ведь вам уже всё объяснила, — Голос Антуанетты слегка зазвенел. — Если вам безразлично то, что я хочу вам сказать, тогда другое дело!
Ох-х! поморщился Робеспьер, а сам принялся лихорадочно думать, как выскользнуть из этого положения и не задохнуться в пуповине лжи. Ответ пришёл в виде парадокса: если хочешь остаться сухим, надо лезть в воду. Если ты избран, море расступится перед тобой, а если ты не избран… какая жалость в том, что ты промокнешь?
— Ладно, идёмте, раз вам так хочется, — молвил наконец Робеспьер.
Антуанетта вдруг притворилась неженкой, заставила Робеспьера снять её с парапета, и вдвоём они спустились вниз, чтобы нанять плот.
Управлять плотом оказалось довольно легко, несмотря даже на отсутствие у Робеспьера соответствующего навыка. Сооружение во всём слушалось навигатора, его нужно было лишь тихонько направлять багром. Мысль Робеспьера в это время совершала виражи под стать мотоциклисту в шаре. Прежде всего надо будет поговорить с вахтенным. Но что он ему скажет? Этого Робеспьер пока не знал…
У самого борта корабля, там, где приваренная лестница вела вверх, Робеспьер проделал небольшой навигаторский трюк: уперев багор в дно, он дал плоту повернуться на девяносто градусов по инерции и замереть не коснувшись борта. Это напоминало манёвр велосипедиста, который тормозит боком. Теперь ему предстоял более сложный номер: надо было как-то убедить вахтенного пустить их на корабль. Пришвартовавшись, Робеспьер попросил Антуанетту немного подождать: он должен перекинуться парой слов с вахтенным.
— Pourquoi? (Почему? (фр.)) — не поняла Антуанетта.
— Ну… чтобы он не удивился.
Антуанетта хихикнула.
— Mais c’est charmant! (Но это же очаровательно! (фр.)) — сказала она. — Вы так демократичны!
Робеспьер криво усмехнулся и полез вверх. Первое, что он встретил на борту, был расширившийся, совершенно психоделический взгляд мускулистого приземистого парня в безрукавке, с татуировкой на плече в виде парящего альбатроса и с шевелюрой, в которой основательно покуролесил морской ветер.
— Мосье! — воскликнул парень, жестикулируя так, словно отмахивался от мухи це-це. — Как вы сюда попали?! Здесь нельзя находиться посторонним!
— Как вас зовут? — первым делом спросил Робеспьер.
— Робеспьер, — ответил матрос.
— Значит, тёзка, — сказал Робеспьер. — Послушайте, Робеспьер, я буду с вами абсолютно откровенен. Я — врач психиатрической лечебницы на Рю де Сен-Гук. У меня к вам будет огромнейшая просьба, но прежде — сделайте милость, посмотрите на ту девушку, что стоит вон там на плоту. Comment trouvez-vous sa robe? (Как вы находите это платье? (фр.))
— C’est une très belle robe (Это очень красивое платье (фр.)), — признался вахтенный. — Но… очень странное. Никогда не видел, чтобы такие носили в городе.
— Вот именно, — провозгласил Робеспьер. — Эта девушка — наша пациентка, но, к счастью, уже идёт на поправку. С сегодняшнего дня ей предписаны прогулки по Набережной: мы считаем, что морской воздух может благотворно повлиять на её психику. Но ей ни с того ни с сего захотелось подняться на борт этого корабля, me comprenez-vous? (Вы меня понимаете? (фр.)). Есть опасность рецидива, — многозначительно добавил Робеспьер и замолчал, ожидая реакции.
По-видимому, матрос был несколько туповат, и, как всем тупым людям, способность проанализировать ситуацию ему заменяла тотальная подозрительность, так сказать, «комплекс дикобраза».
— К чему это вы? — прищурился он. — Я не позволю заговаривать себе зубы…
— От лица нашего доблестного персонала, — торжественно произнёс Робеспьер, — я прошу вас разрешить этой несчастной взойти на борт вашего судна. Мы понимаем, что это против всех правил, но мы готовы компенсировать вам любые моральные издержки… — Расстегнув карман своего космического жилета, Робеспьер деловито извлёк оттуда блокнот с прикреплённой к нему ручкой «Паркер», выдернул лист и изобразил на нём какие-то письмена. — Примите этот чек, mon ami (Друг мой (фр.)) — сказал он, подавая листок вахтенному, — в качестве вознаграждения за ваш вклад в дело оздоровления нашей великой нации!
С матросом, вероятно, давно никто не общался на подобном уровне: это было заметно по благоговейности, с которой он принял чек, даже не взглянув на сумму. Однако это не помешало ему определить регламент пребывания Робеспьера и Антуанетты на судне: ровно десять минут. Робеспьер предпочёл не спорить: он и так многого добился. Теперь, когда он на время овладел положением, в нём неожиданно заговорила злость к Антуанетте. Он перегнулся через планшир и гаркнул: «Антуанетта! Влезайте!» — и затем с любопытством смотрел, как она карабкается по лестнице в своём феерическом платье.
Вахтенный, осознав, что на борт ведь взбирается сумасшедшая, принял меры предосторожности: ухватив стул, на котором сидел, за спинку, выставил его ножками вперёд. Он был готов оттыкиваться им в случае необходимости.
— Salut! — сказала ему Антуанетта, оказавшись на палубе. Матрос инстинктивно тыкнул стулом в пространство. Антуанетта с недоумённым видом повернулась к Робеспьеру.
