Глава шестая: Письмо Антуанетты
Λεστριγουεσ
Милый Робеспьер! Если бы ты знал, в какой обстановке я пишу тебе это письмо, ты бы… Впрочем, я, видимо, должна рассказать всё по порядку, хотя у меня, кажется, всё в голове смешалось, и мне хочется выражать десяток вещей одновременно, так как я боюсь, что в любую секунду могу сойти с ума. После того как мы с тобой вчера расстались, я всю ночь не могла заснуть: мне было очень страшно, меня томило предчувствие близкой беды. Она стряслась. Чего же боле? Что я могу ещё сказать? Мы упустили наш единственный Шанс, и всё потому что ты не поверил мне. О нет, не подумай, будто я виню тебя — я виновата перед тобой куда больше! Прости меня, милый. Я просто хотела, чтобы всё было не так, как это обычно бывает в жизни, когда мы считаем своим долгом презирать других, чтобы не презирали нас, но главное — чтобы мы не презирали сами себя. В итоге получился худший вариант — je t’écris. J’écris à toi (Я тебе пишу. Я пишу тебе (фр.)). На дурацкой бланковой бумаге, дрянной пастой я пытаюсь написать то, что нужно было бы сказать, и только сказать, в том единственном Месте, где взгляд становится вещим, а сердце — всевмещающим. Mais je n’ai plus le choix (Но у меня больше нет выбора (фр.)). Впрочем, я думаю, что в теперешней ситуации уж лучше пусть всё и выйдет пошлейшим образом: так, по крайней мере, будет легче (не мне, конечно). Слушай. Я солгала тебе. Ни в какой Академии я не учусь. Я живу воровством — хотя, наверное, правильнее будет сказать «жила», ибо только что я попалась. Это письмо — последняя милость, даруемая мне нашим справедливым Законом. Что будет теперь — ни для кого не секрет. Ты, конечно, спросишь, как я могла всё погубить теперь, и я отвечу: глупее того, что случилось, ничего и придумать нельзя. Ты извини, если кое-где неразборчиво: просто я сижу тут и реву, как корова. Сегодня с утра я пошла на рынок — так, безо всякого умысла, не думай, пожалуйста, что я настолько пошлая баба, что стала бы… после нашей встречи… а, в общем, — ну к чему я оправдываюсь?! Ходила, глазела на то на сё, вдруг вижу — у одного бородача из кармана кошелёк торчит: ну, как-то он его неловко засунул. Следующие мгновения я помню смутно: должно быть, сработал условный рефлекс… короче, этот кошелёк очутился в моих руках. Я стояла и в ужасе пялилась на него, как дура, пытаясь сообразить, что и зачем я только что натворила. Вдруг этот бородач хватается за карман, поворачивается — и видит, должно быть, незабываемое зрелище — девушку в золотом платье, разглядывающую его собственный кошелёк. Он вылупил на меня глаза, как рак, а я, вместо того чтобы спокойно сказать ему: «Мсье, вы обронили ваш кошелёк», отчего-то стиснула его в руке и бросилась бежать. Я делала всё неправильно — это было как наваждение. Я чувствовала себя совершенно беззащитной. Выбежав из толпы… кстати, я тебе забыла сказать, что я работала всегда на пару с подругой, она немка, и её зовут Лола, это благодаря ей я знаю немецкий — ей, а не школе, в которой я вообще не училась. Если повезёт, ты познакомишься с ней: она должна передать тебе это письмо. Обычно я стригла кошельки и — так, что плохо лежит, на Рынке, потом выбиралась из толпы, и тут появлялась Лола (она бегает почти всегда и, к тому же, очень быстро, это у неё в крови — «es ist in meinem Blut» (Это в моей крови (нем.)) — так она говорит) — появлялась, значит, забирала у меня всё, что жгло руки, и уносилась прочь, так что меня в любом случае не смогли бы поймать с поличным — догнать же Лолу практически невозможно… Так вот, я вырвалась из толпы, и, понятное дело, моей единственной надеждой была Лола, но она не показывалась. Всё, всё было не так! Прибежала она уже поздно, когда на мне защёлкнули наручники. В слезах я спросила: Лола, где ты была? Почему ты опоздала, ты же всегда вовремя! Она сказала: я тебя не почувствовала. Потом она поинтересовалась, не можем ли мы смыться, и я сказала: уже нет — видишь, в каком я дерьме. Тут один из жандармов вмешался, мол, чего это вы на иностранном языке разговариваете, а