Глава пятая: Эос
Вернувшись домой, Робеспьер почувствовал себя неважно, однако он (вполне обоснованно) решил, что это следствие нервной перегрузки и что, как следует выспавшись, он прогонит немоготу. Он проснулся ночью, оттого что его колотил дикий озноб. Робеспьер попытался встать, но его тут же стошнило. Merde! (Дерьмо! (фр.)) Он посидел на краешке кровати, ожидая, когда дурнота немного развеется, потом всё же встал и вызвал горничную. Последнее, что он ещё помнил, перед тем как упасть в зловещий поток бреда, была отрада женской руки, прикасающейся к его раскалённому лбу. Пересказывать подробно процесс жесточайшей пытки, которой подвергла Робеспьера распоясавшаяся в бреду психика, ни к чему. Косная громада подсознательного, казалось, и знать ничего не знала о свершившемся накануне и терзала беспомощный мозг Робеспьера более ранним прошлым, с ловкостью шулера подсовывая его вместо будущего. То он видел какое-то чудовище в уборе из орлиных перьев, которое поливало его чем-то невообразимо горячим (должно быть, мочой), и это чудовище отчасти напоминало Антуана. То его морочила перспектива казни, будто бы ещё не осуществившейся, и он будто бы ищет свой инструмент и никак не может найти, наконец находит, идёт сквозь туннель к помосту, приближается к своей жертве, заносит топор — и вялая, субтильная версия безумия настигает его. А на фоне этого дьявольского калейдоскопа неизменно пребывал красный прямоугольник окна — цифра 6 тянулась к его улыбающемуся рту, как палец младенца, рот черно открывался и гулко, как MC готического ритуала, изрекал: LE QUAI, AU LEVER DU SOLEIL! (Набережная, на восходе солнца! (фр.))
Картины бреда, очевидно, перемежались с реальностью, потому что в сознании осталось довольно чёткое впечатление долговязого человека в белом халате с фонендоскопом на шее и жёстким чемоданчиком в руке, который он ставил на пол с оглушительным стуком. У доктора было испитое лицо и седая бородка клинышком, он говорил что-то тонким голосом, посверкивая линзами очков, и более всего напоминал Дон Кихота из ненаписанной книги, где герой на старости лет, наконец, понимает, что его призвание — совершать подвиги исцеления.
Полностью в себя Робеспьер пришёл однажды вечером, после относительно гладкого сна почти без сновидений. Он поднялся в лёгкой испарине, и зажжённый изящный светильник в виде городской телебашни позволили ему рассмотреть, что прикроватный столик деловито оккупировали всевозможные медикаменты. Робеспьер выудил из их чащи стакан с тёплой водой и напился. Потом осторожно встал, стараясь получше держаться на ослабевших ногах, и вдруг как обухом по голове — сколько же времени я провалялся в постели?! Боже! Какое сегодня число?! Он метнулся к календарю, и его мгновенно снесло точно сопротивлением воды. Чертыхаясь, он встал на ноги и, опершись о стену, включил бра над отрывником, сходя с ума от ужаса, что свет явит ему…
Guk karim (Гук милостив (арабск.)): на листке значилось пятое (!) июня. Надеюсь, ей не надоело их срывать в один прекрасный день, подумал он, и, легка на помине, явилась горничная, катя перед собой тележку с ужином. Какое-то тошнотворного цвета, но, впрочем, ароматное варево. Робеспьер помнил этот аромат — значит, он был не так уж безнадёжен всё это время.
— Mais qu’est-ce que vous faites?! — тихо воскликнула девушка. — Vous devez vous mettre au lit immédiatement! (Но что вы делаете?! Вы должны немедленно лечь в постель! (фр.))
— Je vais beaucoup mieux (Мне гораздо лучше (фр.)), — ответил Робеспьер, но голос его показался ему самому слабым. — Скажите, Жанна, вы всё время следили за моим календарём?
— Bien sûr (Конечно (фр.)), — сказала горничная, глядя на него с беспокойством. — Может быть, вы…
— Да-да, — поспешно сказал Робеспьер и потихоньку вернулся к кровати. Горничная присела на край постели с наивным расчётом покормить его с ложечки, но Робеспьер только усмехнулся и забрал тарелку из рук Жанны. Их пальцы на секунду соприкоснулись, и девушка вздрогнула.
— Извините, — выдавила она, когда Робеспьер посмотрел на неё с любопытством. — Я вас пока оставлю. Si vous voulez quelque chose… (Если вам что-нибудь будет нужно… (фр.))
