Милая моя,
Солнышко лесное,
Где, в каких краях
Встретишься со мною?
Юрий Визбор
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди
Сергей Есенин
После красно-жёлтых дней
Начнётся и кончится зима…
Кино
…Любительское бренчанье гитары доносилось со стороны лагеря вместе с треском и дымом костров, отбрасывающих на впалые тёмные бока палаток танцующие рыжие блики. Кто-то пел дрожащим голосом, неумело подражая манере БГ:
Сестра, Дык ёлы-палы… Здравствуй, сестра…
– Тебе не холодно? А то пойдём к ребятам, погреемся.
— Нет, — она поёжилась в моей ветровке, наброшенной на плечи, и до слёз затянулась сигаретой. Я увидел, как блеснули в темноте её глаза — невиданные, завораживающие, похожие на два самозаконных живых существа, арендующих для каких-то неведомых, космических целей её земное личико с чуть вздёрнутым, точнее, как бы слегка подточенным на кончике носом и чувственными губками.
Мы сидели вдвоём на широком пне, весьма неучтиво попирая задами его многочисленные годовые кольца. Серебристые облака глядели на нас сквозь прогал между кронами деревьев со своей неимоверной высоты, где-то на границе мезо- и термосферы.
— Хватит курить, солнце.
— Я не солнце. У меня есть имя.
— Я же говорил, что я не хочу знать.
— Но почему?! — она резко, с вызовом повернулась в мою сторону, глаза её пылали, губы вздрагивали. — Почему, … твою мать, почему?!
— Не надо так ругаться, солнце. Тебе совсем не идёт.
— Пошёл ты. Ненавижу тебя. Забери свою вонючую ветровку.
— «Ты мне бойсе не подлуска, ты мне бойсе не длузок». Не глупи. Замёрзнешь.
— Это моё дело.
…Нам не слишком долго Осталось быть здесь вместе. Здравствуй, сестра…
– Ладно, — я крякнул и поёрзал слегка затёкшим задом. — Попробую ещё раз объяснить свою мысль. Понимаешь, ты удивительная девушка, но вот вопрос — созданы ли мы друг для друга? Это нужно проверить. Поэтому я не хочу знать ничего о тебе — ни как тебя зовут, ни где ты живёшь (даже город), ни номер телефона, слышишь, ничего — и не хочу, чтобы ты что-то знала обо мне. Завтра мы просто расстанемся, и всё. А вот встретимся ли мы когда-нибудь снова, покажет судьба. Но если мы должны встретиться, это произойдёт несмотря ни на что.
Она смотрела на меня нетерпеливым взглядом, взглядом, отказывающимся понимать. Волосы лезли ей в глаза, я поднял руку, чтобы убрать их. Она отдёрнулась. Пёстрая шапка её крашенных в два цвета волос в первый, профанический, момент нашей встречи показалась мне ужасно смешной. Вот так чучело, подумал я, в весёлом безумии моём не ведая, что скоро буду видеть эту «шапку» даже с закрытыми глазами. «Твои волосы, как Цоева осень», сказал я однажды, целуя её в висок, бьющийся чуткой жилкой…
… — Неужели ты это серьёзно? Но это же просто идиотизм!
— Возможно. Но это единственный способ доказать или опровергнуть неслучайный, нетривиальный характер нашей встречи.
— Это садомазохизм!
— Любовь — садомазохизм по существу. В этом весь кайф.
Она отвернулась и закурила новую сигарету, по-прежнему бешено затягиваясь, так что огонёк на кончике то и дело жалил поздний вечер ярко-оранжевыми разгораниями. Казалось, пульсирует чьё-то крошечное светящееся сердечко.
— Да, — горько усмехнувшись, сказала она наконец. — Как жаль, что мы вообще виделись. Не дай Бог, узнаем друг друга при встрече, что тогда, а?
— Не иронизируй. Речь идёт о действительно серьёзных вещах. Да в конце концов, это ведь жутко интересно! Нет на свете ничего интереснее, чем испытывать судьбу!