это кто, твоя сообщница, что ли? Я принялась изо всех сил выгораживать Лолу, но они мне не очень-то поверили, и я собиралась уже крикнуть: «Беги, Лола, беги!», но подумала, что кто же тогда разыщет тебя, мой любимый, чтобы передать тебе это письмо (я решила написать его, пожертвовав всем, пожертвовав даже девственной плевой Несбывшегося, только бы ты не мучался из-за меня). С большим трудом мне всё же удалось отстоять Лолу, а потом я спросила, есть ли у меня право на последнее желание. Получив утвердительный ответ, я сказала, что в таком случае хотела бы написать письмо одному очень дорогому для меня человеку. Один из жандармов хмыкнул и сказал: девочка, подумай, вдруг тебе перед смертью захочется скушать персик – большой такой, ароматный, сочный — а что, многие просят, и вот, ты захочешь, а будет нельзя, потому что своё право ты уже использовала. Я изо всех сил улыбнулась этому пошляку и сказала, что всё-таки предпочла бы сделать по-своему. Я попросила Лолу отыскать тебя, рассказала ей, как ты выглядишь, прибавив, что уповаю только на неё и на её бег. Она плакала, но обещала, что непременно передаст письмо, «Мяч круглый, а Игра продолжается вечность», сказала моя подружка, «я обязательно добегу до него, не волнуйся!». Она удивительная, моя Лола. Мы знаем друг друга с детства, но дружить с ней не так-то просто, прежде всего потому что она совсем не может без бега. Бывало, гуляем вдвоём, я делюсь с ней чем-то, вдруг слышу: она начинает беспокойно так сопеть, потом трогает меня за плечо и тихо, словно извиняясь, говорит: «Lola brennt!» (Лола горит! (нем.)) — значит, ей надо бежать. Как я переживала за неё, за это её пристрастие к бегу! Ведь могут все кости переломать за такую outrance (Крайность (фр.))! Но она только смеялась: пусть, мол, попробуют догнать! Я однажды спросила у неё: от всего ли на свете она может убежать, и Лола сказала: ja, ja, natürlich (Да, да, конечно (нем.)). И даже от пули? Тут она помолчала и призналась, что от пули ей ещё не приходилось убегать. Но я знаю — есть что-то, от чего не может убежать даже Лола — это Судьба. Но неужели, неужели всё только так вот и могло произойти, а прочее — не более, чем мечты, иллюзии, детская болезнь сиреневизны?! Что мы с тобой наделали, что я наделала?! До меня всё ещё по-настоящему не доходит, что я сижу здесь, на этой скамейке, и пишу предсмертное письмо в присутствии двух жандармов, глумящихся над моим платьем. «Кстати, о птичках» — это мой каприз, грёза детства и память о детстве, когда я мечтала быть похожей на сказочную принцессу. Между прочим, в практическом смысле это было очень выгодно: вряд ли кто-то бы подумал, что девушка в таком феерическом платье могла что-нибудь слямзить (вспоминаю вид бородача!). Ну, какую ещё пошлость тебе написать? Ах да, конечно же, самую главную (всё это письмо — игра ва-банк, хотя и совершенно безнадёжная): Je t’aime. Je t’aime (Я тебя люблю (фр.)). Вот и всё. Всё предано, всё выбляжено, теперь можно и закругляться. Мне осталось сказать тебе только одно: забудь меня, не трать на мою тень своей драгоценной душевной субстанции — она тебе пригодится, когда ты повстречаешь девушку, поистине достойную тебя. Всё.
Oubliée par toi à jamais (и как можно скорей),
la petite canaille Antoinette.
(Забытая тобой навсегда… маленькая каналья Антуанетта (фр.))
P. S. Я очень боюсь палача. Я слышала, что он не человек. Я знаю, это прозвучит кощунственно для тебя, милый, но… можно, в момент казни я буду представлять, что у него твоё лицо? Можно? Тогда мне будет не так страшно умирать… наверно. Одно я знаю точно: если бы мне позволили выбирать, от чьей руки погибнуть, я бы выбрала твою руку: она, по крайней мере, не сделала бы мне больно. Прости меня, я начинаю нести безответственную чушь, я, кажется, схожу с ума, Гвадалахара, ах, Гвадалахара, а у Лестригонов дети похожи на каучуконосых обезьян, а в прошлом году мне сова накакала в соломенную шлякву, да так, что её было не спасти, такая жалость, хорошая была шля…
Глава седьмая: Deus absconditus (Скрытый бог (лат.))
