Глава третья: Coup d’état (Государственный переворот, путч (фр.)) и проклятие Инки Ссатора
Прошла неделя, и в течение всей этой недели Робеспьер не переставая пил, стараясь произвести впечатление на мир и спровоцировать Чудо. Но это была лишь одна сторона дела. Другая сторона заключалась в том, что не пить было просто немыслимо, ибо только пьяным он находил в себе мужество ежевечерне возвращаться домой, где его могло подстерегать леденящее душу известие. Вместе с тем Робеспьер прекрасно понимал, даже будучи отуманен ромом, что так не может продолжаться сколько-нибудь долго, что близок момент кризиса, и он ждал этого момента, ждал его с ожесточением. Ждал дома, ждал под открытым небом, ждал в смутных притонах сна, ждал и сейчас, в увеселительном кафе на Place du Marché (Рыночная площадь (фр.)), стоя за отдельным столиком, высоту которого можно было регулировать пропорционально росту клиента. До Робеспьера за столиком, очевидно, побывал какой-то коротышка, а то и вовсе пигмей: столик пришлось вытягивать вдвое по сравнению с заданной высотой. И наконец, нет особой нужды упоминать, что на столике этом теперь располагалась запотевшая от холода бутылка с этикеткой RUM JAMAICA, по форме напоминающая каплю, которую некий ловкач ухитрился заморозить в тот непостижимый миг, когда она тупится от соприкосновения с принимающей её поверхностью.
До свидания с Антуанеттой оставалась ровно одна неделя, и Робеспьер вдруг поразился тому, что помнит всё сказанное ею перед уходом, и даже то, как она это говорила, с какой последовательностью интонаций, хотя и был в трансе. Такая абсолютность запечатления создавала необходимый запас доверия к услышанному, не позволяя думать, будто это ему просто почудилось. Он уже подсчитал день, когда они должны встретиться на Набережной — 6 июня, и с тех пор это число преследовало его, присоединяясь к факторам запоя; назидательным перстом оно возникало перед ним, куда бы он ни шёл, дьявольским когтем в сознании вызревало оно, чуть только Робеспьер закрывал глаза. При всём том в нём крепла какая-то абсурдно-эйфорическая убеждённость, что в остаток времени случится Нечто, от чего всё, зловеще сгущающееся вокруг него, превратится в дым, который навсегда исчезнет в летнем высоком небе. Подвыпившему Робеспьеру помстилось, будто он уже слышит прощальный запах этого дыма, и у него рефлекторно начали вздрагивать ноздри, но это был пока только дым от дешёвой сигареты газетного разносчика, притормозившего у его столика.
— Не угодно ли газету, мсье? Экстренный выпуск! — процедил сквозь газету разносчик, вращая глазами.
Робеспьер сделал отрицательный жест, и молодой человек, презрительно пожав плечом, метнулся со своей кипой к другому столику.
А тем временем входные двери закрыли, на окна спустили глухие шторы и все взоры обратились на эстраду. Робеспьер тоже повернулся, так чтобы видеть представление. В центре подиума открылся какой-то люк, и в золотом дублоне прожектора выросло ярусное сооружение, напоминающее нечто среднее между фонтаном в парке и именинным пирогом. Точнее, нижняя часть сооружения была от фонтана, потому что там беззаботно плескались стилизованные под нимф обнажённые девицы, меж тем как верх был покрыт вроде как глазурью и вызывал определённо «кондитерские» ассоциации. Появление этого произведения сопровождалось лёгкой, «попсовой» музыкой, как вдруг ни с того ни с сего врубил орган, «глазурь» на поверхности «пирога» лопнула (оказалось, что то была ледяная корка), и из образовавшейся полыньи всплыла женская фигура совершеннейших очертаний. Она показалась из воды по щиколотку и застыла, свидетельствуя о скрытой внизу площадке подъёмника. Фигура была вся устремлена excelsior: голова с копной лиловеющих в свете прожектора волос поднята кверху, глаза прикрыты, запястья прижаты к лирическим бёдрам, кисти рук смотрят в стороны («самолётик») Напрашивался вывод о том, что фея приподымается под водой на цыпочки. Очень лестно для слабого пола было предположить, что это реальная девушка, но Робеспьер отлично сознавал, что таких девушек в природе не бывает. Нимфы с нижнего яруса оборвали свои прелестные сапфические забавы и глазели, подавленные зрелищем совершенства. Свет от другого, ядовитого, прожектора пал на них — это они «позеленели от зависти», — и в следующее же мгновение «гений чистой красоты» начал погружаться обратно в воду, параллельно пришла в движение вся конструкция, исчезая в неведомой технической преисподней, где вечный стон и скрежет шестерённый, затихла музыка, в помещение с трёх сторон хлынул свет, и Робеспьер смог убедиться, что бестия-разносчик не терял времени и за время сеанса успел охватить печатным словом всех посетителей кафе. Внимание Робеспьера привлёк один пузатый субъект в чёрном костюме-тройке бионического покроя, придававшем субъекту сходство с чудовищным жуком. Это сходство обострилось, когда человекожук откинул полы пиджака, чтобы поправить сзади брючный ремень — здесь Робеспьер не на шутку испугался, что вот сейчас мужичок с грозным гудением поднимется в воздух и начнёт кружиться над столиками. Но тот предпочёл более мирное занятие: достав из кармана очки, он нацепил их и углубился в газету, изредка прикладываясь к карманной бутылочке, в которой, воображая себя винноцветным морем Эллады, плескался какой-то бордовый напиток. Но вот бутылочка, подбираясь к губам толстяка, замерла, не коснувшись их, а затем медленно опустилась обратно на столик. Очки на переносице начали плавиться, стекая по лицу вязкой лавиной, глаза постепенно вылезали из орбит — и вдруг субъект не выдержал, вскрикнул, замахал руками и бросился с газетой к соседям по кафе, которые, кстати, тоже повскакали с мест. Что они там такое вычитали? — с досадой подумал Робеспьер. Он не питал сочувствия к безудержным эмоциям по поводу злобы дня.