— Не обращайте внимания, — тихо сказал ей тот. — Он у нас со странностями. Собственно, поэтому я и хотел предупредить его о вас. Если бы я этого не сделал, от удивления у него могла бы начаться пляска Святого Гука. Бедняга! — Робеспьер скорбно посмотрел на матроса.
— Под вашу ответственность! — неожиданно крикнул тот, и Робеспьер похолодел. Вот идиот, подумал он.
— Что? — не поняла Антуанетта, однако Робеспьер решительно схватил её за руку и увлёк к противоположному борту, куда не достигало влияние вахтенного. Злость опять поднялась в нём при мысли о просвистевшем у виска разоблачении, как и о том, через что заставила его пройти Антуанетта.
— Так что вы хотели мне сказать? — холодно потребовал он. — Я вас очень внимательно слушаю.
Антуанетта изобразила на лице улыбку Джоконды и, не говоря ни слова, принялась развязывать и расплетать свой античный гребень. Это вывело Робеспьера из себя.
— Послушайте, Антуанетта, — резко сказал он. — Может быть, вы позднее займётесь вашей причёской, а сейчас всё-таки скажете мне то, ради чего мы сюда…
— Помогите мне! — неожиданно велела Антуанетта, поворачиваясь к Робеспьеру спиной. Скрипнув зубами, Робеспьер тем не менее помог расправиться с порождением эллинизма на голове девушки. Удерживаемые теперь только природой волосы упали ниже плеч. Антуанетта развернулась, став почти вплотную к Робеспьеру, от неё на него пахнуло всеми чарами язычества так упоительно и рьяно, что он не устоял и несколько раз поцеловал её в губы, словно утоляя жажду. Привкус от её губ был солоноватый, вместо того чтобы истребить жажду, он мучительно распалял её. Следующая сцена убедила Робеспьера в том, что он катастрофически проигрывает гонку событиям, в лучшем случае ухитряясь вёртко следовать за ними по пятам, при этом пята событий всё время угрожала скрыться за ближайшим углом, чего он не мог допустить и поэтому вынужден был мчаться не переводя дух, только бы видеть впереди эту распроклятую пятку. Оторвавшись от Робеспьера, так сказать, au beau milieu du baiser (На самой середине поцелуя (фр.)), Антуанетта вскочила на планшир, сильно оттолкнулась (смугло мелькнули её напрягшиеся, красивые, как у волейболистки, икры) и ринулась с борта в воду. Эта женщина — кара Господня, беспомощно подумал Робеспьер, как вдруг ему почудилось, что он слышит приближающиеся сзади шаги вахтенного. Этот морок подействовал на Робеспьера исключительно: в мгновение ока он проделал весь путь Антуанетты, и вот он уже плыл за ней, не помышляя о последствиях. Антуанетта плавала божественно, ей как будто совсем не мешала одежда, и хотя Робеспьер сам был недюжинный пловец, он никак не мог её нагнать.
Постепенно они достигли места, где берег был обрывистым, оттого что морская вода подъела большой песчаниковый холм, в чьих почвенных наносах пустил корни дикий лесок. Во время прилива вода подступала к самой пади, а в отлив между ней и кромкой прибоя оставался кремнистый промежуток метра три-четыре шириной. Дальше за холмом был тихий пляж; Антуанетта решительно направилась к нему, и Робеспьер, у которого уже начинали ныть спина и плечи, испытал приток жгучей благодарности.
Девушка вышла из воды, по пути освобождаясь от сандалий и косынки и сильно поёживаясь (последняя декада мая — ещё не начало купального сезона). Мокрое платье чудесно облегало её стан, низкое солнце высвечивало её секреты, и эти мгновения приобщали Робеспьера к ловитве прекрасного, ему приоткрывалось, что значит быть художником.
Предоставив снятым вещам сушиться, Антуанетта села, вытянув ноги и, опираясь на руки, несколько раз плавно покрутила головой, очевидно, с целью расслабить мышцы шеи. Как раз в это время Робеспьер опускался рядом с ней на песок; продолжая своё упражнение, Антуанетта как бы невзначай склонила голову ему на плечо, потёрлась об него, и, сам того не заметив, Робеспьер уложил её на рыхлый скат пляжа, поцеловал в надключичную ямку, влага, рай…
— Ох! — вдруг сказала Антуанетта. — Что-то колется.
Они встали на колени и принялись очищать плацдарм для их любви от мелких острых камушков, которыми, оказывается, был усеян весь пляж. Руки их, однако, только мешали друг дружке, точно руки слепых, они сталкивались, переплетались, устремлялись вдруг за одним и тем же камушком, а томление всё росло, и вот уже платье Антуанетты вспархивает диковинной птицей, а под платьем ничего нет, кроме сказки, звонко-волшебной сказки женского тела, и Робеспьер путешествует очарованным и несмышлёным от этой очарованности персонажем по всем чудотворным изгибам фабулы и неожиданно падает в жерло кульминации, в пещеру дракона, которого стремился раздобыть, сам становясь его добычей на несколько смертельно упоительных мгновений, пока не наступает счастливая и чуть виноватая инерция развязки…
Робеспьер лежал возле Антуанетты, чувствуя, как после безликого магнетизма страсти силы глубоко личного тяготения воздействуют на его душу, изменяя её. Он не хотел об этом думать, но и не думать об этом он не мог. Разве возможно было не отдавать себе отчёта в этих галактиках, в этих звёздных мирах, творимых неведомой, но неоспоримой властью? Человек рождался заново, и уж конечно, как и в первый, думается, не менее мучительный, раз, его воли никто не спрашивал…
Антуанетта тем временем приняла сидячую позу, положив подбородок на руки, покоящиеся на коленях. Ветерок забирался в её распущенные волосы, отыскивая самые тонкие волоски, похожие на паутинки, и нежно развевая их. Граница света отодвинулась вглубь пляжа, оставив любовников в тени, и Робеспьер, тоже приподнявшись, отстранился немного, чтобы погрустить над обнажённой Антуанеттой, чья прелесть приобрела отрешённое, загадочное, силуэтное свойство. Время от времени девушка как-то полуоборачивалась к Робеспьеру, размыкая губы на вдохе, а на выдохе их смыкала и вновь сосредоточивалась на опьянённом закатом морском пейзаже — как будто сердце искало и не могло найти слов, чтобы высказать какую-то свою заветную часть. Наконец она скользнула набок, потянулась за платьем, встав на колени, проникла в него, вновь уселась и заговорила.