Когда Робеспьер дочитал письмо, мир всё ещё сохранял прежние очертания. Что-то препятствовало его кардинальному перерождению, его превращению в то, что ни на что не похоже. Волосы. У казнённой были… Сурьма!! Да, конечно, как он мог забыть! Жертвам всегда сурьмили волосы, если только они не были ярко выраженными брюнетами от природы — ведь более светлые тона могли вызвать ассоциацию с невинностью!
Письмо выпало из рук Робеспьера ненужной чешуйкой. Он даже не почувствовал, как поднимается, чтобы встретить Приход Бездны — на этот раз всерьёз. И действительно — мирную беседку в момент обступил ни свет ни тьма, а что-то подлинно ужасное, что не имело даже ничего общего со светом или тьмой. Это и было САМОЕ СТРАШНОЕ, но тореадору уже совершенно незачем было отступать. Он шагнул прямо в отверстый зев Бездны…
(…И сначала мне стало по настоящему страшно, а потом вдруг стало хорошо. Я поняла, что ты не можешь уйти всерьёз, ведь я так люблю тебя…)
…Вокруг разливался дивный сиреневый аромат. Кущи сирени были в самом цвету. Робеспьер сделал несколько осторожных шагов и вдруг понял: это же Сиреневые Острова! Так вот оно что! Нет никакой Бездны, всё это блеф, рассчитанный на то, чтобы не допустить случайных проникновений! Робеспьер увидел, как образ Антуанетты тает на горизонте, растворяясь в окружающем. Теперь он дышал Антуанеттой, слышал Антуанетту, все его пять чувств свидетельствовали ему об Антуанетте. Он преодолел порочный антагонизм Мифа и Бездны и открыл для себя непреходящую Субстанцию Любви. Ему захотелось поведать о своём великом открытии. Он решил прочитать проповедь. Отправившись с этой целью на Рыночную Площадь, он вдруг почувствовал, что очень голоден, поэтому вынужден был подкрепиться в кафе, прежде чем выйти на Площадь и начать говорить. Да, Робеспьер просто начал говорить, громко и внятно, и вскоре к нему уже стеклись любопытные.
— Люди! — вещал Робеспьер, и его жилет неистово мерцал в лучах полуденного солнца. (Полдень! Великий Полдень!) — Я знаю, что вы хотите лишь одного: сродниться с вашим новым мифом и не думать отныне ни о чём, кроме ваших повседневных забот. Наверное, вам не совсем понятно то, о чём я говорю, но я просто не могу молчать! Люди! Этот новый миф принёс вам свободу во внешнем смысле слова, но вы никогда не станете подлинно свободными существами, пока не научитесь смотреть дальше Мифа. Это, конечно, страшно и угрожает Бездной, но, поверьте, я тоже боялся бездны, пока обстоятельства личного характера не вынудили меня пройти через неё и я не обнаружил, что Бездна — это просто уловка вашей собственной сущности, которая таким образом испытывает вас, давая приют лишь самым отчаянным, тем, кто отринул ВСЁ ради того, что в них самое главное, благодаря чему они, собственно, СУТЬ. Не верьте господам мифотворцам — они воруют ваше прошлое, подсовывая недобросовестные и безвкусные подделки вроде мифа об Инке Ссаторе. Поверьте, я знаю всю эту кухню! Не идите у них на поводу. Они хотят внушить вам, что у вас нет истока, что вы рассыплетесь в прах, если они не будут вас чинить и латать. Но нам не нужна чинёная история. Нам не нужна латаная психология. Мы суть то, что мы суть, и мы способны это выдержать. Люди! Не сию секунду, но, может быть, позже, когда вам покажется, что теперь вы живёте не совсем правильно, а раньше жили не совсем неправильно, загляните в себя поглубже — в вас самих есть ответы на все вопросы. Вопрос о Боге? Ответ на него заключён в творческих возможностях человека. Вопрос о Вечности? Вечность — это ноумен, феномен же Вечности — Память…
Робеспьер говорил ещё долго на импровизированной агоре, дивясь подхватившей его на крыло птице красноречия, пока не заметил, что к нему подбираются, трусцой и немного сгорбившись, двое ражих молодцов в белых колпаках и таких же, сплошных спереди, халатах. Один из молодцов держал наготове смирительную рубашку. Видимо, кто-то из сердобольных горожан вызвал бригаду из психбольницы. Сначала Робеспьеру захотелось громко расхохотаться, потом им овладела злость.