Робеспьер глядел на Жанну, и его занимало странное déjà vu. Внезапно его осенило: он же когда-то вытворял с ней любовь на этой самой постели, и дело тогда едва не дошло до свадьбы! Тореадору ещё не приходилось удивляться феномену вытеснения так, как сейчас. Это было почти чудовищно.
— Подождите, не уходите, — сказал он горничной. — Расскажите мне, что тут со мной было.
Жанна начала послушно изливать на него поток сознания за последние несколько дней, покуда Робеспьер медленно поглощал варево и обалдело думал о причудах памяти. Ещё он думал о том, что с крошкой, сидящей в данный момент на его постели, не было бы проблем ни в одном отношении и что они Чудом не поженились, кажется, прошлым летом.
— Я так переживала за вас, — продолжала Жанна. — Вы разговаривали в бреду, я чётко уловила слово: le Quai (Набережная (фр.)). Я ещё подумала, что у вас, наверное, должна была быть там важная встреча…
А вот у неё, видно, не вытеснило, размышлял Робеспьер. А ещё говорят, что «для женщины прошлого нет». Впрочем… если она не разлюбила… Ладно, к чёрту.
Он проглотил последнюю порцию варева и демонстративно отставил тарелку. Жанночка печально умолкла, что называется, скуксилась.
— Ma chè… Жанна, — не теряя времени, произнёс Робеспьер. — Если вас не затруднит, закажите мне такси… во сколько сейчас рассветает?
— Environ cinque heures, je crois (Около пяти, я думаю (фр.)), — она настороженно посмотрела на Робеспьера.
— …на полпятого, хорошо?
— Но вам нельзя, — испугалась Жанна. — Il vous ferra tort! Le docteur a dit… (Это вам повредит! Доктор сказал… (фр.))
— Ах, Жанна, — вздохнул Робеспьер и, откинувшись на подушку, прикрыл глаза. Глазам было немного горячо под веками. Только бы Цельсий не восстал. — Жизнь вообще вредная штука. Говорят, от неё даже умирают, не слышали? Так мы договорились, Жанна? — (а как давно он не называл её по имени? Всё это утомительнейшим образом странно…).
Девушка обещалась выполнить поручение, но тон её слов был, мягко говоря, двусмысленным. Делать было, однако, нечего. Она удалилась, напоследок прелестно вздохнув, вместе со своей тележкой, наказав перед этим Робеспьеру не забыть выпить на ночь лекарство. Как только она ушла, Робеспьера начал смаривать сон. Он заставил себя принять снадобье и, поставив внутренний будильник на четыре утра, отправился во внутреннее путешествие…
Пробудившись поутру непривычно рано, Робеспьер тем не менее нашёл себя в довольно приличной форме. Он почти полностью возвратился к своему обычному самочувствию. Что это всё-таки было? подумал он и вдруг улыбнулся: 6 июня. Как странно. Несмотря ни на что — шестое. В этом было что-то кармическое. Когда-нибудь ты поймёшь, сказал бестия Антуан. Что ж, может быть, в данном конкретном случае это и к лучшему…
Горничная Жанна исполнила-таки его просьбу насчёт такси. Машина с таинственным голубым огоньком ждала под окнами. Робеспьер столкнулся с девушкой в дверях и ещё раз с интересом вгляделся в неё, насколько позволял тревожный сизый полумрак комнаты, а она посмотрела на него — должно быть, укоризненно-печально. Почему она не сменила место работы? подумал он. Может, надеялась?
А ведь ты уходишь от главного, сказал он себе. Ты используешь эту девчонку, чтобы не думать о le Quai.
(– Le Quai?; — Да, будьте любезны…)
Что ж, идём ва-банк, рассуждал про себя Робеспьер, оглядываясь назад на узкую яично-жёлтую полоску зари, придавленную ещё свинцовым небом, от которой они удирали со скоростью шестьдесят километров в час. Чего тут голову ломать? Методика Жанночки, поток сознания. Она ведь сама говорила, что не так-то просто сразу раскрыться, что это риск. Значит, она не вправе его винить. К тому же, она за чистоту и прозрачность взаимоотношений. Стало быть, она должна приветствовать его откровенность. Легенда о «Pays de la Compréhension», которую она так чтила, была, насколько он её понимал, всецело в его пользу. Робеспьер усмехнулся: вот, теперь он прячется за легенду, а между тем он ведь не принял её всерьёз. Как-то нечестно получается… Впрочем, теперь ему уже не до вопроса о сохранении чести, лишь бы сохранить её. Стоп! А разве она не сказала, что уважает правду, только если она обнаруживается на Сиреневых Островах? Вдруг она не захочет ничего слушать и потребует, чтобы они сначала отправились туда на невозможном корабле? Ну, значит, придётся её удовлетвориться импровизацией Сиреневых Островов. On n’est pas infantile à ce point (Нельзя же быть до такой степени инфантильной (фр.)).