— Скажи, — попросила она, — Что ты знаешь о Сиреневых Островах?
— О Сиреневых Островах? — удивлённо переспросил Робеспьер, натаскивая брюки и подсаживаясь поближе к Антуанетте. — Да в общем-то, то же, что и все. Это небольшой архипелаг к северо-западу от континента. Там ещё вроде гнездятся буревестники. Ну, и «Сиреневыми» называются, потому что там большие заросли дикой сирени. Вроде всё. Pourquoi?
— А ты, оказывается, не романтик, — улыбнулась Антуанетта и попыталась пригладить топорщившиеся паутинки волос. — Я думала, ты начнёшь не с этого.
— Нет, ну есть, конечно, всякие легенды, — в свою очередь улыбнулся Робеспьер. — Но… легенды! — повторил он таким тоном, будто разводил при этом руками.
— А ты там бывал когда-нибудь? — полюбопытствовала Антуанетта.
— Да нет, как-то не приходилось. Что там делать? Я думаю, от одной сирени как раз задохнёшься.
— Просто… — Антуанетта на секунду запнулась. — Я ведь ещё не сказала тебе то… что собиралась сказать.
— Ну, это вовсе не обязательно говорить! — Робеспьер погладил её руку с прохладными шелушинками.
— Что именно? — вдруг спросила Антуанетта, резко поворачиваясь к нему.
Робеспьер похолодел. А в самом деле — что именно? Ведь ничто не существует, пока не поименовано.
— Так что именно нам понятно? — настаивала девушка (боже, какие они бывают злые!)
— Не знаю, — признался Робеспьер.
— То-то, — примирительно сказала Антуанетта. — Но мы могли бы попробовать узнать друг друга лучше. Есть одна, как ты выражаешься, легенда о Сиреневых Островах, которая называет их «Pays de la Compréhension» (Страна Понимания (фр.)). Если люди попадают на Сиреневые Острова, они становятся прозрачными друг для друга до самых глубин. Другой видит тебя по меньшей мере так, как ты сам видишь себя, ну, скажем, под действием психоделика.
— Но это же кошмар, — содрогнулся Робеспьер (он только что заглянул в себя — слава Гуку, без психоделика). — Должны же быть какие-то сокровенные уголки…
— Нет! — твёрдо сказала Антуанетта. — Никаких «уголков» быть совсем не должно. Каждый такой «уголок» — источник безысходности, одиночества, как ты не понимаешь? — (у Робеспьера по спине пробежал озноб). — Чем больше «уголков» — тем страшнее одиночество. Все внутренне жаждут открыться, но не смеют, и правильно не смеют, потому что их никто не поймёт. Здесь — никто, — добавила она со значением. — А там… Там можно ничего не бояться, потому что всё становится само собой понятно, а когда всё до мельчайших подробностей понятно, уходит злоба и ненависть, а вместо них приходит… — она умолкла, не закончив фразу.
— Так что ты предлагаешь? — вздохнул Робеспьер. — Плыть на Сиреневые Острова, там, значит, прозреть друг друга и признаться в…
— Молчи! — прошипела Антуанетта (сущая сирена!). — Не произноси это здесь. Неужели ты не замечал, что всякий раз, как ты произносишь это, всякий раз, как кто-нибудь это произносит, его неизбежно со всех сторон обступает фальшь и пошлость?
— Господи, Антуанетта! — воскликнул Робеспьер. — Да какая разница — здесь или там! Там в точности такая же земля, только незаселённая. Насели туда людей — будет такая же пошлость!
— Нет, не будет! — запальчиво вскрикнула Антуанетта, но тут же раскаялась и начала ластиться к Робеспьеру. — Миленький! — она потёрлась носом об оттопыренное ухо. — Давай сплаваем на Острова. У тебя есть яхта?
Яхты у Робеспьера не было.
— Понимаю, — сказала Антуанетта. — Весь в работе, и отдохнуть некогда. Ну, давай тогда на одном из твоих флагманов. Только знаешь что? У меня такое чувство, что это нельзя откладывать. Что-то сжимается у меня внутри и говорит: промедление смерти подобно. Мы можем отправиться немедленно? Суда ведь ходят по ночам: радары там всякие…
— Отправиться!.. По ночам!.. — Робеспьер вскочил на ноги и тут же сел обратно. — Нет, Антуанетта, так нельзя, — сказал он решительно. — Ты слишком капризна.
— Ну, завтра утром, пораньше, — упрашивала Антуанетта.
