Смерть! Где твоё жало?
Первое Послание к
Коринфянам Святого
Апостола Павла, 15:55
Лямиз ан-Набим (От фр. «la mise en abîme» — погружение в бездну (отражений)) и зеркальный плен Танатоса
Он выключил магнитофон (две бобины моментально застыли, как чьи-то огромные удивлённые глаза), снял наушники, медленно, по-стариковски кряхтя, поднялся из кресла (вылезать из него было с каждым разом всё трудней и трудней, как из могилы) и подошёл к окну, пользуясь картой своего воображения, ничуть не менее чёткой, чем сама реальность. В окне был свет. Свет ласкал его незрячие очи; небо над Дублином мгновенно прояснилось, на город снизошло мягкое чистое сияние, уверенно растекаясь по улицам, площадям, закоулкам и пляжам, озаряя лица прохожих… Нет, безусловно, физически он находился отнюдь не в Дублине, а значительно южнее, Дублин был в его голове (так же, как и всё остальное). Он только что прослушал (в сотый, наверное, раз) запись знаменитейшего модернистского романа в первоклассном актёрском чтении и теперь проверял, всё ли до мельчайших подробностей отложилось у него в сознании, не зияет ли где предательская брешь, могущая впоследствии оказаться роковой. Нет, кажется, всё на своих местах — этот город и этот день были у него, как говорится, «на кончиках пальцев», а это значило, что он, Хорхе Луис Борхес, может начать свой грандиозный эксперимент.
Замысел этого эксперимента зародился у Борхеса несколько лет назад, когда он познакомился с трудами одного средневекового арабского философа по имени Лямиз ан-Набим (с некоторых пор ему казалось, что он сам измыслил этого философа, но это абсолютно ничего не меняло).Так вот, сей вельми учёный арабский муж занимался, помимо всего прочего, толкованием античных мифов, и в частности, мифа о Сизифе. Миф этот повествует о том, что Сизиф, хитрейший из смертных, несколько раз обманывал демона смерти Танатоса и богов подземного царства, за что в конце концов был жестоко наказан (Надо заметить, что наказание Сизифа является куда более известным фактом культуры, нежели его преступление). В мифе упоминается о «хитроумной ловушке», в которую Сизиф поймал Танатоса, когда тот явился за ним в первый раз. Подробностей, однако, не сообщается, и тут в игру вступает талантливый интерпретатор, полагающий, что, «по ряду признаков», то была особая «зеркальная ловушка», под которой разумеется следующее. Когда Танатос пришёл по душу Сизифову, тот, молниеносно оценив ситуацию, пригласил его в дом отобедать и отдохнуть, а сам тем временем приказал своим рабам приготовить внешне довольно примитивную «ловушку», состоящую из двух зеркал, расположенных друг напротив друга. После обеда они вышли во двор, где гляделись друг в друга зеркала, и Сизиф стал лицемерно восторгаться «красотой» Танатоса, побуждая его посмотреться в зеркало. Отвратительный демон смерти, сроду не слыхавший комплиментов в свой адрес, не удержался и взглянул на своё отражение. И тут же утонул в зеркальной бездне; вся сила его оказалась втянута в бесконечную перспективу, в дьявольскую воронку отражений, и так, загипнотизированный и абсолютно беспомощный, он сидел, подобно Нарциссу, и неотрывно пялился в зеркало, не в состоянии двинуться с места. Этот катоптрический (От греч. «катоптрос» — зеркало) питон просто поглотил его сущность и не отпускал до тех пор, пока проведавший об этом владыка богов Зевс не прислал ему на выручку бога войны Ареса. Когда Арес, громыхая доспехами, приблизился к дому Сизифа, он остолбенел от изумления, увидев, как отродье хитреца швыряет камешки в чудовищного демона смерти. Арес разбил зеркала и освободил Танатоса, душе Сизифа пришлось на сей раз отправиться в Аид, и хотя на этом приключения Сизифа далеко не заканчивались, Борхеса сугубо интересовала именно данная часть мифа, дополненная фантазией арабского мудреца (или его собственной). Чем больше он об этом думал, тем больше приходил к заключению, что «зеркальный плен», или его аналог — единственный способ сковать саму Смерть. И постепенно у него созрел изощрённый план (чему способствовала частичная сенсорная депривация — потеря зрения — ограничивая внешние впечатления и позволяя полностью сосредоточиться на внутренней работе). Частью этого плана как раз и являлось «до-дыр-заслушивание» кассет с начиткой умопомрачительного литературного сооружения одной из «священных коров» модернизма с целью запечатлеть в воображении весь колоссальный механизм произведения (с долей отсебятины, необходимой с точки зрения замысла). Получалось нечто вроде фильма, поставленного дотошным сознанием Борхеса на материале величайшего турдефорса литературы XX века. Теперь, когда с «усвоением» было всё в порядке, ему предстоял собственный турдефорс. Головокружительный и смертельно опасный, однако не более смертельный, чем сама Госпожа Смерть, с которой ему вскоре ему вскоре так и так придётся столкнуться…
Пришло время ложиться спать, но Борхес знал, что этой ночью (а возможно, и целым рядом следующих) ему будет не до отдыха, потому что ночью-то и должна быть произведена вся гигантская работа. На мгновение он заколебался — быть может, лучше просто дать себе умереть и не мучиться — ведь всё равно никаких гарантий. Но возможный триумф был беспрецедентно заманчив, что Борхес всё-таки решился действовать.