Неожиданно его озадачила новая мысль: всё же — почему она стремилась немедленно попасть на эти Острова? «Я должна сказать тебе что-то». То ли это, что он полагал? ТОЛЬКО ли это? «Je t’aime» (Я тебя люблю (фр.))? А может быть, дело идёт о какой-то ужасной тайне? Он выдумал чушь с этими контейнерными перевозками, чтобы скрыть свою «тёмную половину». Но почему не предположить, что такая «половина» имеется и у его возлюбленной? Да, вне всякого сомнения, у неё есть какая-то нелёгкая тайна, какое-то внутреннее бремя… Что же это может быть, чёрт возьми?!
(И всё-таки боишься ты не этого. Вспомни-ка — ведь на верёвке не было этой драной штуковины. УЖЕ не было. И ты, конечно же, гадаешь, что это может означать в зловещем свете осознанного тобой наличия тайны. ЕЁ ТАЙНЫ. Ты так и не смог переварить этот тупик с красным окном. Так и не смог…).
Кошмарное предчувствие закралось к Робеспьеру. Нет, всё будет хорошо, сказал он в мыслях, успокаивая себя. Всё будет как надо, только бы добраться вовремя. Он сгорал от нетерпения сильнее, чем накануне от жара.
— Ne pourriez-vous pas aller plus vite? (Не могли бы вы ехать побыстрее? (фр.)) — попросил он, но таксист возразил, что за превышение скорости его легко могут оштрафовать.
— Да ведь не выдерут, — зло сказал Робеспьер, однако шофёр, чуть поведя плечом, предоставил этому замечанию рассеяться в воздухе…
…Когда Робеспьер высадился из машины, Птица-Феникс вовсю возрождалась из пепла на востоке. Чайки пронзительно верещали и дерзко проносились над самой головой, заставляя непроизвольно пригибаться. Воздух был рьяно напоён морем. Тореадор шагал, глядя на тёмного долихоцефала, ускользающего от него по плитам, и вдруг поймал себя на том, что ему просто страшно взять и осмотреться — он ведь был уже, что называется, «на подходе». А зачем смотреть? спросил он себя. Чтобы увидеть ЧТО? Что её нет в условленном ею самой месте? Что предчувствия сгущались неспроста? Что произошло
(ужасное, НЕПОПРАВИМОЕ)
и это связано с… ах, если б знать, с чем это может быть связано…
Наконец, стало уже бессмысленным отдалять неизбежное, кости были брошены, и Робеспьер замедлил шаг, поднял глаза и огляделся.
И тотчас же понял, что его кошмар — это просто дымок от дешёвой сигареты газетного разносчика, потому что невдалеке у парапета стояла ОНА. ОНА, Афина Паллада, ОНА, златая с перстами пурпурными Эос, ОНА, Единственная, Девушка-в-Золотом-Платье. Она стояла и смотрела на море, сцепив невидимые под волосами кисти рук на затылке, и казалось — всё её неповторимое существо составлял исключительно солнечный свет, чистый и мудрый, каким он бывает только на утренней заре. Без сомнения, этот свет мог понять всё, сам же он если и владел какой-то тайной, то это была Неизречённая Тайна Мироздания, никак не меньше!
Да, я люблю её! восторженно и будто впервые подумал Робеспьер.
– Антуанетта!
Она обернулась.
(Здесь «КОНЕЦ» для слабонервных. Остальных прошу вперёд — «без страха и упрёка» — D.A.).
О нет нет нет только не это лучше смерть так это была НЕ ОНА НЕ Антуанетта — это оказалась посторонняя девушка и, судя по взгляду, совершенно не в себе. Теперь Робеспьер с оледенелой ясностью ужаса увидел, что и платье на ней было не золотое, а грязноватого оттенка жёлтое, золотым же оно казалось, оттого что его выгодно освещали лучи восхода.
— Ты здесь, милый! — воскликнула девушка блаженным голосом и сделала в направлении Робеспьера несколько роботообразных шажков обезумевшей Офелии. — Почему ты так долго не возвращался? Я видела тебя во сне каждую ночь, с тех пор как ты сказал, что не любишь меня, и ушёл. Я не верила, я знала, что это неправда, что ты просто шутишь со мной. Но однажды мне стало по-настоящему страшно, а потом вдруг стало хорошо. Я поняла, что ты не можешь уйти: ведь я так люблю тебя! И вот ты здесь! Как я счастлива, милый!..