Он потянулся к своей бутылке, как вдруг его точно пронизало током: он увидел в дверях кафе Антуана и с ним двух людей, что называется, «в штатском». От ужаса у него было зашлось всё внутри, но здравый смысл подсказал ему, что они, скорее всего, просто заглянули «на огонёк». Едва войдя, спутники Антуана с остервенением принялись конспирироваться: надели тёмные очки, подвесили бороды, один из них сорвал со стены календарь-плакат с репродукцией «Взорванной головы профессора Доуэля» и попытался прикрыться им полностью, съёжившись в углу на корточках, но другой отобрал у него плакат, они подрались, в результате чего плакат был истерзан в клочья, наибольшим из которых впору было разве что прикрыть срам, что эти господа и сделали, приложив клочки к лицу в виде масок. Антуан, обращая ровно 0,0 внимания на бесчинства своих подчинённых, Наполеоном обозрел кафейный интерьер и, конечно же, сразу заметил «визитку» Робеспьера — его метагалактический костюм. При этом Антуан выразил не совсем дежурное оживление, что насторожило Робеспьера. Очевидно, Антуан искал этой встречи. Плохо. Trop mal. И всё-таки возьми себя в руки, сказал себе Робеспьер.
Антуан не спеша приблизился к столику Робеспьера. Это был плотный, невысокого роста псевдобрюнет с пластичным, как у актёра, хотя и несколько вульгарным, лицом. Он выглядел младше Робеспьера, но в действительности был старше аж на сорок минут: их матери лежали в одной палате в родильном доме. Антуан был при шёлковом бордовом галстуке с золотой застёжкой, с которым сроднился так же, как Робеспьер со своим переносным космосом.
— Привет потерянному поколению! — бравурно провозгласил Антуан, устанавливая столик по своему размеру, так что Робеспьер вдруг обнаружил свои локти, за секунду до этого покоившиеся на твёрдой поверхности, опирающимися на воздух. Он сплёл руки на груди.
— Ну как тебе, а? — подмигнул Антуан, без спросу наливая себе из Робеспьеровой бутылки. — Что молчишь? As-tu apprecié l’idée? (Оценил идею? (фр.))
— Quelle idée? (Какую идею? (фр.)) — не понял Робеспьер.
— Ты экстренный выпуск Народной Газеты читал? — Антуан опрокинул залпом стакан, и его глаза заблестели.
Тут только Робеспьер вспомнил о человеке-жуке, расплывшихся очках и какой-то сенсации в газете. Он посмотрел по сторонам: посетители сгрудились вместе над чьим-то столиком и что-то гулко обсуждали; среди них был и человек-жук — он возбуждённо разводил и сводил надкрылья. Общую картину нарушали только неподражаемые конспираторы Антуана: они находились на прежнем месте, недалеко от входа, и вертелись из стороны в сторону, всё так же прижимая к лицу обрывки плаката.
— Как бы твои ребята не переусердствовали, — усмехнулся Робеспьер. — По-моему, так лучше бы они уж вовсе не конспирировались.
— А им теперь не нужно конспирироваться. Это они так, для разрядки… я им разрешил немного расслабиться, — объяснил Антуан и вдруг всплеснул руками. — Так и есть, parbleu! (Чёрт побери! (фр.)) Не читал!!
— Ты меня знаешь, — укоризненно сказал Робеспьер. — Я из принципа не читаю газет. Тем более экстренных выпусков.
