Motel, Money, Murder, Madness:
Let’s change the mood from glad to sadness.
The Doors. «L. A. Woman»
(Мотель, Мошна, Мертвец, Маньяк:
Сменим кайф на депресняк. — Дорз.
«Женщина из Лос-Анджелеса»)
Ce n’est pas une pipe.
René Magritte
(Это не трубка. — Рене Магритт)
…Какая-то белесоватая муть всё норовила застлать глаза. «Смотреть, смотреть!», приказал он себе. Ты должен быть сильным, иначе — зачем тебе быть? Это схватка (очная ставка, поправил кто-то в сознании) с Судьбой, и нужно выглядеть достойным своего Противника. «Кто, ратуя, пал, побеждённый лишь Роком, тот…» — о, наконец-то: моргнул — и проклятая пелена спала, теперь он ясно видел перед собою дверь кабинета, выделяющуюся чёткой, немного циничной медицинской белизной. Профессор Арнольд Иванович Тиболаев, легендарный «доктор Тиболаев», единственный в городе практикующий вази-диагност.
Он уже почти дозрел до робкого стука в знаменитую дверь, как вдруг из-за этой самой двери раздался резкий хлопок, и он отпрянул, не соображая, что происходит. Но тут доктор сам высунулся в приёмную и, увидев оторопелого пациента, которому была накануне по телефону назначена аудиенция, ободряюще ему подмигнул.
— С мышами расправляюсь, батенька.
Это патриархально-интеллигентское «батенька», от которого веяло не «весны цветеньем» и «победы кличем», как можно было бы подумать, а, скорее, какой-то милой, щемящей, внутренне беззащитной и в то же время обезоруживающей чеховской стариной, мгновенно обаяло пришедшего. Да и сам доктор чем-то смахивал на светлой памяти Антона Палыча: та же бородка, то же сложение, только вместо пенсне на носу пуклые очки в черепаховой оправе, в которых, точно на дне двух прозрачных озерец, приоткрывали створки сероватые моллюски глаз. Отвратительная миопия доктора была данью, взимаемой природой за выдающийся талант медика.
— Что ж вы как не родной? Заходите, потолкуем. Осторожно, тут везде мышеловки, не попадитесь. Никак эту нечисть не изведу, боюсь, они мне всё оборудование загадят, — Профессор скромно умолчал, но пациент и так знал, что всё диагностическое медицинское оборудование для своего уникального вази-кабинета Арнольд Иванович изготовил собственноручно.
— Итак, — деловито молвил Тиболаев, усаживая пациента в обтянутое мягкой кожей кресло напротив своего рабочего стола, — насколько я понял по телефону, у вас острая форма вази-фобии? А скажите, пожалуйста, э-э…Игорь, — продолжал он после подсказки пациента, — почему вы считаете, что у вас может быть болезнь Вази? Это очень редкое заболевание, к тому же абсолютно бессимптомное, единственный симптом, как известно…
Воздух (и сердце Игоря) насквозь прострелил тошнотворный хлопок одной из бесчисленных маленьких гильотин, расставленных повсюду в кабинете. Какой-то необычный звук издают эти мышеловки, подумал Игорь. Похоже на…
— Звук последней битвы, — изрёк профессор, и эти слова показались Игорю странным продолжением его собственных мыслей. — Нервишки-то у вас и вправду расшатались, а? Довели себя, можно сказать, — он посмотрел на пациента с отеческим укором. — И всё-таки — что заставляет вас думать, будто вы больны?
Игорь смешался.
— Да так, — он смущённо качнул головой вбок. — Сам не знаю. — Вдруг глаза его блеснули какой-то сумасшедшей догадкой. — А как вы полагаете, профессор, может ли страх сам по себе быть симптомом её… ну… болезни? — (он старался не поминать всуе имени чудовищного недуга).
— Мм… насколько мне известно, нет, — суховато ответил Арнольд Иванович (по-видимому, пациент высказал мысль, до этого не приходившую в его светлую голову).
— Почему вы так уверены? Раньше-то я не боялся. И вдруг стал бояться. Не улавливаете ли вы какой-то связи?