(Смотри, Робеспьер, смотри на эту несчастную, разве ты не узнаёшь её — это же она, это твоя Антуанетта, только возвратившаяся в лоно, и потому так далека, но это закон, все возвращаются, Маленький Принц, твой Лис был одним из многих, потом ты приручил его, и он стал Единственным, вот только Лисы уходят, когда подует ветер, и Принцы тоже, и всё возвращается в лоно, we all go mad, when we die… (Мы все сходим с ума, когда умираем (англ.))).
Вздор! это чужая сумасшедшая девушка со своей судьбой, но что мне за дело до чьих-то судеб, когда моя задыхается, оттого что слишком мало содержимого остаётся в баллонах надежды, «а над нами километры воды, а над нами бьют хвостами киты», он чаял всплыть на поверхность, но в действительности он до сих пор только и делал, что погружался в БЕЗДНУ. Как долго ещё, кто даст ответ?
Безумица стремилась во что бы то ни стало поцеловать его, чтобы избежать этого, Робеспьер отступил на несколько шагов, затем развернулся и быстро зашагал прочь, нимало не заботясь о том, какое это произведёт впечатление на умалишённую.
(Впечатление было колоссальным. Девушка ещё раз сошла с ума, но так как она уже была сумасшедшей, то, сойдя со своего сумасшествия, она вновь оказалась в пустыне рассудка, и тогда она пошла и бросилась в море — D.A.).
Que faire? (Что делать? (фр.)) мучительно раздумывал Робеспьер, бредя неведомо куда. Потом он решил, что необходимо перестать брести неведомо куда, сесть и спокойно поразмыслить. Был ещё шанс — эта её Академия циркового искусства. Ведь именно там он с самого начала намеревался искать Антуанетту — там, а не на Набережной. Может, она просто забыла? Да нет, не могла она это забыть. Скорее всего, что-то случилось, и нужно всё разузнать как можно быстрее. Боже, как тяжело на душе! Неужели возможно иметь внутри подобную тяжесть — и, несмотря на это, ходить, дышать, жить?
А что если это ложь? вдруг укололо в сердце. Что если нет никакой Академии циркового искусства. То есть, Академия, конечно же, есть, он это прекрасно знал, и даже располагал точным адресом, но… что если Антуанетта не имеет к ней никакого отношения? Ты меришь всех своей меркой, упрекнул он себя. Il ne faut pas comme ça (Так нельзя (фр.)).
Итак, Академия. Занятия начинаются в восемь, но эректор, очевидно, придёт раньше, где-то к половине восьмого. Всё равно ещё уйма времени — глупый, громоздкий и абсолютно ненужный подарок, то, что англичане называют «white elephant» (букв.: «белый слон» (англ.))…
Робеспьер расправился со своим «слоном» при помощи заплесневелой половинки хлебного батона, обнаруженной им на одичалой скамейке, где он и провёл месмерический час, кормя слетевшихся к нему отовсюду времирей. Заметив издали подходящий автобус, он встал, отряхнул руки и поспешил влиться в него, рассчитав, что тот доставит его как раз к нужной поре.
Академия циркового искусства располагалась на углу шоссе, практически на границе Нового и Старого кварталов города. Корпус заведения был отлично виден из окна автобуса. Это было старое, потемневшее от дождей, довольно угрюмое здание со смахивающей на столешницу крышей, над которой описывал унылые круги печальный дряхлый птеродактиль — местная достопримечательность, сотворённая воображением всех тех, кому на протяжении долгих лет представало минорное зрелище Академии.
Занятия, по идее, ещё не начинались, но в коридорах Академии Робеспьер то и дело встречал молодых людей в цилиндрах и усеянных блёстками костюмах. Некоторые из них влачили за собой толстые бичи с кистью на кончике хлыста. Однажды на него из аудитории вышло довольно-таки жалкое подобие льва с гривой как мочалка, а многочисленные рубцы на теле придавали ему скорее нечто тигриное. Какой-то парнишка с помидорным носом закидал Робеспьера разноцветными обручами, и когда тот, чертыхаясь, швырнул всю их кипу обратно во владельца, клоун вдруг душераздирающе вскрикнул, и, упав как подкошенный, начал «содрогаться в агонии», симулируя смертельную травму. Робеспьер плюнул и двинулся дальше. Наконец, вот она, заветная эректорская приёмная. Робеспьер постучался и заглянул внутрь. Секретарша в наряде укротительницы-садистки милостиво указала ему на обитую серым дерматином дверь. Над столом секретарши на стене висел громадный чёрный бич. Изрядно нервничая, Робеспьер вошёл в кабинет эректора и поздоровался. Эректор оказался красным толстяком с испариной на лбу и волосами, более всего напоминающими чашечку томата. Посетителя он встретил очень странно.