— Напрасно, батенька, прессу не уважаете! — Антуан игриво помахал пальцем. — Впрочем, так оно, наверное, даже лучше. Подойдёшь сегодня часиков в шесть ко мне в кабинет Верховного Судьи и т. д., я тебе всё расскажу из первых рук и со всеми нюансами. Здесь-то неудобно. Ты приходи, — Антуан говорил с отменной невозмутимостью, не обращая внимания на вытягивающееся лицо Робеспьера.
— Ты, конечно, хочешь сказать — в кабинет мсье Леклерка? — тихо вымолвил Робеспьер.
— Ко мне, дружок, ко мне, — Антуан потрепал Робеспьера по бицепсу. — Мсье Леклерк… — тут Антуан закатил глаза, что, по-видимому, символизировало закат карьеры мсье Леклерка. — Pas ici, mon ami, pas ici (Не здесь, мой друг, не здесь (фр.)). Сегодня в шесть у меня. Tu vas y apprendre l’affaire dans tous ses details (Ты там узнаешь дело во всех подробностях (фр.)). — Взгляд Антуана задержался на бутылке рома, будто впервые им увиденной; тень странного восторга пробежала по его лицу. — А кстат-ти! — воскликнул он. — Что это у нас тут такое?!
Робеспьер тоже воззрился на бутылку: степень щекотливости его положения была соизмерима лишь со степенью безрассудства, с которым он предавался тому, что ему категорически возбранялось.
— Понимаю, — ухмыльнулся Антуан. — Mentalité nouvelle (Новая ментальность (фр.)). Об этом мы также поговорим. Так я не прощаюсь?
— Может, прекратишь ломаться?! — вдруг вспыхнул Робеспьер. — Что ты там такое говорил про потерянное поколение?!
— Потом, потом, всё потом, — Антуан напоследок невыносимо осклабился и, повернувшись, зашагал к выходу, где его поджидали верные сотрудники. Поравнявшись с ними, он бесцеремонно шлёпнул их по «маскам», так что бедняги разом подскочили, бросили «маски», стащили бороды и устремились за своим боссом, оставив весь мусор на полу и на своей совести…
…В шесть часов вечера немного раздосадованный витающей перед ним таинственностью, но уже предчувствующий нечто сверхобычное (le Miracle, Messieurs! (Чудо, господа! (фр.))), Робеспьер появился у больших железных ворот и сообщил, что ему назначена аудиенция. Он пока ещё совершенно не понимал, что происходит, и поэтому не упомянул, кто именно назначил ему аудиенцию: в конце концов, здесь был ТОЛЬКО ОДИН человек, который мог это сделать, и он вскоре увидит этого могущественного человека — второго после Хранителя — если только он не стал жертвой розыгрыша или сновидения наяву, что, впрочем, уже смахивало на паранойю.
Его впустили, и, преодолев необозримое пространство внутреннего двора, похожего на заасфальтированную пустыню Сахару, Робеспьер ступил в недра искомого корпуса. Поднявшись на соответствующий этаж, он задержался перед дверью, чей барочный дизайн всегда производил на Робеспьера довольно странное впечатление. Теперь это впечатление было во сто крат усилено тем, что прочитали его глаза на табличке, «прибитой» к двери пижонскими золотыми «гвоздиками»:
Верховный судья нации
начальник городского изолятора
доктор
Антуан Кретен
Адреналиновые стайки прыснули из сумрачных гротов организма, успокойся, сейчас всё выяснится. Может быть, ты всё-таки не зря пил. Всю эту неделю ты верил почти абсолютно, а такая вера почти сдвигает горы. Нет. «Почти» меня не устраивает.
Антуан принял его с готовностью, но выглядел и вёл себя несколько иначе, нежели утром в кафе. Сейчас во всех его жестах, большей частью непроизвольных, читалась откровенная усталость. Лицо его, обычно такое подвижное, было словно схвачено незримой печатью. Он, казалось, уже сожалел о том, что пригласил Робеспьера на разговор. Робеспьер, однако, не без внутреннего содрогания заметил, что, несмотря на подобное состояние, когда, наверное, хочется просто расслабиться во всех возможных смыслах, Антуан не только не избавился от своего галстука, но тот даже как будто сидел на нём ещё жёстче, так что когда Антуан наклонился над залежами бумаг на письменном столе, он, казалось, мог бы рисовать своим галстуком, точно гигантским карандашом. Сам Робеспьер никогда не носил галстуков.
— Что стоишь, падай куда-нибудь, — сказал Антуан голосом, скрипнувшим где-то на середине фразы, и сам стал погружаться в кресло непомерной величины, а Робеспьер вдруг подумал: что это за карлик сидит в этом огромном кресле? ПО КАКОМУ ПРАВУ он там сидит?