— Ах, вот как! — сказал он, окидывая взглядом форум. — Хорошо, я не буду метать бисер. Сейчас посмотрим!.. — и он помчался бегом с Площади по направлению к млеющему на солнце бульвару. Наперехват ему ринулась медкарета, слепя дальним светом фар. Это что ещё за дерьмо? подумал Робеспьер и повернул прямо на медкарету. Легко, без усилий, он подпрыгнул… и пробежался по крыше истошно завизжавшего микроавтобуса, спрыгнул — и продолжал свой Бег, намеренно держа преследователей недалеко от себя. Он бежал так долго, пока наконец не выбежал к большому песчаниковому холму, стерегущему незабвенный пляж, где он в первый — и вечный — раз почувствовал на своих губах и языке рьяную солонь ЕЁ надключичной ямки. Из лесистой поросли на холме доносилось строгое гудение: Робеспьер уже знал, что оно означает. (Я как раз выбирался из моего подземного жилища через отверстие в склоне холма, чтобы помочь ему в случае надобности… — D.A.). Пчёлы Безумия растянули между деревцами сплошной клубящийся экран. Робеспьер бесстрашно устремился в самую его середину, услышав позади себя визг тормозов и крики: «Заходи снизу, он же сейчас сорвётся!!». Кто сорвётся? — изумлённо подумал Робеспьер. Я?! И когда он вдруг ощутил под ногами бесконечно податливое чрево пустоты, он просто спустился вниз по лестнице из воздуха. Был как раз отлив. Робеспьер ступил на кремнистую отмель, и тут его встретил я.
— Ты в порядке? — спросил я Робеспьера.
— Absolument (Абсолютно (фр.)), — ответил тот, пытливо разглядывая меня (смотреть особо не на что: длинное испитое лицо, блестящие глаза, бородка клинышком…) — А вы, собственно, кто? Мне кажется, я вас где-то видел…
Ни одного укуса безумия не было на его теле.
— Давай отойдём в сторонку, — предложил я.
— А вы случайно не доктор? — спросил Робеспьер. — Это не вы лечили меня от какой-то заразы, которую я подхватил на днях?
— Нет, ты ошибаешься, Робеспьер, — возразил я. — Я совсем не доктор. Я, пожалуй, сам был только долго болен…
— Интересно, чего это они там столпились? — Робеспьер с любопытством уставился на группу людей в белых халатах невдалеке у основания обрыва: один из них, присев на корточки, с чем-то там копался. — Надо бы посмотреть…
— А чего там смотреть, — сказал я. — Там нет ничего выдающегося. Там просто лежит твой труп, Робеспьерушка. Да-с.
— Мой труп? — переспросил Робеспьер. — Но ведь это не я, верно?
Я усмехнулся и пожал плечами.
— Кто же вы всё-таки такой? — допытывался Робеспьер. — Неужели… неужели вы Создатель?!
— Вообще-то я Deus Absconditus — это моё полное имя, — ответил я. — Но поскольку я стою здесь, воочию, перед тобой, постольку вторая часть моего имени отпадает сама собой. А посему зови меня просто — Deus.
— Всё-таки странно, — проговорил Робеспьер. — Вот я, из плоти и крови, так? И там… — он махнул рукой в сторону холма; вид у него был озадаченный.
— Скажи мне, — попросил я. — Кто ты по профессии?
— Это важно? — хмыкнул Робеспьер. — Предприниматель я, по части морских контейнерных перевозок.
— Ну вот, — заключил я. — А ОН, — я указал в направлении трупа, который уже водружали на носилки, накрыв с головой, — был государственным экзекутором. Проще говоря — палачом. Понял?
— Нет, — сказал Робеспьер. — Не понял.
— Что это такое? — спросил я тогда, доставая из кармана небольшую карточку с изображением.
«Картинка-оборотень».
— Так вот, твоя жизнь и твоя судьба здесь — та же «картинка-оборотень». Ты думаешь, что солгал, но ты не можешь солгать, равно как и сказать правду, ибо это — МИФ. В нём на самом деле ложь оборачивается правдой, а правда — ложью. Вернее говоря, нет никакого «на самом деле». Есть только разнообразные ракурсы, принимаемые изображением на картинке. Когда ты что-то выдумываешь, это «что-то» моментально закладывается в Миф в качестве ракурса и затем, как в роллейдоскопе, выпадает, сменяя то, что ты считал правдой. Всё, таким образом, может стать правдой и ложью, и опять правдой, и так до бесконечности. Всё здесь и правда, и ложь, а значит, ничего общего с Правдой не имеет, а только с Ложью.