— Это опять вы! — закричал он. — Я же вам уже объяснял, почему я не могу увеличить вам ставку! Что вы ещё от меня хотите?!
— Pardon, — сказал Робеспьер. — Здесь недоразумение. Я не работаю у вас. Я…
— Тогда почему на вас такой костюм? — перебил эректор, тыча пальцем на неизменный аксессуар Робеспьера — мерцающий жилет с брюками.
— Потому что мне так нравится, — ответил Робеспьер, сдерживая раздражение.
Эректор пожевал губами.
— Ладно, — изрёк он, видимо, считая излишним извиняться за ошибку перед мерцающим незнакомцем. — Кто вы такой и что вам угодно?
Только тут Робеспьер заметил, что на коленях у толстяка лежит, свернувшись калачиком, небольшой, но довольно упитанный пятнистый удав, а в противоположном углу комнаты на тоненькой трапеции лениво раскачивается похожая на старичка обезьянка.
— Я ищу человека, девушку, она, по всей видимости, ваша студентка. Её зовут Антуанетта. Не могли бы вы помочь мне её разыскать?
— Дорогой мой! — маслянистые глазки эректора приобрели насмешливое выражение. — У нас обучается невообразимое количество Антуанетт. Вы даже представить себе не можете, сколько Антуанетт обучается в данном учебном заведении! Что, прикажете вам смотрины устраивать?
— Нет, зачем смотрины, — как мог спокойно возразил Робеспьер. — Я был бы вам очень обязан, уважаемый господин эректор, если бы вы позволили мне вместе с вашей очаровательной помощницей поискать в компьютере её личное дело. Я не побеспокоил бы вас, но, поверьте, для меня очень важно найти эту девушку.
— А вы что, следователь? — немного настороженно поинтересовался толстяк.
Нет.
— Кто же вы?
Робеспьер прикинул.
— Наверно, пенсионер, — ответил он. «Привет потерянному поколению!», прозвучало в мозгу, и Робеспьер невольно усмехнулся.
Эректор недоверчиво прищурился.
— Темните, молодой человек! Ну, это ваше дело. Итак, насколько я понимаю, вы есть лицо неофициальное?
— Увы, — сказал Робеспьер.
— Тогда боюсь, что ничем не смогу вам помочь. Мы не имеем права показывать личные дела наших студентов людям с улицы. Мало ли зачем вам понадобилась эта девушка. Вы же взрослый человек и сами всё понимаете.
— Что же мне делать? — спросил Робеспьер.
Очевидно, в голосе его слышалось такое неподдельное отчаяние, что эректор немного смягчился.
— Впрочем, — молвил он, поглаживая удава, глаза которого подёрнулись дымкой от удовольствия, — мы можем провести небольшой эксперимент. Вы расскажете мне всё, что вам известно об этой барышне, и…как знать, возможно, нам удастся вообще отсечь версию о её принадлежности к нашему заведению.
Робеспьер вздрогнул. Какой добряк, с ненавистью подумал он.
— Можно мне присесть?
Эректор неопределённо махнул рукой.
— Только я вас попрошу — побыстрее, молодой человек, — сказал он хмурясь. — На восемь у меня запланировано посещение занятия на отделении эквилибристики, поэтому в вашем распоряжении не более десяти минут.
— Merci, — не без сарказма произнёс Робеспьер.
Однако не успел он занять стул, как дверь приоткрылась и в кабинет, тесня друг друга, несмело втёрлись двое студентов в одинаковых изумрудных плащах с чёрной подкладкой.
— А-а-а! — приветствовал их эректор с коварной восходяще-нисходящей интонацией, не сулившей ничего хорошего. — Вот-т они, голубчики! Что, не ставят вам допуск? Ещё бы! Вы мне скажите, вы сдали наконец зачёт по иллюзионизму или нет?
Студенты молчали потупившись.
— Нет! — победоносно заключил эректор и всплеснул мясистыми конечностями. — И о чём только они думают!