— Это страшно, — возразила она и встала. Окурок красной падучей звёздочкой канул во мрак. — Страшно, конечно, лишь для того, кто любит. Знаешь, незачем было выдумывать всю эту чушь про испытание судьбы. Я ведь не дурочка, которой пудрят мозги. Не бойся, я всё понимаю. Я ничего тебе не скажу и от тебя ничего не потребую. Как там у Ахмадулиной — «Вся наша боль — моя лишь боль»?
— Да ничего ты не понимаешь, — я тоже поднялся и хотел привлечь её к себе, но она резко повернулась и пошла в направлении лагеря, на ходу скидывая ветровку. Белая майка привидением затрепетала на худеньком теле. Я вздохнул и в сердцах раздавил опустошённую сигаретную пачку, брошенную ею на траву около пня. Мне было до смерти обидно: я думал, что мы поймём друг друга, что наши души — как две птицы, парящие на одной высоте. И вот выходило, что я ошибался. Ну что ж, может, оно так и лучше. А судьба… За ней в любом случае остаётся последнее слово.
Я подобрал ветровку, отряхнув, надел и медленно двинулся в ту сторону, где только что растаял тоненький призрак — призрак моей любви, моей жёлто-рыженькой осени, — слыша, как у костра старшее поколение затягивает Визбора:
Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены, Тих и печален ручей у янтарной сосны…
Я остановился и закрыл глаза. Осенняя палитра наперекор сезону вмиг затопила сознание, и я подумал, что силам Хаоса нипочём не стереть из моей жизни упрямые цвета этой окрасившей её палитры.
— Будем считать, что время пошло, — прошептали мои губы.
…Расстались мы весьма неуклюже. Пожали друг другу руки, что было предательством и оскорблением наших страстных объятий, наших впечатляющих ландшафтных затей, и сели в разные автобусы. Розно добрались до города (мой автомедон ещё чинился по дороге), розно погрузились в самолёты и разлетелись по домам. Так закончился наш коротенький роман, но я был твёрдо намерен считать его многообещающим вступлением к подлинной истории любви.
Прибыв домой, я тут же задёрнул занавески и завалился спать. Сквозь сон я, кажется, слышал, как вернулась с работы мама, как мягко, боясь меня потревожить, ходила по квартире, но иногда мне чудилось, что это ходит она, моя безымянная фея, и я счастливо грезил: уже? Потом я, конечно, проснулся и грёза рассеялась, рассеялось в конце концов и ощущение тех дней как некоего «прекрасного залога», но это уже скучно. А посему, читатель, предлагаю следующий научно обоснованный выход из положения: поскольку в любом повествовании естественная химическая реакция жизни ускоряется порой во много раз, поскольку, таким образом, всякое повествование есть мощный катализатор, постольку будем считать, что я, как в сказке, проспал богатырским сном ни много ни мало тринадцать лет. (Впрочем, мы можем также предположить обратное, а именно: жизнь — это ингибитор Рассказа, великолепного Рассказа, творимого на Небесах, что ещё более упрочит нашу позицию). Итак, мы условились, что я проспал ровно тринадцать лет. Проснувшись по омерзительному сигналу электронного будильника, похожему на писк какого-то гипертрофированного мезозойского комара, я мигом припомнил, что сегодня в 14.00. я должен быть на филологической конференции в Саратове, в госуниверситете. Мой самолёт вылетал через два часа. Мама ещё спала; я скумекал кое-какой завтрак, оставил записку и уехал в аэропорт.