— Честно говоря, не улавливаю, — почти хмуро отозвался доктор, но в двух вертикальных складках, прорезавших его лоб, было, пожалуй, что-то улавливающее. — Что ж, — сказал он наконец, — ничто не мешает нам выявить истину прямо сейчас, — он поднялся из-за стола и направился к своей гордости — диагностической аппаратуре. — Устройства, которые вы здесь видите, — произнёс он с той напускной небрежностью, с какой отец, души не чающий в своих сыновьях, говорит, обращаясь к постороннему: «Эта пацанва, знаете…», — позволяют с очень высокой точностью диагностировать болезнь Вази. Эта точность достигается благодаря тому, что аппараты контролируют друг друга: что не выявит один, неизбежно выявит другой, что не выявит другой, выявит третий. Checks & balances (Система взаимного контроля (англ.)) на почве медицинской диагностики. Моё детище, — всё-таки похвалился он. — Ну что, готовы к полёту в неизвестность, Гагарин вы мой?
Точно загипнотизированный ведовским оборудованием, Игорь сделал несколько неуверенных, неуклюжих шагов, будто и впрямь облачённый в невидимый космоплавательный скафандр. Он совсем забыл про чёртовы мышеловки под ногами.
— Осторожно! — изменившись в лице, вскрикнул доктор.
Взорвалось под левой ногой и где-то повыше, в области «солнечного сплетения». На сей раз Игорь чуть не упал в обморок. Нервной судорогой свело челюсти.
— П-послушайте, п-п-профессор, — выговорил он, с трудом разжимая губы и заикаясь, — н-нельзя ли, з-знаете ли, уб-брать это н-на время…
— К сожалению, нельзя, батенька, — участливо, но непреклонно покачал головой Тиболаев. — Carpe diem (Лови момент (лат.)), — сакраментально произнёс он и помог застывшему как вкопанный Игорю преодолеть «минное поле», отделяющее его от заветных чудо-машин. — Это для них была бы слишком большая роскошь — я имею в виду этих шуршащих и гадящих по углам тварюшек. Ну вот, вы вне опасности. Садитесь.
Как всё это и в самом деле дьявольски похоже на запуск в космос, думал Игорь, устраиваясь в нише диковинного аппарата, по всем параметрам напоминающего кресло астронавта. На протяжении всего мучительно таинственного диагностического процесса он ощущал лишь потустороннее гудение аппарата, словно нескончаемый гул того далёкого вечного автобуса из раннего детства, когда Игорёк, свежевымытый и закутанный в махровое полотенце, лежал в кроватке, воображая себя бесстрашным космопроходцем, летящим сквозь межзвёздные пространства, а автобус почему-то всё гудел, и гудел, и гудел…
— Эй, вы там случаем не заснули? — послышался голос Тиболаева. — Игра до трёх очков, пока 1:0 в вашу пользу. Переходим в другой отсек.
В другом отсеке Игорю удалось увеличить разрыв в счёте, в последнем он сделал хет-трик. Это был триумф. Он почувствовал разом грандиозное облегчение и идиотскую грусть, оттого что приключение уже закончилось.
— Ну что, я думаю, теперь вы можете вздохнуть свободно, — улыбнулся профессор, и, словно в подтверждение его слов, на полках шкафа сдетонировали сразу две мышиные гильотины. — Лично у меня не было ни малейших сомнений в том, что вы беспокоитесь понапрасну, — (это была неправда), — ну а теперь мы получили неопровержимые доказательства.
— Да, — сказал счастливый Игорь, — большое вам спасибо, профессор. И вот… — пританцовывая среди мышеловок, в которых кое-где уже навсегда присмирели серые любители бесплатного сыра, он устремился к лежащему на кресле пакету, где дожидалась своего пяти-звёздного часа пол-литровая бутылка армянского коньяка, — позвольте, так сказать… от всей души…
— Ох ты, коньячок! — профессор просто по-детски не мог скрыть удовольствия. — А знаете что? Давайте-ка мы с вами сейчас и дербалызнем! По случаю успешно завершённого полёта?! А?! Что скажете?
Предложение оказалось несколько неожиданным, но приятным и потому принятым, к тому же Арнольд Иванович с заманчивым шуршанием извлёк из верхнего ящика стола и развернул перед гостем (теперь уже просто гостем, а не пациентом) початую плитку шоколада — возможно, тоже чью-то овеществлённую благодарность. Хороший мужик этот Тиболаев, тепло подумал Игорь, не жадный.