В этот момент один из студентов накрылся плащом и робко, как бы просительно, исчез, а потом возник перед самым носом эректора.
— Не надо, не надо! — отмахнулся тот. — Зачёт вы сдаёте не мне, а мсье Озу, вот теперь и ищите его где хотите! Идите, идите, у меня разговор!
Студенты понуро вышли.
— Так я вас слушаю, — сказал эректор.
— В сущности, я знаю совсем мало, — Робеспьер наморщил свой лоб интеллектуала. — Она говорила, что учится на факультете…то есть по специальности…мм…фокусник/жонглёр, кажется. Ну и…дважды подряд она была в таком странном золототканом платье, правда, очень красивом, насколько я понял из её слов, это было платье из реквизита Академии, которое она почему-то всякий раз забывала сдавать…
Внезапно эректор просиял.
— Ну вот, что я говорил, — удовлетворённо заметил он. — Успех эксперимента превзошёл все ожидания. У нас не выдают никаких золотых платьев, молодой человек, и никогда не выдавали. Это я вам заявляю со всей авторитетностью. Voilà!
— Но… есть ведь разные факультеты… — начал Робеспьер, но эректор перебил.
— Ни-где! — отрезал он. — Nulle part. Да не мучьте вы себя, — сказал он, весело наблюдая за Робеспьером. — Ваша подружка, наверное, решила вас бросить и не знает, как дать вам понять, чтобы вы за ней не бегали. Женщины — это ведь такой народ… Они же не могут просто сказать вам «нет». Они вам будут морочить голову, пока до вас наконец не дойдёт… — он засмеялся тугим смехом и погрозил кому-то пальцем. — Ah, des femmes!.. (Ах, женщины! (фр.))
«Прикрой свою чашечку, толкователь хренов», подумал Робеспьер, но вслух смог произнести только беспомощное:
— Je crois bien, que vous vous trompez (Я думаю, что вы ошибаетесь (фр.)).
— Эй, знаете ли, полегче! — обиделся толстяк. — Je ne me trompe jamais (Я никогда не ошибаюсь (фр.)), к вашему сведению! Я всё-таки эректор, — он помолчал, потом вдруг хлопнул ладонью по столу. — Нет, ну как вам понравились эти шалопаи, а? Это просто пожар! У них на носу экзамен по «Основам клоунизма»…
— Как вы сказали?! — воскликнул Робеспьер.
— Я говорю: у них на носу экзамены, а они снова долги не сдали. У нас в прошлом году за академическую задолженность нескольких студентов приговорили к пятидесяти ударам полуторадюймовым бичом. Но теперь новые времена. Даже страшно подумать, что нас ожидает в эту сессию…
Робеспьер понял, что пора уходить. Он поднялся и кисло попрощался с эректором, который тоже надумал восставать из кресла; что до покоившегося на его коленях удава, то он просто спихнул его на пол, точно это был моток верёвки…
Выйдя на улицу и взглянув на птеродактиля, который всё с той же безысходностью кружился над крышей, Робеспьер осознал себя в безвоздушном пространстве. Тайна, заставившая её солгать, в итоге могла оказаться более жестокой, чем тайна Робеспьера, и поэтому она не пришла сегодня на условленное свидание. Что теперь? думал он. Обратиться в жандармерию? Использовать старые связи? Может, через Антуана? Тут уж не до принципов…
Нет, нельзя этого делать, сказал он себе. Это, возможно, и выход, но как бы не навредить девушке.
Постой, ты что же, полагаешь, что она может значиться в розыске?! Ах, я не знаю, ответил сам себе Робеспьер. Не знаю, не знаю, не знаю. Не знаю. Я уже ничего не знаю.
А может, она и впрямь богиня? с горькой усмешкой подумал он, по инерции садясь в какой-то автобус. Как это… Эос или…
Вдруг он почувствовал, как у него в буквальном смысле слова «срывает крышу». Он вспомнил, с какой лёгкостью им удался этот трюк с проникновением на корабль в день, когда он видел её во второй — и последний — раз в своей жизни. Сейчас он воспринимал это как сон, как нечто совершенно невозможное в действительности… разве что допустить вмешательство сверхъестественного… Вот именно — сверхъестественного! Робеспьер глядел в упор, не видя, на какого-то нервного старичка, чем доставлял тому явное неудовольствие. Какой же я дурак! Le nigaud!! Робеспьер теперь припоминал, что у античных богинь вроде бы существовал обычай испытывать смертных мужчин главным образом на отвагу и дерзновенность, и тех, кто выдерживал испытание, они одаряли своей любовью. Ясно, что он разочаровал её, когда отказался плыть с ней в ночь на чужом грузовом судне! Решись он — и она бы всё устроила как надо, но он проявил трижды презренное благоразумие! А Тайна, которую она собиралась ему открыть на Сиреневых Островах, не выражалась ли словами: «О смертный, ликуй: тебя полюбила богиня»?! Причёска, сандалии, весь этот «закос» под эллинизм — это, конечно, мелочи, но какую нагрузку они несли теперь, в новом свете!