— Нет, нет и ещё раз нет! — отрезал Робеспьер, как вдруг его осенило. — Можно нанять какой-нибудь глиссер, — сказал он ей. — Сплавать к твоим Островам, раз уж тебе так хочется.
— Какой-нибудь глиссер? — в голосе Антуанетты появилась тоненькая стальная иголочка. — А как ты думаешь, в таком случае будет справедливо, если я скажу тебе не то, что должна сказать, а тоже закину «какой-нибудь глиссер»? Ты на меня не обидишься, милый?
— Да пойми ты! — Робеспьеру хотелось застонать. — Эти суда… эти суда — не все мои. То есть… я тебе забыл сказать, что у меня есть компаньоны…
— Но сегодня мы были на твоём корабле? — перебила Антуанетта.
— Сегодня — да, — глупо подтвердил Робеспьер. — Но… видишь ли… — и он рассказал Антуанетте миф о том, как трое братьев-компаньонов недавно выиграли тендер на перевозку огромной партии груза, и теперь им нужны все суда, так сказать, в полной боевой готовности, ни одно судно не должно отлучаться, нельзя рисковать, мало ли что может случиться, есть, в конце концов, такое понятие, как корпоративный интерес и т.д. Сознание, смазанное Кремом-Брюле, ещё легко катилось по беспочвенности.
— Мало того что ты не романтик, — покачала головой Антуанетта, — ты ещё и врун, каких поискать.
По правую руку, на склоне, в тёмной, притаившейся, как заколдованное воинство, траве, подавали безмолвные сигналы светляки.
— Почему же? — выдавил наконец Робеспьер.
— Когда мы были на Набережной, ты сказал, что часть твоих… вернее, уж теперь не знаю, чьих судов — под фрахтом, а другая часть — в доках. Значит, по крайней мере, в ближайшее время у тебя — у вас — не было никаких грандиозных планов. Когда же ты соврал — тогда или сейчас? А может быть, — Антуанетта посмотрела на металлического оттенка песок, — ты врал оба раза?
— Нет, — быстро сказал Робеспьер. — Только один.
— Я думаю, неправду ты сказал сейчас, — продолжала размышлять Антуанетта. — Сказал, потому что не веришь мне и не веришь в Pays de la Compréhension. А ведь это и есть рай, Робеспьер. Мы могли бы начать историю заново, и, может быть, — Антуанетта сглотнула, — она не стала бы такой запутанной…
— Понимаю, — сказал Робеспьер. — Adam et Eve. Я верю тебе, Антуанетта. Но дай мне время. Я должен поговорить с компаньонами. Я просто обязан. Корпоративный интерес, — повторил он магическую фразу.
Здесь необходимо пояснить, что у Робеспьера неожиданно появилась новая мысль, новая надежда на спасение. Он намеревался попросить у Антуанетты две недели якобы «на подготовку почвы», то есть ровно столько, сколько рассчитывал провести с ней вначале, когда принял её за ярмарочную псевдобогиню. Две недели он проживёт с ней, так сказать, «полной жизнью», молясь, вместе с тем, чтобы в эту «полноту жизни» не вторглись его служебные обязанности (это был самый болезненный пункт), а на излёте срока он займётся самоанализом и, конечно, обнаружит, что наваждение покинуло его, покинуло окончательно, и вот тогда он скажет Антуанетте, что, дескать, компаньоны решительно против, что всё это время он безуспешно пытался их уговорить, что им, видимо, не суждено признаться друг другу в… ну, в общем, в этом самом, короче, прощай, merci pour le roman (Спасибо за роман (фр.)). Ну, а если?..
(А «если» мы б не перенесли…)
— Сколько же тебе нужно времени? — потускневшим голосом спросила Антуанетта.
Робеспьер сказал.
— У тебя вроде бы два компаньона, — задумчиво произнесла Антуанетта. — Хотя не исключено, что ты их размножаешь на ротаторе. Ладно, как хочешь, Робеспьерушка. Я всё-таки надеюсь, что я в тебе не ошиблась. Мне страшно будет ждать две недели теперь, томительно страшно, но, как видно, ничего не поделаешь.
— Они пролетят быстро, — сказал Робеспьер. — Ведь мы будем всё время вместе.
— Тихо! — вдруг насторожилась Антуанетта. — Слышишь?
Робеспьер прислушался. В самом деле, какой-то отдалённый не то скрежет, не то хрип доносился с правой стороны, где был склон песчаникового холма, мреющий сейчас сплошной чёрной громадой. Герои поползли на звук и оказались у потрескавшегося бетонного жерла, более всего напоминавшего отверстие заброшенного бункера. Звук происходил оттуда и ассоциировался у Робеспьера с шумом от трения шестерён колоссального часового механизма. Робеспьеру даже представилось, что кто-то перенёс и затолкал в эту дыру старинные часы на башне Святого Гука в Старом Квартале, и он содрогнулся.
— Господи Иисусе, — пробормотала рядом Антуанетта. — Там ещё какие-то блики.
Действительно, в чудовищной глотке бункера дрожало необъяснимое, жутковатое зарево.
— Меня аж мутит от страха, — призналась Антуанетта. — Миленький, ну что тебе стоит, ну, давай поплывём хоть завтра? Ну их к чёрту, твоих компаньонов! Ты подумай о нас… Что ж! — молвила она в ответ на полнейшее отсутствие признаков взаимопонимания со стороны Робеспьера (он, как зачарованный, глядел в бункер) и выпрямилась. — Лестригонам, видимо, придётся обождать. Значит, увидимся ровно через две недели на пляже… или нет, давай на Набережной, помнишь, где мы стояли? Только встретиться надо будет пораньше с утра, лучше всего на восходе солнца. Ты меня слышишь, Робеспьер?