Примерно полчаса спустя после вылета я уже был в городе моего назначения. В Саратов я прилетел впервые: долгое время у нашего института не было связей с СГУ. Город поразил меня чистотой, самовлюблённостью (через каждые десять шагов попадались вывески с надписью WE ♥ SARATOV) и книжным супермаркетом «Читающий Саратов». Впрочем… была ещё одна, довольно странная, вещь. Укол в сердце, едва моя правая нога в тесном полуботинке фирмы Cumberland ступила с трапа самолёта на саратовскую землю. Укол не то очнувшейся застарелой тоски, не то какого-то предчувствия…
Конференция прошла весьма успешно, мой доклад о художественном языке Набокова вызвал нужный резонанс, и, в общем-то, можно было возвращаться домой, но у меня оставались деньги, и я решил немного задержаться, тем более что в Саратове, как я уже сказал, мне никогда прежде не доводилось бывать. Тогда я ещё не понимал, что на самом деле удерживает меня в этом городе.
Прогуливаясь по Кировскому проспекту, брусчаткой мощёному променаду, я остановился у газетного киоска и приобрёл несколько общероссийских и несколько местных изданий, а также два романа Паоло Коэльо в гибких обложках, так как я писал в то время большую разоблачительную статью о «бразильском маге» под названием «Приидите ко мне, все уставшие от Кастанеды и пр., и аз упокою вы, или Почему проза Коэльо так популярна». Романами я рассчитывал заняться вечерком в гостиничном номере, а пока отправился на поиски укромной скамейки в тени какого-нибудь раскидистого дерева, окружённого ореолом дивного шелеста. В конечном итоге мне удалось обнаружить нечто, не слишком противоречащее этому идеалу, и я с аппетитом взялся за «глотание пустот», начав с «пустот» общероссийского значения. Чего уж там. В сущности, я всего лишь любознательный обыватель.
«Чтение книг — полезная вещь, но опасная, как динамит», предупреждал когда-то Виктор Цой. Но вот уж чего я никогда не предполагал, так это что не менее взрывоопасным может оказаться чтение газет. Лично я подорвался (и довольно сильно) на рубрике «Откликнись». Зыбким, умоляющим курсивом там было напечатано следующее:
Уважаемая редакция! Это крик. Я очень надеюсь, что его услышит тот, кому он адресован. Я не знаю о нём ничего (так хотел он сам), кроме того, что он любитель искушать судьбу. Прошло тринадцать лет с нашей встречи, я думала, что сумею забыть его, но не сумела. Наверное, сломалось забывающее устройство, а починить его некому. Это очень тяжело, поэтому я КРИЧУ (курсив неожиданно вырастал, словно вставшая на дыбы конница): ЕСЛИ ТЫ ВСЁ ЕЩЁ ПОМНИШЬ ДЕВОЧКУ С «ВОЛОСАМИ, КАК ЦОЕВА ОСЕНЬ», В РЕДАКЦИИ МОИ АДРЕСА (ОБЫЧНЫЙ И ЭЛЕКТРОННЫЙ), НОМЕР ТЕЛЕФОНА И… ИМЯ. Не подписываюсь по причинам, не ясным мне самой (но, должно быть, понятным ему) (конница движется обычной рысью). Ниже чернел грозный болдфейс «От редакции»:
Таинственный незнакомец! Мы напечатали это письмо с некоторыми купюрами из-за нехватки места, но, судя по прочитанному нами оригиналу, вы самый настоящий тиран! Просьба немедленно перестать мучить ни в чём не повинную женщину и связаться с ней по оставленным у нас координатам. Телефоны редакции: …
Так, подумал я. Так. Предчувствия сбываются. Но, хотя чувство вины затопило меня, горячее, как расплавленный стеарин в чашечке свечи, я решил не сдаваться. Ей было тяжело, больно, она подошла так близко к краю, как смогла, но не спрыгнула, не сфолила, оставшись — что удивило и тронуло меня до глубины души — на заданной мною тринадцать лет назад высоте. Солнце моё, девочка моя, моя «Цоева осень», ты заставляешь меня поверить, что жизнь — это не сон. Нет, твёрдо сказал я себе, я не могу, не имею права сдаться теперь, когда у меня появилась Великая Надежда. Уже