Но, моя богиня, разве я не выдержал твоего испытания? Разве не совершил я невозможное там, на сцене рокового театра, когда я, уже преображённый тобой, обеспечил шутовской и вместе с тем адский прорыв в будущее, на которое иначе налагалось вето пришедшей к власти шайкой угрюмых извращенцев, в будущее, где я мог бы быть с тобой? Или это ничего не меняет, и я безнадёжно опоздал, потеряв единственный шанс заслужить твою любовь? Увы, мне кажется, что это так и есть…
Что было делать бедняге Робеспьеру, не оправдавшему надежд языческой богини? Вернуться к пошлой обыденности. Спиться (некоторый опыт уже имеется). Жениться на Жанночке. Начать выращивать грибы. Занятие пенсионера. Увы, друзья, для Робеспьера. Все были жребии равны.
(Ему остались только сны…)
Он вышел на Рыночной Площади. Ярмарка разъезжалась; рабочие разбирали павильоны. От этого Робеспьеру стало ещё тоскливее, ибо он понял, что кончилась сказка, страшная и прекрасная одновременно, и впереди нет ничего — salut à la génération perdue! (Привет потерянному поколению! (фр.))
Он оставался стоять, хотя уже, собственно говоря, не было причин ни стоять, ни идти. Взлететь в небеса — не было возможности. Так вот же оно! Вдруг взошло в нём, как чёрная заря. Вот оно, САМОЕ СТРАШНОЕ!! Он почувствовал, что не в силах контролировать то, что подступало к нему. Он оглянулся вокруг — и сквозь прозрачную дымку блуждающего сущего, сквозь призраков, бегущих по призрачным делам, увидел Лик Бездны. Лик был серым, без глаз, бровей, ушей, носа, рта, вообще без чего бы то ни было — одна вездесущая серая сплошнота, и эта сплошнота засасывала…
— Стоп! — неожиданно для самого себя скомандовал Робеспьер, и в то же мгновение на Лике Бездны проступило что-то яркое, оранжевое, и это «что-то» приближалось с фантастической скоростью. Вскоре изумлённый Робеспьер уже мог различить спортивного вида девушку с копной летящих по ветру огненно-рыжих волос. На девушке была синяя маечка и светло-зелёные брюки, к ремню которых были приторочены какие-то принадлежности. На вид девушке было около восемнадцати лет, её лицо, румяное от притока крови, было красиво какой-то замечательно свежей красотой. Она бежала, демонстрируя образцовый спринт, правильно орудуя руками, так что они не создавали лишнего сопротивления воздуха, — и через секунду-другую уже стояла напротив обалдевшего от такого зрелища Робеспьера, глубоко дыша, но не задыхаясь. Излишне говорить, что она была прекрасна.
— Robespjähr? — спросила девушка-огонь с ярко выраженным немецким акцентом.
Робеспьер кивнул головой, не сводя с неё глаз.
— Schlieβlich, — сказала фея, подавая руку, от которой било током. — Ich heiβe Lola. Hier ist ein Brief für Sie (Наконец-то. Меня зовут Лола. Вот пиьмо для вас. (нем.)), — с этими словами она вытащила из сумочки на поясе несколько вложенных друг в друга исписанных листков бланковой бумаги и передала Робеспьеру.
Робеспьер немного понимал по-немецки, но вот говорить не мог почти совершенно. Он хотел спросить, что всё это значит, но так и не сумел построить высказывание. К тому же, девушка была так стремительна, что не желала ничего слушать и, сорвавшись с места, помчалась дальше, оставив Робеспьера в полном недоумении.
Отбежав уже на значительное расстояние, Лола внезапно тормознула, развернулась и полетела обратно к Робеспьеру, стоявшему с открытым ртом и письмом в руке.
— Scheiβe! — воскликнула она с досадой, едва приблизившись. — Ich hab’s beinahe vergessen! Ich muβ Ihnen auch einen Kuβ übergeben! (Чёрт! Чуть не забыла! Я вам должна ещё передать поцелуй (нем.))