Робеспьер смотрел в бункер. Бункер смотрел в Робеспьера.
— Я пошла, — немного обиженно сообщила Антуанетта, перемещаясь у него за спиной, чтобы подобрать свои вещи. — А то меня консьержка не пустит. Смотри же, n’oublie pas (Не забудь (фр.)). Я не знаю, что со мной будет, если ты не придёшь.
— Я провожу, — сказал мятными губами Робеспьер, не отрываясь от своего зрелища.
— Пока, — бросила Антуанетта, направляясь во тьму…
Выйдя из транса (старого доброго транса, который сыграл с ним злую шутку, накрыв его в отнюдь не подходящее для этого время), Робеспьер, к смятению своему, осознал себя на пустынном пляже, под разверзшимся космосом и наедине с ни на секунду не умолкающим бункером. Слова Антуанетты, которые сыпались сквозь его мозг, как сквозь крону дерева, лишь кое-где застревая в развилках сучьев, вдруг все разом взлетели и обложили ветви, так что всё дерево едва не рухнуло под их гнётом. Что она такое сказала?!. Встретимся?.. Через две недели?!. Не может быть! Где она?! Догнать её, догнать немедленно! Ах, проклятый транс! Похоже, старые друзья перекочевали в стан врагов. Подумать только, тот самый транс, что столько раз приходил ему на выручку, вдруг предал его! Tu quoque, Brute, tu quoque!.. (И ты, Брут, и ты! (лат.))
Робеспьер метнулся куда-то наобум, потом, вспомнив, что отсюда, в сущности, только одна дорога, немного успокоился. Быстро выбравшись на бульвар, где фонари, как патологоанатомы, склонялись над вскрытым клумбой телом асфальта, и оглядевшись, Робеспьер — удивительное дело! — не обнаружил никого, кроме мальчика лет восьми, этакого Гавроша в кепке. Робеспьер поманил его пальцем, не слишком, впрочем, рассчитывая, что тот послушается. Однако, вопреки ожиданиям, мальчик спокойно подошёл к Робеспьеру, вежливо поздоровался.
— Послушай, мальчик, — обратился к нему Робеспьер (он склонялся над ним так, как фонари, в свою очередь, склонялись над самим Робеспьером). — Ты не видел тут девушку в таком необычном золотом платье?
— Я могу вас почистить, мсье, — вдруг предложил Гаврош и вытащил из глубокого кармана щётку для чистки одежды.
Тут только Робеспьер спохватился, что весь в песке. И всё же сейчас у него были дела поважнее.
— У меня нет наличности, — сказал он.
— Это ничего, — осклабился мальчик, показав щербатый рот. — Я — ХАЧик, могу и бесплатно почистить.
— Кто ты? — не понял Робеспьер.
— ХАЧик — это значит: юный член ХАЧ.
— Что такое ХАЧ? — спросил Робеспьер.
— ХАЧ — это Христианская Ассоциация Чистильщиков, — солидно пояснил мальчик.
А ведь верно, подумал Робеспьер, есть такая организация. Как это я забыл.
— Так ты не видел девушку в золотом платье? — вновь спросил он.
— Отчего же, мсье, — возразил малец и, подбросив свою щётку, поймал её за щетинки у себя за спиной. — Я её только что почистил. Она, видите ли, очень торопилась, может быть, знала, что вы будете её искать, — он шмыгнул носом. — Но я сказал ей: мадмуазель, вам нельзя в таком виде ходить по городу. Вы вся в песке. Если вас схватят, обязательно накажут. Тут она испугалась и дала мне себя почистить, а потом поцеловала, потому что ей тоже нечем было заплатить.
Робеспьер задним числом обомлел. Как он мог, в самом деле, отпустить её с пляжа в таком виде?! Её действительно могли арестовать! Впрочем, да — транс…
— Но ты её хорошо почистил? — сурово поинтересовался он у ХАЧика.
— Будьте спокойны, мсье, — мальчик постучал щёткой о ладонь. — Всю до последней песчинки. Свет здесь хороший, прямо как в операционной.
— А давно это было? — спросил Робеспьер, невольно поморщившись неприятному сопоставлению.
— Да я же говорю — только что!
— А куда она направилась, ты не заметил?
Этот вопрос вызвал три последовательно сменившие друг друга стадии выражения на лице мальчика: спонтанной готовности, внезапной подозрительности и, наконец, виноватой растерянности.
— Я не знаю, мсье, — сказал он. — Поцеловав меня, она велела мне повернуться и идти не оглядываясь.
— И ты ни разу не оглянулся? — усмехнулся Робеспьер.
— Ни разу, — мотнул головой юный чистильщик. — Я боялся оглянуться, потому что думал: вдруг она тоже оглянется, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я. Может быть, она так и пошла по бульвару, а ну как свернула? В общем, я не ручаюсь.
— Ясно, — устало сказал Робеспьер. Мальчик ему не доверял, возможно, он принял его за тайного агента, но Робеспьер уже и так понял, что гнаться за Антуанеттой бессмысленно.
— Как тебя зовут? — спросил он ХАЧика.
— Это не имеет решительно никакого значения, — серьёзно ответил тот. — Давайте-ка, я вас лучше почищу, а то как бы чего не вышло.
Чтобы не сеять в детской душе лишних подозрений, Робеспьер согласился на чистку. Он хотел присесть на корточки, чтобы мальчику было удобнее, но тот его удержал.