Когда-то давным-давно он написал рассказ с английским названием «Dreamtigers», в котором посетовал, что никак не может увидеть во сне приличного тигра. Тогда это были праздные упражнения эстета, — теперь от этих упражнений будет зависеть всё. Для осуществления плана Борхесу позарез нужен тигр — и не просто тигр, непременно синий с белыми полосами, этакий невиданный зверь, «выполненный» как бы в «морской» эстетике. Именно такого тигра должен был сотворить во сне Борхес — и времени у него на это было не так уж много: ему восемьдесят пять, и Танатос может заявиться в любой момент.
Тигр — враг или друг?
Для чего Борхесу вдруг понадобился чудо-тигр? Elementary, Watson: если не хочешь быть пожран смертью на общих основаниях, создай свою собственную смерть и играй с ней по своим правилам. Синий тигр с белыми полосами, своего рода «негатив» обычного тигра — такой Борхес видел свою личную смерть, которую и собирался «подёргать за усы». Пока он лежал, пытаясь уснуть без транквилизатора (снотворное понижает энергию сновидения), он вспомнил, как ему всегда претило, что в «Книге Джунглей» Киплинга тигр был врагом главного героя. Он всегда считал, что Киплинг здесь просчитался, что художническая интуиция изменила ему, — меж тем, если бы он сделал Шер-Хана другом и помощником Маугли, то эта «связка» — человек-тигр — породила бы образ высочайшей энергетики, так что Лягушонку уже не нужен был бы весь этот сброд сомнительных «сподвижников» типа облезлых волков, тощих пантер, сиволапых мишек и глухих удавов. И вот у Борхеса появился шанс как бы синтезировать решение Киплинга и свою мечту — создать некую диалектическую тварь, которая будет одновременно врагом и другом: врагом, ибо должна будет атаковать Борхеса, и другом — ибо создаст необходимый стресс, который явится «ключом» к успеху всего предприятия.
В конце концов, уже под утро Борхесу удалось войти в сновидение, и он тут же, не теряя драгоценного сновидческого времени, принялся синтезировать вымечтанный образ зверя. И, чёрт возьми, в кои-то веки у него получилось! Тигр вышел что надо — громадный, ультрамариновый, с молочно-белым узором (словно его художественно забрызгали свежим майонезом), зверь был так необычен и прекрасен на опушке сиреневато-сизой сновидческой рощи, трепещущей от сновидческого ветерка, что Борхес напрочь забыл, кто и для чего сотворил такое чудо. А тигр тем временем с нервным рыком исчез в роще, оставив Борхеса с носом. Истощив силы, Борхес провалился в бессмысленный сумбур низкоэнергетичного сна, из которого плавно всплыл на поверхность сознания.