— И чья это всё затея? — поинтересовался Робеспьер. — Ваша? Вам это кажется забавным?
— О нет! — ответил я со вздохом. — Это кажется мне удручающим. Просто… Ни на что другое я не способен. Я — Мифотворец. Увы, я твой враг, Робеспьер…
— Кстати, — спохватился Робеспьер, по-видимому, пропустив последние слова мимо ушей, — раз вы тут всем, так сказать, заправляете… не будете ли вы так любезны сообщить, куда вы подевали Антуанетту? Вы знаете, о ком речь, не так ли? Я ищу её всё утро.
— Ах, да, извини! — воскликнул я сокрушённо. — Извини, дорогой. Одну секундочку… вот она идёт.
По усеянному острыми камушками песку пляжа к нам осторожно пробиралась, держа туфли в руке, девушка в золотом платье. Слава Богу, подумал Робеспьер и, взглянув на меня, улыбнулся.
— Я не смогла раньше, — сказала Антуанетта после поцелуя. — Мне сказали, что что-то случилось с моим младшим братишкой Гаврошем, живущим в общине ХАЧиков. Тревога оказалась ложной, но я должна была всё выяснить. Ты не очень сердишься? Как насчёт моего предложения — что-нибудь решил? — тут она обратила внимание на меня и смущённо-вопросительно умолкла..
— Познакомься, милая, это наш Создатель, — тихо произнёс Робеспьер. — Правда, он настаивает, чтобы его называли просто Deus.
— Не настаиваю даже, — поправил я, — а выдвигаю в качестве абсолютного условия. — Затем я ввёл Антуанетту в курс дела относительно ракурсов и тому подобного, чем поверг её в состояние грустной сосредоточенности.
— Вот видишь, — сказала она своему другу. — Я, кажется, пыталась втолковать тебе что-то в этом духе. Но такого я, конечно, не ожидала. Просто голова кругом. «Я это или не я? Нет, кажется, уже не совсем я…».
— Есть ведь и такие ракурсы, — вставил я, — которые больше походят на анекдоты из серии «чёрного юмора». Например, согласно одной из версий, ты — воровка, а Робеспьер — палач, казнивший тебя по приговору суда.
— О Господи! — Антуанетта озабоченно поглядела на своего возлюбленного. — И как же он это сделал?
— Очень просто, — сказал я. — Топором. Р-раз — и готово. Имеются, конечно, ракурсы поблагородней. Так, в одном из них ты — Эос, богиня утренней зари, а Робеспьер — несчастный смертный, не прошедший твоего испытания. А ещё есть ракурс, где Робеспьер — Одиссей, а ты — Афина Паллада. А ещё…
— Клянусь Лестригонами, — сказала Антуанетта. — С меня уже довольно. По одной версии ты жива, по другой — мертва… Чёрт знает что такое… — она вдруг прижала ладонь ко лбу, затем её рука сползла к виску и далее по щеке к подбородку. — О, я всё поняла! — простонала она. — Значит, Сиреневые Острова… О!..
— А вот Сиреневые Острова, — весомо заметил я, — это как раз совершенно другое дело. Это место особенное. Его особенность в том, что оно не выдумано. Теперь выслушайте меня, дети мои. Я собрал вас здесь, в относительно благоприятном ракурсе, чтобы сообщить вам важную вещь. Я знаю, что вы собираетесь отправиться на Острова, но я должен вам сказать: вы отправляетесь туда насовсем. Вы не сможете вернуться обратно. Миф не принимает назад тех, кто побывал за его пределами. Впрочем, вам всё равно нельзя оставаться здесь. Во-первых, это опасно, потому что я уже не всегда могу контролировать смену ракурсов, и я боюсь, как бы теперь не возобладал какой-нибудь другой ракурс, который, возможно, всё осложнит…
— Да, — подхватил Робеспьер. — Кто-нибудь вдруг окажется мёртвым. — Антуанетта шлёпнула его по животу за эти слова.
— Во-вторых, — продолжал я, — и это главное: вы оба прикоснулись к Заповедному. Поэтому вы не сможете отныне вписаться как следует ни в один ракурс. Вы будете всегда носить в себе опровержение этого ракурса, всякого ракурса, и никакой modus vivendi не будет для вас возможен. Значит, вам придётся оставить эти места.
— То есть вы нас выдворяете, — заметил Робеспьер.