— Это не нужно, мсье, — сказал Гаврош. — Я упругий, как мячик. Смотрите, как я это делаю, — и он принялся скакать вокруг Робеспьера, попутно обрабатывая его щёткой. Робеспьер стоял неподвижно, как тотем, изредка подавляя судорожные накаты веселья, в то время как мальчик творил над ним свой очистительный шаманизм.
— Вот и всё, — сказал ХАЧик (он слегка запыхался). — Теперь вы настоящий тореадор.
— Спасибо тебе, — улыбнулся Робеспьер, — и знаешь что, шёл бы ты домой, а то ведь уже поздно.
Мальчик таинственно взглянул на Робеспьера своими зеленоватыми глазами, похожими на глаза Антуанетты, кивнул и не спеша удалился, играя со щёткой. «Брат!!!» всколыхнуло Робеспьера, но уже в следующее мгновение он отбросил эту абсурдную идею…
Обряд очищения, увы, никак не повлиял на переменную душевного состояния Робеспьера, переменная эта сохранила присвоенное ей дообрядовое значение, исподволь перерастая в константу дикого одиночества. Это одиночество Робеспьера представляло совсем иной тип, нежели тот, который разумела Антуанетта. Оно, так сказать, «случалось» с ним в виде приступов, когда становилось вдруг неважно, кто с ним — враг, друг или просто посторонний: все становились одинаково, жутко прозрачны, но это была отнюдь не та «прозрачность друг для друга», что культивировалась в легенде о Сиреневых Островах. Робеспьер в своём одиночестве видел людей не насквозь, но как бы сквозь людей, которые превращались в пустых призраков, в условные обозначения того, что он прозревал за всеми ними, а за всеми ними он прозревал Бездну, «недифференцированную», как уточнил бы модный постструктуралист. Эти приступы обычно находили в минуты парадоксального ощущения, что есть нечто, что не может не совершиться, но чьё совершение вместе с тем целиком зависит от твоей неполноценной личности, и поэтому никто на свете тебе не поможет. Будет дуэль: Ты и Бездна. Робеспьер неизменно выигрывал эту дуэль, но всякий раз она была беспрецедентной, всякий раз это было умирание и воскресание. Единственной его опорой был транс, а при недостаточности чисто волевого решения проблемы (как, например, сегодня при разговоре с вахтенным), задействовалась какая-то непредсказуемая карнавальная энергия, источником которой была ежегодно проводимая ярмарка. Но сейчас Робеспьеру постепенно открывалось, что Бездна, благодаря его чувству к Антуанетте, только прибавила в измерениях, меж тем как все прежние механизмы борьбы с ней давали сбой. Modus vivendi (Ситуация приемлемых отношений (лат.), в данном случае — отношений с Бездной), таким образом, нарушался, и это могло иметь для Робеспьера ужасные последствия. Сколько раз он, бывало, посмеивался, что если б знали об этих его приступах одиночества, не подпустили бы и на выстрел к рабочему месту. До поры до времени это была удачная мистификация (в том числе и «само…» — вне обострений конфликта с Бездной). Но теперь он мог разоблачить себя, как наркоман разоблачает себя «ломкой». Чувство, которое он испытывал к Антуанетте и которое она испытывала к нему (он это знал, несмотря на всю её щепетильность в этом вопросе), парадоксальным образом не объединяло, а разъединяло их, приближало «ломку», но где-то на самом донышке души Робеспьер лелеял, что, может быть, это вроде ускорения вагона при выезде из туннеля, которое должно вынести его к свету, предназначенное ему чистилище, — а что такое чистилище, как не ужесточение ада перед вступлением в рай?
В конце концов Робеспьер настолько увлёкся этой мыслью, что решил… во всём положиться на Чудо. В соответствии с этим героическим решением ему надлежало сделать что-нибудь экстраординарное, чего он раньше никогда не делал. К примеру, напиться в стельку. Тогда не исключено, что Судьба откликнется тоже чем-то необычным в своём масштабе. К примеру, Чудом. Кроме того, он дал себе теперь зарок ни в коем случае не бегать за Антуанеттой в течение оговорённых двух недель (а он уже собирался разыскать её в Академии и убедить её в том, что они должны видеться, что глупо лишать себя этой радости, когда жизнь так коротка и непредсказуема и т.д.), потому что нельзя же полагаться на Чудо и, вместе с тем, вести себя так, словно никакого Чуда вовсе не ожидаешь…
…Робеспьеру было всё равно, где именно залучать Чудо, поэтому он выбрал первое попавшееся ему питейное заведение. Это оказался ночной бар «Мадонна», который только что начал работу. Под неоновыми литерами названия, дарившими ощущение какой-то лунности, бежала световая рекламная дорожка. Внутренний дизайн бара позиционировал это место как в высшей степени философское, островок эпикуреизма в суете суёт пожирающего души мегаполиса. За стойкой орудовал бармен, ловкий парень в очках, похожий на Бадди Холли, он управлялся со своим «хозяйством» так, будто его руки были сделаны из какого-то магнитного материала, лишь по виду напоминающего человеческую плоть. За действиями бармена со стены внимательно наблюдал рыжеволосый младенец с проделанным в туловище окошком в трансцендентное, посредине которого застыл аппетитный ломоть хлеба жизни.
— Что у вас самое крепкое из напитков? — спросил у парня Робеспьер.
Тот поправил очки и опёрся кулаками о стойку.
— Ямайский ром, — ответил он, с вежливым любопытством глядя на Робеспьера. — Чистых шестьдесят градусов. Налить вам рюмочку?