Коньяк был чистых кровей; они пили, благородно причмокивая и элегантно пошуршивая двухцветной фольгой, золотистой снаружи и серебристой изнутри. И очевидно, с целью ещё более облагородить этот процесс, профессор решил прочитать своему гостю лекцию на тему «Болезнь Вази и киноискусство».
— Между прочим, — увлечённо рассказывал он, — в основе знаменитого фильма ужасов «Кошмар на Элм-стрит» лежат реальные случаи этой напасти. Молодые мужчины, вроде бы абсолютно здоровые, ни с того ни с сего умирали во сне. Никто ничего не мог понять. Тогда из дремучих глубин подсознания выплыл миф об инкубусе, чудовищном существе, обитающем в сновидениях и умерщвляющем людей во время их сна. Так появился ужасный истопник, бывший эсэсовский изувер Фредерик Крюгер, а чтобы сделать сценарий более близким подрастающему поколению, на чьи мятущиеся юные души в основном и делают ставку создатели «ужастиков», молодые мужчины были заменены тинэйджерами, причём обоего пола. Кстати, — я конечно, не кинокритик, но мне кажется, первая серия была очень удачной — в своём жанре, понятное дело. Помните, когда отважная девочка отправляется в сон, чтобы расправиться с Крюгером, и оказывается на лестнице того же дома, где она спит, и всё так дьявольски реально, совсем как в жизни, но вдруг откуда-то доносится гнусный смех Фредди и мгновенно взламывает эту атмосферу, прорывает безупречность симулякра, вскрывая его кошмарную природу… Да что ж вы снова побледнели?!
— Так, доктор, — попытался улыбнуться Игорь. — так, право, ничего… что-то мышеловки ваши давно не щёлкали.
— Может, мыши поумнели, — предположил Тиболаев и пропустил очередной стопарик. — Э-э, батенька, да вы и не захмелели! Это что, мой рассказ так на вас подействовал? Слушайте, расслабьтесь вы наконец! Мы же с вами всё выяснили — что вас ещё-то донимает? Или вы не доверяете моему оборудованию? — последнее он произнёс с невольной угрозой в голосе.
— Нет, нет, что вы! Просто… Да нет, всё пустяки. Вы знаете, Арнольд Иванович, я, наверное, пойду. Вы уж извините.
— Ну что ж, не смею задерживать, — развёл руками Тиболаев. На лице его было написано явное разочарование. Он медленно поднялся из-за стола и нетвёрдой походкой обошёл его, чтобы проводить гостя. — Вот что я вам ещё посоветую, батенька, только вы уж тоже не обижайтесь, — сказал он, пожимая Игорю руку (пожатие его было довольно продолжительным и крепким, очевидно, с целью внушить как следует добрый совет). — Обратитесь-ка вы к психотерапевту, пусть он вас посмотрит, исследует ваши страхи. Ну, а я, что мог, сделал. Feci, как говорится, quod potui (сделал, что мог (лат.)).
— Спасибо, доктор, я, наверное, и впрямь покажусь. Спасибо за всё.
— Ну что вы! — улыбнулся Тиболаев. — Стоять на страже здоровья трудящихся — священный долг наших врачей.
— Как вы это хорошо сказали. А вы знаете, по-моему, ваши мыши уже начинают вонять…
— Да это вам чудится. Я, например, ничего не чувствую. Я же говорю, покажитесь, покажитесь (one and two (раз и другой (англ.))) психотерапевту.
— То есть как, — опешивший Игорь подался назад. — Вы вообще не чувствуете запаха? Совсем?!
— Совсем (Freddy). За такое короткое (will come for you (придёт за тобой (англ.))) время они бы просто не успели (three and four (три-четыре (англ.))) начать разлагаться.
Тревога Игоря всё росла. В речи профессора как будто проскакивали своего рода «двадцать пятые кадры», и эти «кадры» были решительно о чём-то другом. Чёрт возьми, а что если он прав и у меня действительно в голове тараканы завелись?!
— До свидания, — буркнул он и нажал на ручку двери, отворяя её.
— You’d better lock your door (лучше запри свою дверь (англ.)), — сказал вдруг доктор.
Уже повернувшийся спиной Игорь резко обернулся.
— Что? — без голоса прошелестел он. — Что вы сейчас сказали?
— Я говорю, дверь за собой закрыть не забудьте.