Castaneda de la Sueña
Он был и доволен, и недоволен. Безусловно доволен тем, что удалось создать нужного зверя, и недоволен, что упустил его. Теперь он бродит, порыкивая, где-то там, в неисследимых дебрях Великой и Безграничной Castaneda de la Sueña, Каштановой Рощи Сновидения, и найти его будет нелегко. А на создание нового зверя у него уже не хватит энергии. Значит, будущей ночью он отправится на поиски, — иного выхода нет. Только бы дожить до этой будущей ночи…
Весь день Борхес медитировал, накапливая энергию, вечером долго стоял у распахнутого окна, глядя невидящим взором на несуществующий швейцарский город (ибо существовал только Дублин, старый добрый Дублин, кто может вместить да вместит), пока ему не захотелось спать. Тогда он закрыл окно и, не раздеваясь, лёг в постель, повторяя про себя: «Castaneda de la Sueña». Он повторил заклинание сто пятьдесят два раза, прежде чем уснул и очутился на опушке той самой рощи, где скрылся его Dreamtiger. Бесстрашно Борхес углубился в лиственный сумрак, таящий множество невероятных существ, в том числе, конечно, и тигров. Целая компиляция литературных тигров прошла перед ним, пока он безуспешно искал одного-единственного. Был тут и Шер-Хан Лангри, Большой Хромой Тигр, и безнадзорный кортасаровский зверюга, и даже великолепное чудовище Уильяма Блейка, тигр-стихия, замкнутая повелительной и зловещей симметрией могучего тела, пламенеющего кошмаром в сумеречной роще. Tiger, tiger, burning bright in the forests of the night (Тигр, тигр, огонь на вид,
Он в ночных лесах горит — из стихотворения Уильяма Блейка «Тигр»)…Вот это зверь! Жаль, что он никогда не сумеет заставить его напасть на себя: это чужой тигр, и у него с ним нет никакой связи. Он, в общем-то, даже и не видит Борхеса. Тот, кто видит, забрался глубже. И, с сожалением оставив не то демоническое, не то божественное создание Блейка гореть в зыбких вечно-вечерних кущах сна, Борхес устремился дальше, уже немного нервничая, так как понятия не имел, сколько ещё продлится поиск, а ведь энергия сновидения постепенно истощается.
Вдруг слева от него раздался глухой рёв, и молочный блеск метнулся в его сторону из чащи. Борхес повернулся так стремительно, что чуть не растерял всё драгоценное внимание сновидения. Немного поодаль, слегка припадая на передние лапы и хлеща себя хвостом по бокам, с напряжённой гримасой на морде Dreamtiger готовился совершить сокрушительный прыжок. Его ультрамариновая шкура потемнела от гнева и стала индиговой, он весь ощетинился; глядя на него, можно было вспомнить неспокойное море, чья тёмно-синяя спина исполосована длинными белыми рубцами волн. Однако Борхесу было не до поэтических ассоциаций. «Тебе не следовало искать меня», — внятно говорила ему ярость тигра. — «Теперь я убью тебя». На пару мгновений Борхеса охватила паника, он решил, что всё пропало, что он переоценил свои возможности и его центр, организующий восприятие, не успеет сместиться, до того как тигр нанесёт удар. Но вот тигр прыгнул, и потрясающий сейсмический толчок ужаса моментально сдвинул центр восприятия Борхеса, он почувствовал его спасительное движение, что было, должно быть, сродни ощущению парашютиста, когда купол парашюта мягко взрывается над ним, гарантируя жизнь.
Хорхе Луис Борхес, автор «Улисса»
Вначале вокруг Борхеса начали собираться звуки — не варёные звуки современного постмодернистского города, а сыровато-наивные звуки старой европейской столицы до мировых военных катастроф XX века. За звуками пришли визуальные образы, затем «подгрузились» остальные ощущения: обонятельные, тактильные, кинестетические: Борхес точно обрастал и проникался Дублином начала двадцатого столетия. «Господи, неужели получилось!», — со слезами на глазах прошептал он. — «Слава Тебе, Господи!», — и тут осознал, что стоит прямо посреди улицы, по которой на него несётся, даже не думая сворачивать, воинственно взмахивая тростью и яростно поблёскивая моноклем, не кто иной, как Кэшел Бойл О’Коннор Фицморрис Тисделл Фарелл, сумасшедший джентльмен. Борхес едва успел отскочить, как сумасшедший джентльмен свирепо пролетел мимо, с надменно вскинутой головой, глядящей поверх столичной суеты. Борхес был настолько околдован, что не сразу поспешил на своё место — безымянного лоточного книготорговца. А ведь это настоящее, захватывающее счастье, подумал он, быть заурядным персонажем, вскользь упомянутым книжным торговцем в грандиознейшем романе XX века, зная, что этот роман создал ты сам!
Довольно посмеиваясь, Борхес пересёк улицу и встал за свой лоток, по-хозяйски разглядывая ассортимент — в основном бульварные американские романы для домохозяек. Трепет охватил его, когда, пользуясь временным отсутствием покупателей, он извлёк из картонного ящика увесистый, но неброско оформленный том с надписью:
J. L. BORGES
ULYSSES
Теперь он мог, наконец, вздохнуть свободно, ибо в этой невзрачной книге в пепельно-сером переплёте билось сокровенное сердце эксперимента. Без неё всё задуманное было бессмысленно. Без неё смерть однозначно поставила бы ему мат, — теперь же он навяжет ей «вечный шах» и сведёт её с ума, хочет она того или нет. В принципе, уже навязал и уже свёл. Надо только проверить…
Какой-то человек приблизился к лотку, и Борхес поспешно упрятал книгу назад в картонный ящик. Когда он выпрямился и взглянул на подошедшего, сердце его забилось совсем по-юношески, как в тот день, когда он в первый раз погрузился в шедевр «неисчерпаемого ирландца». Ибо человек этот был не кто иной, как сам главный герой этой неогомеровской эпопеи, таинственный Вечный Жид и царственный Одиссей Дублина, в котелке и кургузом сюртучке, с тросточкой…
— Леопольдо, или История заблумшей души! — прокричал кто-то с той стороны улицы, и дружный гогот сопроводил эту шутку в адрес героя, который густо покраснел и, мелко улыбнувшись, приподнял котелок, глядя при этом не на своих знакомых, а на Борхеса, каковой абсурдный жест растрогал Хорхе Луиса до глубины души.