— Где доктор Леклерк? — спросил Робеспьер.
— Вышел, — откликнулся Антуан, растирая виски. — Думали, просто погуляет и вернётся, а он… — Антуан рассеянно хохотнул: для хорошей шутки не хватало умственной энергии. — Тяжело с тобой. Ты хоть что-нибудь знаешь?
Робеспьер медленно, но уверенно покачал головой, не сводя при этом глаз с карлика, охваченного креслом, точно золотящимся по краям чёрным пожаром.
— Ну что ж, начнём, — вздохнул Антуан. — Ты достоин быть посвящённым во все подробности. Сказать по правде, мне стыдно, что всё это оставалось скрытым от тебя, точно так же, как и от миллионов простых людей, — (это удивительное словосочетание Антуан произнёс с видом человека, который имел счастье лицезреть людей из чистого золота) — В общем, пока даю грубый костяк событий, на который мы потом нанижем самое занятное — детали. Некоторое время назад несколько человек, в их числе ваш покорный слуга, начали способствовать осуществлению того, что политолог современной ориентации назвал бы свободным перемещением лабильной основы власти в обществе. Сегодня ночью имела место завершающая и самая неприятная часть свободного перемещения: устранение тех, чьё наличие оному перемещению препятствовало. Увы, наш старый Хранитель и доктор Леклерк…
— Вы их убили? — резко спросил Робеспьер.
Антуан томно усмехнулся.
— Костяк получается более грубым, чем я рассчитывал, — сказал он. — Мой дорогой, слово «убили» не передаёт ни в малейшей степени изящества того, что мы совершили. Мы их, если хочешь знать… — он наклонился в кресле, — долбанули прямо в астрале. Вышли в астрал и — долбанули. С нами сотрудничал один оккультист, так он нас научил контролировать и направлять во время сна своё астральное тело. Теперь представь: идём мы всей оравой по астралу, — вдруг навстречу Леклерк под ручку с Хранителем — ну прямо Платон с Сократом на Елисейских полях. Мы им, значит, дорожку-то заступили, достали свои астральные самострелы: всё, говорим, готовьтесь, ребята, сейчас будем сдвигать основу власти. Они ещё так удивились — не поняли, стало быть, как мы их засекли в астрале-то. Тут мне один из наших шепчет: давай, мол, кончать их скорей, а то не ровён час проснутся — тогда пиши пропало: они ж будут знать всех участников заговора. Я, в общем, этого не слишком опасался: у нас уже всё было намертво схвачено, эти двое были в любом случае обречены, но я подумал, что нельзя упускать возможность низложить их так красиво. Тут мы их и долбанули, славненько так, превратили их в хаос эфирных частиц, а когда всё было кончено, проснулись как ни в чём не бывало, — Антуан отчасти взбодрился, повествуя об этой астральной разборке, к нему возвратилось прежнее пошловатое гримасничанье и детский блеск глаз. — Главное, дорогой мой, никакой крови, всё так элегантно. Вот это и есть грубый костяк, а теперь, граждане, пристегните ремни, воспаряем в область прекрасного, — он стал рисоваться. — Нет, это надо под винцо, — сказал он и отделился от кресла, направляясь к встроенному мини-бару. — Ты извини, что не предлагаю: тебе пока нельзя, — Робеспьер с недоумением отметил это «пока»: тайн ещё оставалось предостаточно, но что-то брезжило за горизонтом и так чудно сжималось в груди сердце. — А мне так не мешает немножечко побаловать себя: устал, устал, как собака. Утром, знаешь, ещё как-то не чувствовалось, эйфория была, а теперь, видно, напряжение сказывается. А то! Думаешь, легко участвовать в заговоре и при этом безукоризненно выполнять свои служебные обязанности — это ж шизофрения в чистом виде! А стресс какой! Сердечко-то вон покалывает… — он сунул руку куда-то под мышку, усаживаясь с фужером в кресло.
— Так ты не пей, — сказал Робеспьер. — Вдруг хуже станет.