долгое время я жил почти без надежды и не то чтобы уж очень страдал, но сейчас, даже если придётся страдать, я не прекращу игру, не сниму шляпу. Пусть Судьба снимет шляпу первой, как, кажется, говорит набоковский Делаланд. Ты будешь гореть за это в аду, сказал мне какой-то суровый внутренний frater (Брат (лат.)), но я усилием воли загнал его обратно в келью подсознания, а из газеты скатал большой шуршащий шар и бросил, целясь в отверстие каменной урны, стоящей у противоположного края скамейки. Ну вот, три очка заработал. Будем считать это добрым знаком, благосклонной искоркой в королевском глазе Судьбы…
До бразильского шарлатана я в тот день так и не добрался. Часов до восьми вечера слонялся по улицам, потом пришёл в свой номер «полулюкс» в гостинице «Европа» и улёгся спать: на чисто физическую усталость наложился ещё и моральный стресс. Снились мне всё те же улицы, по которым я шлялся, клоаки с полусгнившими сараями, бухими бомжами и проржавевшими остовами тракторов «Беларусь», угрюмо глядящие сквозь узкие дефиле между зданиями на демонстративный лоск проспектов безумными гоголевскими очами: «О, не верьте, не верьте!..».
Проснулся я в отвратительном настроении. Захотелось покинуть Саратов как можно скорее. Я собрался, позавтракал в гостиничном ресторане, после чего отправился в ближайшую кассу аэрофлота и купил дорогу домой на десять часов вечера. За оставшееся время я предполагал посетить торговый центр и набережную.
Обыкновенно я не плутаю. Когда мне объясняют, как добраться куда-либо, я внимательно слушаю и без особых трудностей нахожу это место. Однако на сей раз что-то сбилось в моей доселе безотказно работавшей программе, и я заблудился. Надеюсь, я не переполошу моих читателей, если признаюсь, что после долгих скитаний я вышел не к торговому центру, как всё это время напрасно льстился, а к… кладбищу. Правда, в тот момент я уже думал: чёрт с ним, кладбище так кладбище, какая разница. В конце концов, я всегда был фаталистом, да и теперь полагал, что раз человек вместо торгового центра попал на кладбище, то значит, так и надо, а, возможно, в этом есть даже какой-то метафизический смысл или послание. Тут я задёргался, ибо со вчерашнего дня любые послания могли иметь для меня значение, лишь будучи связаны с моей Великой Надеждой, а на кладбище какая уж надежда…
Всё-таки я остался. Остался и принялся поэтически бродить по затейливому лабиринту между крестами и памятниками, вспоминая когда-то давно читанное стихотворение «на тему»:
Я брёл шутя среди могил, Сличая отрешённо даты…
У стихотворения было продолжение, но я старался сосредоточиться лишь на этих двух строчках, ибо остальное содержание было мне сейчас отчего-то очень не по нутру.
В «городе мёртвых» было просторно, ветрено и весьма прохладно: стояли так называемые «черёмуховые холода». Как тогда, подумалось мне, и мозг выдал полузапретное:
…Как вдруг мой праздный взор застыл, Грозы ударили раскаты…
Я тряхнул головой, потом задрал её к небу, надеясь залить сознание его бездонной голубизной. Небо было головокружительно огромным, засасывающим. По нему, истекая своей пенисто-белой реактивной кровью, полз самолёт. Самолёт, самолёт… Что самолёт? Крылья раскинул искатель разлук. Тьфу ты!..
Я опустил голову, проморгался немного и взглянул на памятник за чёрной ажурной оградой могилы, рядом с которой находился. Памятник дорогой, из отполированного до зеркальной гладкости гранита, с литографией и надгробной надписью. Фомина Наталья Петровна. Я почувствовал, как мои пальцы вцепляются в ограду, словно мне угрожало падение не с высоты моего среднего роста, а как минимум с высоты только что перечеркнувшего небо самолёта. С высоты моей Великой Надежды.