— Дайте стакан и бутылку, — сказал Робеспьер.
Бармен щёлкнул языком — и бутылка сама вскочила в его руку, тусклый блик скользнул по её тёмному стеклу.
От первых двух глотков у Робеспьера адски зашумело в голове, а окружающее пространство стало напоминать подводный мир. По всему залу плавали скаты подносов, стремясь уплыть от не поспевающих за ними официантов. Робеспьер вдруг обнаружил, что перестал понимать слова песни, доносившейся из стереосистемы на небольшой эстраде, равно как и реплики, раздававшиеся вокруг, как будто все разом перешли на недоступный разуму язык морских глубин. Всё обрело какую-то зловещую для Робеспьера таинственность, но отступать он тем не менее не собирался. Задержав дыхание, он опорожнил свой стакан и хотел было наполнить его снова, однако вынужден был подождать, пока схлынет волна внезапно охватившей его дрожи. Потом налил себе новую порцию (полбутылки как не бывало), опрокинул залпом — и рыжий младенец на стене едва не выблевал заветную краюху прямо на модную укладку снующего бармена. Когда кризис миновал, Робеспьер ощутил себя способным на подвиг. Все его проблемы показались ему дутыми, и уж, во всяком случае, легко решаемыми. Такой эйфории ему не приходилось испытывать. Это было почище карнавала. А что, если?.. — мозг выдал на-гора кошмарную, в духе Крем-Брюле, идею. Заметив прислонённый к стойке бара небольшой топорик (очевидно, для рубки льда), Робеспьер содрогнулся от такой чересчур услужливой материализации его собственных мыслей. Теперь вопрос: как вынести топорик из бара, чтобы никто не увидел? Робеспьер встал, стараясь держаться перпендикулярно миру, но мир не желал иметь Робеспьера в качестве перпендикуляра себе, и тот плюхнулся обратно на стул. Придётся пока посидеть. Вот только бы не унесли…
Наконец наступил момент, когда Робеспьер смог относительно уверенно, не привлекая внимания, приблизиться к стойке. Бармен обслуживал посетителей. Робеспьер огляделся: вроде бы никому до него не было дела. Тогда он нагнулся, схватил топорик пониже, у самого лезвия, и сунул его под жилетку, одновременно зажимая рукоятку под мышкой. Опять немного помедлил и, когда убедился, что находится где-то на дальней периферии всеобщего внимания, решился покинуть бар, пройдя через зал к выходу нормальным, не слишком быстрым и не слишком медленным шагом, не забывая меж тем удерживать под мышкой топорик. Эта последняя задача лишала его полной естественности движений, ибо не позволяла размахивать при ходьбе рукой, но он недолго думая осторожно просунул её в карман — и вышел из положения.
Оставив бар, он двинулся по тротуару вдоль здания, пока не достиг торца; тут он свернул и вскоре очутился на другой стороне мира — во дворе. Хмель ещё не сошёл с него, и двор показался ему распухшим и лишённым чётких очертаний, он невнятно, но грозно шумел от поднявшегося ветра. Робеспьер надеялся отыскать какой-нибудь уединённый столик в гуще зелени, которая в этот час выглядела чёрной, и лишь кое-где с внешней стороны этого бастиона теней она приобретала млечный оттенок, как следствие робких вылазок света.
Облюбовав себе столик, Робеспьер удостоверился в отсутствии сторонних наблюдателей и освободил топорик из заключения. У него опять начинался озноб, ещё более сильный, чем незадолго до этого в баре, однако хуже всего было то, что ему вдруг сделалось отчего-то неудержимо смешно. Ах, как было бы легко совершить это встарь: вошёл в транс — и всё.
Он расстегнул рукав сорочки, с грехом пополам засучил его упрямившимися пальцами левой руки, положил предплечье на стол, взмахнул топориком, но так как тот был почти невесомым в руке Робеспьера, то его опять разобрал жуткий смех. Топорик выпал из руки скорчившегося в смеховой агонии Робеспьера, и незатронутым весельем краем сознания он понял: это смеётся не он. Это смеётся над ним его бездна.
Они же могут прийти, сказал он себе. Чёрт возьми, они, возможно, уже у тебя. Ты должен это сделать, иначе… — и он затрясся в очередном пароксизме смеха.
Погоди, а Чудо?! Ты же оскорбил его! Ты уже не пьян, и ты только что оскорбил Чудо. Так я ещё напьюсь, возразил самому себе Робеспьер. Это было сиюминутное затмение. Взмученный осадок крем-брюлизма. Чудо должно понять…
— Мсье! — послышался вдруг нездешний голос. У столика, посверкивая линзами очков, стоял… бармен. От смятения у Робеспьера сдавило под ложечкой. Он всё видел, он следил за мной!
Спокойно, тореадор, спокойно! У тебя Неприкосновенность…
Бармен наклонился к Робеспьеру. В его взгляде читалось участие.
— Vous sentez-vous mal, monsieur? (Вам плохо, мсье? (фр.))
Неожиданно перед Робеспьером возникла недопитая бутылка рома, монотонный шум зелени распался на множество оттенков человеческой речи и музыки, и он понял, что непостижимым образом перенёсся обратно в бар. Он хватился топорика, но его нигде не было, в том числе и там, откуда он его похитил. Итак, это был un cauchemar (Кошмар (фр.)). Тем лучше. Значит, в действительности, он не предавал Чуда, только в голове, и то как побочный эффект его магического опыта с алкоголем.