— От хорошего вина хуже не бывает, — снисходительно пояснил Антуан. — Вино — бальзам, — он отпил немного и дерзнул наконец расширить петлю галстука. — Mon cher (Дорогой мой (фр.)), — молвил Антуан уже совсем другим голосом, покатым баритоном — похоже, вино и впрямь действовало на него бальзамически, — известно ли Вам, что в стародавние времена, когда континенты ещё не были разделены водой, наши славные предки организовали поход, чтобы проверить, куда закатывается на ночь дневное светило. Они шли долго и наконец попали в диковинную страну, где меднокожие люди возводили сооружения из солнечного металла. Это солнечный металл до того понравился нашим пращурам, что они истребили всех меднокожих людей, переплавили их сооружения и вывезли их в виде множества слитков к себе на родину. Вскоре после этого земля, по которой они шли, разверзлась и из недр её хлынули воды, образовавшие Океан, в котором теперь ежевечерне тонуло солнце. Однако зловещая история только начинается, ибо храбрый вождь солнечного племени и великий маг Инка Ссатор, укрывшийся от наших славных прадедов в горах на западе, не забыл обиды, нанесённой оными прадедами его меднокожему народу. Он задумал страшную месть. Смастерив огромного воздушного змея и назвав его любовно Коцалкой Атлем, Инка Ссатор вдохнул в него жизнь и силу, и змей понёс его над Океаном в сторону ненавистных вождю земель. Достигнув ночью долины, над которой высился тогда дворец нашего первого Хранителя, Инка повелел Коцалке Атлю остановиться в воздухе и с высоты птичьего полёта (сейчас будет пикантный момент, надо хлопнуть винца. Так.) И, стало быть, с высоты птичьего полёта оросил долину… кхэ… мочой, да так, что выросло огромное озеро (ну, это, соответственно, наше старое водохранилище) В ту же ночь Хранитель увидел вещий сон, в котором Инка Ссатор официально заявил о том, что налагает проклятие на нашу землю, и символом этого проклятия станет озеро мочи перед дворцом Хранителя. Само проклятие заключалось в том, что в нашей стране будут подвергать суровой экзекуции за малейшую провинность, а за более или менее серьёзные проступки — казнить, и так до тех пор, пока не высохнет озеро, сотворённое мочеиспусканием Инки. Если же мы (то есть наши предки) попытаемся проигнорировать Проклятие или самостоятельно высушить неблагоприятное озеро, то оно немедленно разольётся и затопит всю нашу землю. Проснувшись наутро, Хранитель посмеялся над глупым сновидением, но, подойдя к окну, увидел выросшее за ночь едва обозримое озеро и с ужасом понял, что всё было правдой… Вся эта история была напечатана в сегодняшней газете, которую ты не удосужился прочесть, — Антуан поставил фужер на стол и внимательно посмотрел на Робеспьера. — Да, вот ещё что! — спохватился он. — Инкой было предсказано, что высыхание озера и, соответственно, освобождение от Проклятия совпадёт со смертью очередного — и последнего — Хранителя, вот только он не сказал, какого. Кстати, все думают, что «Хранитель» означает — Хранитель Нации, но у этой должности есть — был — другой, подлинный смысл — Хранитель Тайны, ужасной Тайны Проклятия Инки Ссатора, — Антуан углубился в лоно кресла; золотистая оправа спинки создавала вокруг него подобие гало, которое было ему явно не по размеру.
Где-то далеко зашумел поезд; звук сновидчески преображался пространством в лепет припустившего дождя.
— Что это за бред? — спросил наконец Робеспьер.
— Почему бред? — обиделся Антуан и возник из кресла. — Люди ночами не спали, работали, а ему, вишь ты, «бред»! — Антуан вновь полез под мышку, и Робеспьеру стало немного жаль.
— Хорошо, пусть будет не бред, — примирительно сказал он. — А тогда что это?
— Да МИФ, вот что! — рявкнул Антуан. — А как бы мы иначе объяснили людям, с какой стати отменяем веками существовавшую смертную казнь, либерализируем Кодекс, ликвидируем должность Хранителя?
— Что?! — Робеспьер не помня себя вскочил на ноги. — Смертная казнь отменена?!