— Другого выхода нет, — ответил я.
— Что ж, — сказал Робеспьер. — Я думаю, теперь, когда мы всё знаем, нам в любом случае не улыбается здесь застрять. Лично я готов плыть. Ты как, Антуанетта?
— Ты ещё спрашиваешь! — воскликнула та.
— Я не утверждаю, что ваше путешествие будет лёгким, — молвил я. — Никто ещё не покидал пределов Мифа. Вы должны совершить это путешествие — вот всё, что я имею в виду.
— Всё-таки странно получается, — сказал Робеспьер. — Что, никто никогда не доплывал до Сиреневых Островов? Судя по карте, это не бог весть какая даль.
— Доплывали, и заплывали даже значительно дальше, — ответил я. — Но дело не только в том, куда плывёшь, дело ещё и в том, кто плывёт. Все эти люди даже не подозревали о том, что выходят за грань Мифа, а значит, они за неё никогда и не выходили. Они не видели вокруг ничего особенного и всегда возвращались назад.
— А на чём мы поплывём? — спросил Робеспьер. — Мои суда как атрибуты одного из моих ракурсов в контексте Мифа явно не годятся для такого вояжа.
— Ты прав, — сказал я. — Кажется, я знаю, где достать подходящую посудину. Тут у меня в одном из дворов торчит без дела парусник, и я думаю, пора ему наконец отправиться в настоящее плавание.
В следующее мгновение парусник уже качался невдалеке на сомнамбулических послеполуденных волнах. Впечатления он не производил, точнее, производил впечатление довольно отталкивающее: щербатая опалубка, рваные паруса, грязь.
— Стрёмный корабль, — заключил Робеспьер.
— Это не проблема, — успокоил его я. — Сейчас приведём его в полный порядок. В конце концов, это ведь только вопрос ракурса.
В выбранном мною ракурсе корабль предстал настоящим красавцем: он гордо вздымался на готовых умчать его вдаль спинах пенногривых коней (я позаботился о крепком попутном ветре, вмиг согнавшем дрёму с морского лона), паруса раздувались, и только моею волей ещё сдерживался его дышащий свободой порыв. У берега стояла на приколе шлюпка, а с борта судна гостеприимно свешивалась верёвочная лестница.
— Ну как? — спросил я.
— Годится, — сказал Робеспьер.
— Это бриг? — поинтересовалась Антуанетта.
— Ну нет, для брига он маловат, скорее бригантина, — рассудил её друг.
— А как мы её назовём?
— Пусть будет Стрёмный Корабль, — предложил я, и они со смехом согласились.
Когда мы расставались, Робеспьер вдруг положил мне руку на плечо и дружеским тоном произнёс:
— Послушай, Deus, ты извини, конечно, но почему бы тебе не побросать к чертям собачьим все твои мифы и ракурсы и не уплыть вместе с нами? Серьёзно — по-моему, это неплохая идея.
— Не могу, — улыбнулся я. — Спасибо за приглашение, но… я не имею права быть вашим спутником. Может быть, как-нибудь потом, когда всё это, — я кивнул в сторону Города, — дойдёт до своего логического абсурда, мы встретимся. Ну, а пока, как говорится, bon voyage!..
…Я смотрю, как отплывает Стрёмный Корабль и внезапно вижу леденящую кровь картину: Стрёмный Корабль на самом деле «летучий голландец» и на борту его нет никого, только два трупа — один обезглавлен. Но я знаю — «это новолуние мстит тем, кто успел», и ничего больше. Я спокоен. Я думаю о том, что уже стар и за свою непростительно долгую жизнь успел создать целое сонмище мифов. Многие из них были откровенно дурны, лишь очень незначительное количество — сносных, но самый удачный и дорогой моему сердцу миф, мой chef-d’œuvre (Шедевр (фр.)) — о вас, людях, достойных жить ВНЕ МИФА. И, быть может, когда-нибудь уставший от собственных мифов старик, старик, изгнавший вас, потому что любил вас и верил в вас, найдёт клочок тени под Древом Познания Добра, которое вы взрастите своими собственными руками, да напьётся из Прозрачного Источника (такого чистого, лишь слегка припорошённого сиреневым цветом!), с невыразимым блаженством ощущая, как один за другим исчезают мифы — сушь в его воспалённом горле. Да, может быть… когда-нибудь… если очень повезёт. Но сейчас — сейчас этому старику нужно лезть назад в свою берлогу…
февраль 1999 г. — июль 2000 г.