И прежде чем Робеспьер успел что-либо сообразить, она схватила его за оттопыренные уши, подтянула его голову к себе и поцеловала в губы так, что у него в глазах заплясали искры.
— Nun gut, — сказала Лола. — Jetzt kann ich weiterrennen (Ну вот. Теперь я могу бежать дальше (нем.)), — и унеслась прочь, подобная шаровой молнии.
Робеспьеру потребовалось десятка два секунд, чтобы прийти в себя, а Лолы за это время и след простыл. Наконец, он развернул письмо — и вздрогнул, увидев вверху надпись: «Λεστριγουεσ» и далее — «Милый Робеспьер!..». Дыхание захватило, и строчки затанцевали как стояк, так и коровяк перед глазами. Понимание настигло его, словно летний дождь, от которого хочется не спасаться, но стоять под ним, принимая его как благодать свыше, в смехе и слезах от невыразимого счастья. Чья же ещё это могла быть посланница, как не ЕЁ, Эос! Кто ещё был бы способен так выхватить его из самой пасти разверзавшейся Серой Бездны?! (Вот только… почему она говорила по-немецки? Это странно. А впрочем, мелочь). Робеспьер чувствовал, как поцелуй огненной Лолы распускается в нём, подобно лотосу, открывая внутри себя — ом мани падме хум! (Жемчужина в цветке лотоса (санскр.)) — поцелуй подлинно желанный — любящее лобзание утренней зари. Такое послание он должен был прочитать в особой обстановке. Да, конечно, там, в той самой беседке парка, куда они уединились во время их первой встречи, где прошло их первое, ещё невинное свидание и где она потом предстала ему в своём эллинском облике! Да, там, только там!..
Сжимая в руке заветное письмо, Робеспьер направился в отрадно-тенистый элизиум парка, чтобы прочесть — нет, не прочесть — впитать то, что написала ему его богиня. (В волнении и спешке он задел столик, за которым пристроился я, потягивая превосходный фруктовый коктейль, и около половины содержимого моего стакана выплеснулось наружу. Я посмотрел ему вслед, но он совершенно не заметил своей неловкости — D.A.).
Добравшись до беседки, Робеспьер обнаружил там колоду карт (ту самую!), которая лежала на видном месте, хотя, как припоминал тореадор, в последний раз он бросил её под скамейку. Очевидно, кто-то нашёл её и вытащил, чтобы сыграть. Может, какие-нибудь клошары. От этого Робеспьеру стало немного неприятно, но ещё неприятнее ему сделалось, когда при попытке закинуть смущавшую его клошарами колоду обратно под скамейку, она вдруг выскользнула из его рук на пол, причём единственной картой, упавшей мастью кверху, оказался туз пик. Нет уж, подумал Робеспьер, я не позволю этим глупостям расстроить меня! Прочь! он хотел запихнуть карты под скамейку ногой. Что-то мешало. Нагнувшись, он увидел книгу. Certes (Конечно (фр.)). Крем-Брюле и иже с ним. Сам не зная зачем и почему это делает, Робеспьер достал книгу, отряхнул её и сел… отложив письмо в сторону. Несколько секунд он пялился на обложку, затем отчего-то взял и развернул книгу, уставившись из-под сдвинутых бровей на открывшуюся страницу. Попался ему на этот раз не Крем-Брюле, а кто-то другой (и на том спасибо). Однако, прочтя коротенький, в два предложения, абзац, явившийся его непростительно праздному взору, Робеспьер занервничал самым дурацким образом. Абзац был такой:
«Тореадор посмотрел в глаза быку — и вдруг увидел в них написанное кровью пророчество своей гибели. Он узнал, что сейчас умрёт, и это знание заставило его замереть на пороге Бездны…»
– Quelle honte! (Какой стыд! (фр.)) — крикнул вне себя Робеспьер и, размахнувшись, что было мочи запустил книгой в одну из резных опор беседки. Книга вылетела вон, ловко обманув препятствие, и упала поодаль в траву. Этот взрыв эмоций немного успокоил Робеспьера, так что он смог наконец посвятить себя делу, ради которого сюда пришёл.
Почерк у богини был отнюдь не каллиграфический, кроме того, создавалось впечатление, что письмо написано то и дело срывающейся рукой. Нервничала, торопилась? Но… разве богам есть куда торопиться?
Сначала Робеспьер читал одними глазами, но не умом, так как был не в силах сосредоточиться из-за разных назойливых мыслей, липнувших к нему мухами, однако постепенно для него исчезло всё, всё, кроме этого письма.