— Нет пока, — уже спокойнее буркнул Антуан. — Есть тут одно препятствие, но оно преодолимо. Слушай, я и так измучен, не могу ничего толком рассказать, а ты меня ещё сбиваешь! Сядь! — вновь разозлился он, и Робеспьер, весь дрожа, приземлился обратно на стул. Неужели?! Неужели сработало? Он не мог об этом думать: слишком стучало сердце, поэтому он приложил все усилия к тому, чтобы сосредоточиться на рассказе Антуана. — Так на чём я остановился? Ах, да! Всю эту историю напечатали в экстренном выпуске Народной Газеты как часть обращения к нации нового главы государства. Далее в этом обращении было сказано, что наступил день, когда наш народ перестаёт расплачиваться за никому не ведомое прошлое и сможет наконец построить новое, свободное общество, ибо моча Инки Ссатора наконец-то высохла и это историческое событие было зафиксировано специальной комиссией, которую снарядили сразу после того, как умирающий Хранитель открыл Тайну своему ближайшему окружению, наказав поведать её всему народу. Видел бы ты, как мы осушали это чёртово водохранилище! Оно, слава Гуку, действительно почти совсем обмелело — оставалось только слегка помочь — технически. К счастью, этим водохранилищем у нас уже давно никто не пользуется, с тех пор как открыто новое, к востоку от прежнего. Но это всё мелочи жизни, — Антуан присел на подлокотник кресла — так он вызывал больше доверия. — Главное же то, что мы вовремя почувствовали, что людям нужен новый высококачественный миф. Прежняя власть не обращала на это внимания, а зря. Люди не могут существовать без мифов. А знаешь, что бывает, когда старые мифы уже истлевают в сознании, а новых мифов народу не дают? Тогда сквозь прорехи отслужившей мифологии начинает проглядывать нечто страшное — БЕЗДНА. (Робеспьер дёрнулся: Антуан совершенно неожиданным и непостижимым образом наступил на его больную мозоль. А не слишком ли много я выпил? — подумал Робеспьер и почувствовал, как по хребту прокатился озноб). Бездна обычно приходит в качестве так называемой mentalité nouvelle, но копни её поглубже, дай ей время завладеть демифологизированным сознанием, и ты увидишь её настоящий, гибельный лик. Вот я, например, видел сегодня в кафе, как ты пил, а ведь ты знаешь, что тебе нельзя, — Антуан беззлобно погрозил Робеспьеру пальцем, но тот почему-то весь сжался изнутри. — Вот это и есть mentalité nouvelle. Что-то происходит в человеческих душах, носится в воздухе, и если ты Хранитель, а не тупая самодовольная скотина, ты не имеешь права не замечать этого. Когда бы господин Хранитель с господином Леклерком проявили немного больше интеллекта и предвидения, они бы и сейчас ещё мирно гуляли в своих полях бесконечной ботвы, педики астральные. От них и требовалось-то всего ничего: разработать миф и дать ему внедриться в сознание людей, тем самым отбрасывая Бездну на исходные позиции…
Как странно, думал Робеспьер. А ведь он и в самом деле чертовски проницателен. Но, может быть… может быть, он и сам страдает от Бездны и надеется уйти от неё, изобретя новый миф и поверив в него?
— Ты действительно думаешь, — тихо спросил Робеспьер, — что люди на всё это клюнут?
— «Клюнут»! — передразнил Антуан. — Да они только этого и ждали. Им лишь бы от себя уйти, потому что себя-то у них как раз и нет — так, одна шизофреническая сетка. Чёрт! — Антуан потёр лоб кончиками пальцев. — Я всё-таки слишком устал для таких умных мыслей и… я думаю, нам пора уже зажечь свет. — Он щёлкнул выключателем, и кабинет лениво озарился светом люминесцентных ламп, вычернившим окна и удвоившим интерьер комнаты. Робеспьера немного покоробило от этого преждевременного утверждения в правах ночи — он бы предпочёл сохранить насколько возможно вид сгущающейся синевы за окнами, но Антуан был, без сомнения, волен поступать в собственном уделе так, как ему заблагорассудится.
— С мочой всё-таки непонятно, — сказал Робеспьер. — Ты сам подумай. Всем известно, что моча воняет, а целое озеро мочи просто разрушило бы экологическую обстановку. Тут бы всё повымерло к чёрту.
— Так это не простая моча, дружочек, — Антуан показал свои тусклые зубы. — Это волшебная моча, закамуфлированная под воду. В конце концов, просто символ возмездия. Люди ещё пожалеют, что не набрали этой мочи в баночки и не сохранили дома в качестве реликвии, хотя это и противоречит значению символа. Нет, что ни говори, а всё это стоило того, — глаза Антуана снова блеснули. — Такой миф раскручиваем, просто дух захватывает! У тебя не захватывает? Впрочем, ты скептик…
— Я вот что подумал, — Робеспьер привстал, поджимая под себя ногу. — Сначала ты дал понять, что миф вы придумали, для того чтобы преподнести людям дар свободы в этакой удобоваримой форме. Но из всего, что ты потом говорил, следует как раз обратное: получается, что не миф нужен для оправдания свободы, а свобода — для оправдания мифа. Ou est-ce que je n’ai pas raison? (Или я не прав? (фр.))
— Ясное дело, — немного удивлённо подтвердил Антуан. — Это ж ты меня разозлил — вот я и брякнул не то, что нужно. Естественно, pièce de résistance (Гвоздь программы (фр.)) — это миф, всё остальное — просто логические следствия из него.
— Mais c’est… c’est donc grandiose! (Но это… это же грандиозно! (фр.)) — вдруг воскликнул Робеспьер и засмеялся. Ему стало так весело и так лихорадочно хорошо, что он чуть с ума не сошёл. — Иными словами, все ваши исторические нововведения есть не что иное, как тени, отбрасываемые мифом? И будь это другой миф, он отбрасывал бы совсем другие тени? Ха-ха! Нет, это… Ха-ха-ха!