— Да, но вы… — Игорь нервно прикоснулся ко лбу, — вы произнесли это по-английски, не так ли?
— Ну да, — невозмутимо ответил профессор. — А почему бы мне не произнести это по-английски? Я, слава Богу, владею двумя языками: английским и латынью. Живым и… хе-хе, мёртвым…
(Seven & eight: you’ll have to sit up late…(семь-восемь: придётся тебе сидеть допоздна (англ.)))
Вонь, исходящая от дохлых мышей, была уже настолько сильной, что Игорь не отважился повторно осведомиться у профессора, всё ли ещё он ничего не чувствует. У Арнольда Ивановича, конечно, могли быть нелады с обонянием, но в одном он был бесспорно прав: время разложения для серых шуршунчиков ещё далеко не наступило. Следовательно, это было признаком либо психического расстройства Игоря, либо…
Мозг всегда, даже в самых безнадёжных случаях ищет «либо». И, как правило, находит.
— Да!! — вдруг воскликнул Игорь. — Всё просто, всё очень просто: я сплю! Я вполне нормален, я только сплю и вижу сон, перерастающий в кошмар. Доставайте ваши стальные лезвия, доктор… Айболит, не так ли? ваша фамилия — онирическая анаграмма, шифровка, наяву вы, несомненно, были бы Айболитом… Ха-ха! — он глядел на погрустневшего медика взглядом Алёна Пинкертона и Эркюля Пуаро вместе взятых. — Отпираться бесполезно, профессор: вы изобличены — полностью! Кстати, должен вам заметить, всё это до прискорбия банальная диалектика: добро, оборачивающееся злом. Набивший оскомину приём жанра horror — скажем, весёлый клоун, призванный дарить детям радость, оказывается гвоздезубой скотиной, пожирающей этих самых детей. Но меня всё это, впрочем, уже не касается, ибо я намерен проснуться — прямо сейчас.
Как всё-таки легко попасться на удочку сна, подумал он. Хитрейший из богов, несравненный Морфей! Но, сколь бы ни были искусны твои наживки, я, как всегда, сорвусь с твоего крючка, и ты это прекрасно знаешь, о гений абсурда, лукавый и безумный рыболов! Я сорвусь, только переживу пару остросюжетных мгновений, похожих на перегрузки космонавта, и…
И что?!
— Nine’n’ten: Freddy is back again (девять-десять: Фредди снова вернулся (англ.)), — застенчивым, извиняющимся тоном проинформировал доктор Айболит. — Вот и песенке конец, — добавил он по-русски и совсем не в рифму.
Кризис необратимо начался, но Игорь был уже вовсе не рад ему, ибо он вспомнил, что болен и не может проснуться, как все. Или, возможно, болен, но сейчас, казалось, это совершенно всё равно. С ослепительно чёрной, как блеск свежей смолы на крыше, ясностью он уже знал, что допустил роковую оплошность. Хлопок мышеловки за дверью, услышанный им в самом начале сна, был символом, ужасным в свете истины его положения. Но полуспящее, терзаемое одновременно лярвами сна и пробуждения, или, в его страшном случае, антипробуждения, сознание Игоря противилось ожидающей его перспективе. Задыхаясь от чудовищной спёртости в груди, он кинулся к профессору, который пока не успел исчезнуть или трансформироваться, что оставляло слабенькую, как голубая искорка в тлеющей трухе, надежду.
— Доктор, умоляю! Последний шанс! Скажите мне фразу — ту, о здоровье трудящихся, помните, которую вы говорили?! Я уверен — всё ещё можно исправить! Только произнесите фразу!!
Профессор пожал плечами.
— Тьяотс ан жератс вьяродоз сядятрущих — щенвясный глод шихан чарвей? — неуверенно проговорил он.
Игорь в отчаянии всплеснул руками.
— Да нет же, вы что, не видите, что это анаграмма!! — прорычал он со страданием. — Фразу, доктор!!!
Две глубокие вертикальные складки вновь взрезали профессорский лоб, сероватые моллюски глаз потянулись к внутренним уголкам своих створок, пот заструился по лицу, как наступления на разных фронтах, и доктор изрёк:
— Священный долг наших врачей… в том… чтобы у стражи всегда стояло, даже ценой здоровья трудящихся!