— Я просто немного забылся, не беспокойтесь, — заверил бармена Робеспьер, и тот, улыбнувшись, отчалил.
Окончательно придя в себя, Робеспьер плеснул рому в стакан, откинулся на спинку стула и послал тост настенному младенцу.
— За Чудо, — вполголоса произнёс он…
… Робеспьер не знал, сколько времени он пробыл в баре и в котором часу выходил оттуда, направляясь по улице куда глаза глядят с единственной целью — хотя бы немного протрезветь. Однако его вскоре смутила людность улицы, и он выпал в пустынный переулок, с редкими оазисами света, которых, к тому же, по мере его продвижения, становилось всё меньше. Вдруг он заметил, что один из оазисов неотступно следует за ним, держась чуть поодаль. Робеспьер стал и вгляделся в оазис. Он не поверил своим глазам: это была Антуанетта! Она приблизилась к нему в разбавленном ею сумраке и посмотрела на него так, как в первый раз: слегка насмешливо и вместе с тем тревожно.
— Не скучно ли одному на тёмной дороге? — спросила она каким-то далёким голосом.
Робеспьер ничего не ответил: он был всё ещё слишком потрясён, чтобы что-то отвечать.
— А зачем ты напился? — поинтересовалась далее Антуанетта.
— Я напился, потому что мне было плохо, — забормотал Робеспьер. — Потому что ты меня бросила и потому что… потому что я хотел, чтобы свершилось Чудо. Наверное, оно и свершилось.
— Скажи мне всю правду, Робеспьер, — попросила вдруг Антуанетта. — Я всё пойму. Тебе не нужно меня бояться.
И Робеспьер пошёл ва-банк. Он рассказал ВСЁ. Он говорил с Антуанеттой так, как не говорил ни разу в жизни даже с самим собой. И пока замирало эхо его рассказа, он ждал приговора, млел от ужаса, что всё потеряно, хотя всё и так было потеряно.
В ответ на его неслыханные откровения Антуанетта одарила его матерински щедрой улыбкой.
— Вот глупый, — сказала она. — Надо было сразу всё рассказать. Теперь слушай меня…только пойдём, надо выбираться отсюда, ты себе даже не представляешь, сколько уже времени. Так вот, — продолжала она, беря его под руку, — всё, что ты мне рассказал, ничего не меняет в наших отношениях. Ты не должен, понимаешь, не должен стыдиться своей профессии. Ведь она делает тебя единственным в своём роде человеком. Скажу больше, если бы ты сделал мне предложение, я не задумываясь вышла бы за тебя замуж и была бы тебе верной женой.
— Да, но дело не только в этом! — Робеспьер в отчаянии остановился. — С тех пор как я встретил тебя, я чувствую, что БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ЭТО ДЕЛАТЬ.
— Не можешь? — удивилась Антуанетта. — Но… ты должен, Робеспьер. Я люблю тебя, и я буду тебе во всём подмогой…
— Как ты сказала?! — встрепенулся Робеспьер. — Это ты, Антуанетта?! Антуанетта!
Оазис молчал; в нём задумчиво ходили тени листьев. Осмотревшись, Робеспьер понял, что забрёл в прямом смысле слова в тупик. Путь был заблокирован домом, в котором горело только одно окно, на втором этаже, горело красным, напряжённым светом. Маньяки какие-то, подумал Робеспьер. Интересно, чем они там занимаются при таком свете? Однако самое неприятное впечатление на него произвело то, что окно пересекала свободно натянутая верёвка, чёрная на фоне окна, что создавало подобие гадкой улыбки, а на верёвке, в самом центре полоскал на ветру неопределённой формы, как будто рваный, предмет.
Чем дольше Робеспьер смотрел на эту маниакальную композицию, тем больше она его шокировала. Это, должно быть, самое безумное место во всём городе, после… он икнул. Ладно, хорошего понемножку. Для начала он почудил вполне достаточно. Пора наконец попытаться отыскать дорогу домой и отсечь, отсечь этот нескончаемый улиссовский день…
…Около двух часов утра одиноко шуршащее в тишине Старого Квартала голубоглазое такси затормозило перед зданием гостиницы. Из такси вылез совершенно измождённый человек в мерцающем костюме и звонком вызвал консьержа…
… Робеспьер с потаённым ужасом выдержал короткое общение с сонным консьержем: он боялся услышать: «Мсье, к вам приходили…». К великому его облегчению, он этого не услышал. Можно спокойно выспаться.
Поднявшись к себе в номер, Робеспьер кое-как дотащился до тахты и по-Дантовски рухнул на неё («И я упал, как падает мертвец…»), уснув ещё до того, как соприкоснулся с заветным ложем.
Вначале он спал без сновидений, но перед самым рассветом ему привиделся сон. Он опять в тупике с красным окном, на верёвке болтается прежняя хрень. Он зовёт Антуанетту, как вдруг хрень отрывается и падает. У неё явно округлая форма, потому что она очень быстро катится по направлению к Робеспьеру, и явно ужасающая природа, ибо при её приближении Робеспьера охватывает невероятное смятение, «картинка-оборотень» сновидения спасительно меняет ракурс, и вот уже перед ним другая сцена: карнавал, ему надо во что бы то ни стало найти Антуанетту, у него в руке стаканчик с кремом-брюле, который он поглощает во время поисков. И лишь когда он съедает весь крем-брюле, так и не найдя нигде Антуанетту, его вдруг осеняет, что крем-брюле и был Антуанеттой, что он её, таким образом, СЪЕЛ, и это настолько страшно, что он просыпается.