Робеспьер теперь знал одно, и его буквально распирало от этого знания: он знал, что чудеса всё-таки происходят, что мир откликается на призывы отчаяния, что мир неподражаемо, остроумно добр. И какая разница, думал Робеспьер, происходит ли что-то как правая — или как левая часть функции, как «x» — или же как «y», важно всегда лишь то, ЧТО происходит, а в данном случае сомнений не было — произошло Чудо.
Антуан тоже улыбнулся, глядя на развеселившегося Робеспьера.
— Ну вот, — сказал он удовлетворённо. — Наконец-то понял. А то всё — «бред», «бред»!
— А кстати! — Робеспьер вдруг словно очнулся. — Кто ж у нас теперь главный и как называется его должность. Хранителем он, конечно, быть уже не может?
— Господи, ну натурально, не может! А главный у нас теперь Роблан — помнишь Роблана? Голубоглазый такой, был до меня секретарём Леклерка и возглавлял тайную агентуру, а потом его Хранитель к себе приблизил? Мы с ним начинали. Он парень без комплексов. Поделили сразу шкуру медведя: он — на место Хранителя, я — Леклерка. Соответственно, возникла проблема определения новой должности. Хотели — Гарант, но потом сообразили, что это, в общем, то же, что Хранитель. В конце концов, решили поместить фотографию Роблана в экстренном выпуске, под обращением, а рядом — вырезной мини-бюллетень, на котором каждый житель нашей страны напишет свой вариант названия должности и отошлёт son petit bulletin (Свой бюллетеньчик (фр.)) по адресу бывшей Канцелярии Хранителя. Преобладающий в бюллетенях вариант и будет утверждён в качестве официального титула. По-моему, неплохая идея. Народ сам выбирает, кем должен быть его Первый Слуга — телохранителем, шутом или кем-то ещё.
— Да-да, это всё замечательно правильно! — Робеспьер был готов согласиться с чем угодно. Вдруг до него дошёл смысл сказанного Антуаном некоторое время назад, и перед ним словно мелькнул тёмный занавес. Он приложил почти нечеловеческое усилие, чтобы спросить:
— А что ты имел в виду, когда сказал, что есть препятствие к отмене смертной казни?
— Да, тут мы немного просчитались, — Антуан досадливо прищёлкнул языком. — Представляешь, только вернулись сегодня из астрала (три часа утра было), как я вспомнил, что у нас одна девчонка в изоляторе ожидает исполнения приговора. Её три дня назад взяли на рынке за попытку совершить кражу кошелька у одного из покупателей. Мне Леклерк ещё вчера насчёт неё какие-то распоряжения отдавал, да только я его не слушал, а смотрел на него и думал: вот, человек тут командует, а не знает, что он уже, в принципе, покойник. В общем, забыли мы про девчонку и, как следствие, поспешили с нашим coup. Я как о ней вспомнил, у меня даже настроение упало. А мы всё уже подготовили — выпуск с обращением к нации, который должны были через несколько часов передать распространителям. И озеро у нас уже высохло, и вообще. Сначала хотели просто отпустить девчонку, но потом решили, что так нельзя.
— Почему нельзя? — нетерпеливо спросил Робеспьер.
— А потому нельзя, — иронично-назидательно промолвил Антуан, — что всякий миф, прежде чем начать работать, то есть прочно внедриться в сознание людей, должен отойти, перестать быть действительностью, чтобы стать чем-то большим. Это — непреложный закон любого мифа. Миф должен умереть как действительность, чтобы жить как миф, или сверхдействительность. И если вдруг миф берёт тебя за шкирку, что как раз и случилось с нами, есть только один путь — играть по его правилам, исчерпать его до конца, а иначе… Я, конечно, не должен верить в разлитие мочи, которой никогда не было, но чёрт его знает, — Антуан усмехнулся. — В общем, с этим не шутят.
— Ты Крем-Брюле читал? — вдруг спросил Робеспьер.
Антуан хмыкнул.
— Не только читал, — заявил он. — Я имел честь пожать руку этому великому человеку. Он у нас был консультантом по мифологической части.
— Что?! Крем-Брюле принимал участие в вашем заговоре?!
— Самым что ни на есть творческим образом, чем доказал, что он истинный патриот своего народа. Он — автор мифа об Инке Ссаторе от начала и до конца. Причём этот благороднейший человек даже отказался от гонорара! Всё равно, говорит, отдам какой-нибудь нищей старухе. Не удержусь, говорит. Вот какой человек.
— Так что же вы решили? — с замиранием сердца спросил Робеспьер.