— Что я могу предложить вам, сэр? — спросил Борхес, с трудом сдерживая прорывающееся в голосе волнение.
— Э-э, — сказал Блум, — мне бы… это… чего-нибудь для жены. Почитать, — курьёзно уточнил он, как будто с тем, что было разложено на лотке, можно сделать что-то принципиально другое.
Борхес поборол в себе неожиданно зажжённое каким-то бесом желание сунуть ему… ясно что.
— Как насчёт «The Delights of Sin» (Прелести греха (англ.))? — он подал Блуму книжку в омерзительном лубочном оформлении. — Это американский любовный роман, довольно пикантный, с обилием самой изысканной «клубнички».
— Давайте, — Блум смущённо протянул Борхесу деньги, взял книгу, ещё раз слегка приподнял котелок и, покосившись на насмешливую компанию, собравшуюся на другой стороне улицы, зашагал восвояси.
Проводив его взглядом, Борхес нагнулся и снова достал из ящика книгу. Он раскрыл её и, внутренне вознося хвалу Лямизу ан-Набиму, с предвкусительной дрожью прочёл, что Борхес раскрыл книгу и, внутренне вознося хвалу Лямизу ан-Набиму, с предвкусительной дрожью прочёл, что Борхес. Впрочем, это было не самое интересное. Самое интересное было, разумеется, в конце. Борхес перевалил налево груду страниц, эксгумируя «изюминку» финала, и погрузился в чтение.
Welcome to the Infinity (Добро пожаловать в бесконечность (англ.))
«…мои груди их аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу Да. Неслышно, как призрак, Борхес двигался по ночному Дублину, облитому лимонной глазурью лунного сияния, с графитными росчерками теней. Тяжкая лапа сбила ржавый замок с клетки в Дублинском городском зоопарке, и что-то грузное неожиданно мягко спрыгнуло на землю, с непостижимой грацией перемахнуло через ограду зверинца и потрусило в замысловатый лабиринт городских улиц. Борхес миновал площадь с памятником Кэшелу Бойлу О’Коннору Фицморрису Тисделлу Фареллу. Картина, являвшаяся взору в этот поздний (ранний?) час в центре площади, была эстетически самодостаточной, курьёзной и величавой одновременно: монументальный Кэшел Бойл, стоящий во весь рост (десница, сжимающая трость, отведена до предела в сторону, кончик трости упирается в подошву ботинка), а внизу и напротив, в позе, зеркально отражающей памятник, — его бессонный сумасшедший тёзка стоит, задрав голову, и дерзко взирает на каменный лик своего «прототипа», и монокль пылает в его глазнице дважды отражённым солнечным пламенем. Ворчание как будто далёкой грозы донеслось до Борхеса, и он с шумом, бойцовски потянул носом воздух, подтягивая к себе ночные пространства Дублина со всем, что в них есть, включая незримый покуда источник ворчания. Ещё один глубокий вдох — и не ворчание, но грозный рык звучит совсем рядом, за углом здания, вдоль которого уверенной плавной поступью продвигается Борхес. Борхес и смерть движутся навстречу друг другу как бы по катетам прямоугольного треугольника, гипотенузу которого образуют сны и, может статься, любовные забавы дублинцев, населяющих первый этаж дома. Дойдя до угла, Борхес остановился, подпуская рычание совсем близко. «Welcome to the Infinity», — прошептал он с коварной усмешкой, — и в это же, нескончаемое, мгновение несметные мириады Борхесов в анфиладе отражений, самогенерирующихся до бесконечности, зашептали то же самое, и Вселенная изнемогла и сошла с ума от этого невыносимого эха. И в этой изнемогшей и спятившей, потерявшейся в безысходной симулякровости Вселенной Хорхе Луис Борхес, автор безумия,
……
шагнул
шагнул
шагнул
шагнул
………
навстречу
навстречу
навстречу
навстречу
………..
собственной
собственной
собственной
собственной
……
смерти
смерти
смерти
смерти
2004 г.