…Я видел облака волос, Глаза, влекущие кокетством, И надпись, глупую до слёз…
– «Покойся в Царствии Небесном», — в ужасе выдохнул я и какое-то время совсем не мог ни дышать, ни думать, — во мне лишь продолжалось стихотворение неизвестного поэта — бегущей строкой на чёрном фоне отчаяния:
…Семнадцать бисеринок-лет На нити от рожденья к смерти И чёрный шабаш злых планет В осатанелой круговерти…
Здесь «бисеринок» было раза в два побольше, но изображённая на камне девушка была не старше, чем в стихотворении. Цвет (цвета?) волос не отобразился на литографии, и причёска была не той, что я помнил, но какая разница, если это была она и её уже не было?! Дурное вчерашнее предчувствие сбылось теперь окончательно, потому что ему некуда было больше сбываться. Ничего хуже этого случиться отныне не могло. Железная лапа раскаяния схватила меня за горло, и вместе с тем в мозгу залихорадился какой-то протест, какой-то поиск аргументов contra (Против (лат.)), вопреки всякой очевидности. Как?! Она ведь написала письмо в газету… Я пригляделся к дате, стоящей справа от тире: 2.V. … Совсем недавно. Но всё-таки… А впрочем, письмо она могла отправить и несколько месяцев назад: в редакцию ведь приходят сонмы подобных писем, и адресанты подолгу ждут публикации. Она не дождалась. Что произошло с тобой, мой потерянный билет на Небеса? Ты же не покончила с собой, мой бессрочный пропуск в Преисподнюю?! Это был, наверняка, несчастный случай… Я прочитал эпитафию:
ПУСТЬ НА ЭТОМ КАМНЕ (И В НАШИХ СНАХ)
ТЫ БУДЕШЬ ТАКОЙ: ВЕЧНО ЮНОЙ И ЦВЕТУЩЕЙ,
НАША НЕЗАБВЕННАЯ НАТУЛЕЧКА.
МАМА, ПАПА, АЭЛИТА
Наташа… Я применял к ней десятки имён, в том числе самых изысканных, а у неё оказалось такое простое имя. Отчего-то — то ли имена совпадали, то ли просто от безысходности — мне вспомнился рассказ Владимира Сорокина «Санькина любовь». Однажды я написал о нём статью, где отмечал, что этот рассказ не то дьявольским, не то божественным образом совмещает в себе крайнюю отвратительность с щемящей трогательностью и истинным трагизмом. Конечно, ничем таким в стиле главного героя я заниматься не собирался (Господи упаси!), но мне было так плохо, что хотелось улечься подле могилы и больше не вставать, так чтобы занесло землёй и песком, и надо мной образовался холмик, который будет как раз тем, чего я заслуживаю рядом с этой феерической стелой…
Слева на тропинке послышались шаги и шорох бурьяна, я вздрогнул и повернулся. Моему взгляду предстала женщина лет тридцати с небольшим, и первого впечатления от её внешности было довольно, чтобы у меня на секунду перехватило дыхание и сердце отбило короткую чечётку. Но в разорённом и истреблённом, павшем городе моей души не осталось в живых ни единой иллюзии, и, кивнув головой, я произнёс с траурной учтивостью:
— Здравствуйте, Аэлита Петровна.
Но что это? Почему незабудки высыпаются у неё из рук?! Почему она ударяет меня взглядом в сто тысяч вольт?! Что она может знать обо мне?! Почему она вдруг бросается мне на шею и плачет, уткнувшись в плечо?! Зачем она выпаливает сумасшедшей скороговоркой своё имя (которое я и так уже знаю), адрес и телефон, так, словно я в любой момент могу ей помешать?! Какое она, наконец, имеет право обзывать меня мерзкой свиньёй и чёртовым экспериментатором?! Этого я ещё не мог ни понять, ни оценить. Это казалось мне неохватным. Только в опустошённом сознании, словно скринсейвер, плавало огромное одинокое извилистое слово: СУДЬБА.
2003 г.