— Что решили… — Антуан почесал за воротником. — Срочно сели составлять дополнение к обращению. Так, мол, и так, люди добрые, новая жизнь начнётся, как только мы рассчитаемся со старой, есть ещё одна негодница, которую осудили до того, как высохла моча Инки Ссатора, и хотя с тех пор она всё-таки высохла, а негодница всё ещё жива, её надо казнить, потому что моча ещё может вернуться: это же была волшебная моча — так что ей стоит вернуться и затопить всё вокруг? Инка Ссатор должен быть умиротворён окончательно. Это будет последняя искупительная жертва. Вы же не хотите, чтобы из-за какой-то дряни, воровки и т.д. В общем, решили устроить нечто вроде прощальной церемонии: последняя в истории смертная казнь с последующим Преломлением традиционного орудия казни. Церемония назначена на послезавтра на два часа дня. В таких случаях, конечно, чем скорее, тем лучше, но надо дать всем время, понимаешь? Сегодня пришлось поднимать людей ни свет ни заря: довёрстывали выпуск, в результате распространение начали уже относительно поздно. Утром передали обращение в регионы, чтобы там тоже очухались. Роблан сегодня встречался с телевизионщиками: будет организована прямая трансляция с Лобного Места. Так и не отдохнули ни капельки — с этой сучкой. Я б её своими руками… Но увы — не уполномочен! — он встал из кресла и, обойдя стол, подошёл к Робеспьеру. — Что молчишь? — спросил он. — Считаешь, что мы не правы? Теперь поздно: уже всюду сообщили.
— Какая чушь! — заскрежетал зубами Робеспьер. — Какая подлая чушь! Эта несчастная должна погибнуть, чтобы не оскорбить миф! Но ведь вы же всё это сами придумали! — он почти с мольбой заглянул в глаза Антуану. Так всё-таки есть, есть эта проклятая разница между иксом и игреком!
— Так! — Антуан с какой-то бодрой злобой обвёл глазами комнату. — Опять mentalité nouvelle. Только вот что: я тебе на время советую о ней забыть. Придумали мы всё или не придумали — это в любом случае теперь прошлое нашего народа, а значит, и твоё, и моё прошлое. Даже, — голос Антуана зловеще понизился, — настоящее. Оно станет прошлым, когда умрёт, — умрёт, чтобы жить как миф. Берегитесь! Моча Инки всё ещё взывает к отмщению! — он простёр руки, паясничая.
— Фигляр! — вырвалось у Робеспьера.
— Ну-ну, — сказал Антуан. — Я думаю, мы оба устали, да и время уже позднее. Отправляйся-ка ты домой, Робеспьер, и ложись спать. Я сейчас позвоню, тебя подвезут.
— Спасибо, сам доберусь! — резко поднялся Робеспьер. — А если?.. — он сделал шаг к Антуану. — Что тогда?
Антуан улыбнулся.
— Это всё равно произойдёт, — сказал он. — У меня достаточно полномочий и решимости, чтобы не позволить никому зомбировать миф. Послезавтра к полудню я пришлю автобус, — и он повернулся спиной, как мафиозо, который желает показать своей «шестёрке», что разговор окончен и тот должен исчезнуть.
— Советую как следует отдохнуть и не пить ничего, кроме полагающегося по уставу ананасового сока, — провещал Антуан не оборачиваясь. — Можно немного покачать кистевой эспандер. Но не переусердствуй!
Робеспьер хотел крикнуть что-то, хотел даже броситься на Антуана, но приступ одиночества скрутил его и он с перекошенным лицом выскочил в коридор…
…Робеспьер мчится стремглав по узенькой тропинке, не зная, откуда и куда направляется. Смысл бега — сам бег. По обеим сторонам тропинки расступившимся морем вздымается порыжелая степь, намного превышая рост бегущего человека. Неожиданно над головой Робеспьера раздаётся чей-то глухой голос. Он вмиг останавливается, пытаясь отыскать глазами источник голоса, но безуспешно. Голос не исходит ниоткуда конкретно, а как бы отовсюду сразу.
— Зачем ты бежишь так быстро, Робеспьер? — спрашивает Голос. — Ведь у этой тропинки нет ни начала, ни конца. Лучше помедли и прислушайся.
Голос умолкает, и Робеспьер впервые слышит, как гудит степь. В ней как будто что-то перемещается, издавая непрестанное, то приближающееся, то отдаляющееся заунывное гудение.
— Тебя окружает бескрайняя степь, и это, поверь, не гипербола, — вновь заговаривает Голос. — А как ты думаешь, что это гудит там, в этой бескрайней степи?
— Ветер, что же ещё, — пожимает плечами Робеспьер и пробует выдавить улыбку.
— Ты заблуждаешься, — уверяет Голос, отлетая куда-то ввысь и отдаваясь вокруг гулким эхом. — ЭТО ТВОЁ БЕЗУМИЕ, РОБЕСПЬЕР. ЭТО ТВОЁ БЕЗУМИЕ…
Последние слова звучат, как набат в жуткой перспективе сна, продолженной в явь неведомым демоном.