И он зашёлся мучительным, почти беззвучным смехом, походящим на рвотный рефлекс. Взбешённый, Игорь схватил профессора за ворот халата и вдруг понял, что держит в руках огромного серого гусака.
— Га-га-га-га! — гоготал ему в лицо длинношеий гигант, дрыгая в воздухе перепончатыми лапами. Игорь в ужасе отшвырнул гусака и увидел, как меркнет вокруг пространство, словно кто-то медленно, но верно натягивает поверх всего тёмный покров. Он физически ощущал, как мало оставалось той материи, из которой, если верить Шекспиру, сотканы люди и сны, как стремительно расползается эта волшебная батистовая ткань. Мест как таковых уже не было, были лишь не-места, и в эти тающие не-места стремилось забиться угасающее сознание Игоря. Ему подумалось о том беспечном и неблагодарном времени, когда он был здоров и мир часто казался слишком пошлым в своём упорном подражании окончательной и неоспоримой реальности. Он часто гнушался миром, часто зажмуривал глаза, если, по его мнению, не в меру ярко светило солнце. Как глупая принцесса из сказки Андерсена, не оценившая соловья и розу, он не ценил яви и её бесчисленных даров, а теперь, по горькой иронии судьбы, был вынужден цепляться за этот нелепый, распадающийся квази-мир, точно последнюю, уже безумную, поделку сошедшего с ума от любви свинопаса.
Поступь неотвратимости всё отчётливее звучала в его ушах, напоминая шаги не то пушкинского командора, не то ракшаса из индонезийской сказки, вот только он знал, что ни великолепный Дауд, ни прекрасная Сапарвати, ни Дон Гуан с Доной Анной, ни кто бы то ни было вообще не спасётся из ловчей ямы, ведь все без исключения персонажи сводились теперь к нему, Игорю, с кожаным ремешком на шее, на котором быстро — о, чересчур быстро! — высыхала влага сна, отчего он стремительно превращался в орудие смерти — удавку. Сбросить эту удавку не было никакой возможности, и последнее, что увидел в своей жизни Игорь, было одновременно первым в этом ряду, принадлежа тем дням, когда ещё не существовало людей и на Земле царили тени — безмолвные, величественные и коварные, каждое движение которых было исполнено макабрически-ужасного, высасывающего душу смысла. Он увидел громадную тень доктора, на удивление проворно перебирающую сверху вниз тени сложенных стопкой гипотетических карточек; голова доктора, по законам мира теней, сливалась с его цилиндрическим медицинским колпаком в единое целое, делая его похожим на тевтонского рыцаря. Теневые пальцы пробежались по карточкам до самого основания и начали восхождение — более медленное, более обстоятельное, нежели спуск. Игорь ещё успел подумать, что Рыцарь ищет и не может найти его жизнь, потому что её уже нет, а затем пришла Она — Обрывательница Дискурсов, Разрушительница Нарративов и Пожирательница Смыслов, Великая Княгиня Невообразимой Тишины…
…– Болезнь Вази, — констатировал врач, после того как надлежащим образом было произведено вскрытие, не выявившее никаких патологий. — Типичный случай, — он смутился от сорвавшейся с языка трафаретной фразы, ибо перед ним сидела измученная молодая женщина с носовым платком в руках, уже четвёртым, приходящим в плачевное состояние. Доктор кашлянул и продолжал. — Молодые мужчины ни с того ни с сего умирают во сне — вот, к сожалению, и всё, что известно современной медицине об этом заболевании, то есть вот что мы, медики, склонны квалифицировать как заболевание, ибо мы придерживаемся того убеждения, что всё имеет свои причины, и когда-нибудь в будущем, безусловно…
Он резко оборвал свою профессиональную болтовню и покраснел, потому что женщина напротив него горько плакала. Ему вдруг пришло в голову, что нет на свете ничего более пронзительного и странно, безнадёжно, опустошающе вечного, чем худенькие женские плечи, вздрагивающие в такт рыданиям, и он ужаснулся своему открытию. Но он не ведал, почему женщина разрыдалась именно в этот момент. Он не знал, не мог знать, что она вспомнила, как ночью, в какой-то миг, её тревожным облаком окутало предчувствие. Ей плохо спалось в эту ночь, потому что муж необычайно сильно храпел, и она была вынуждена время от времени хлопать в ладоши, чтобы умерить его храп. Но раз он затих, и женщина услышала, как где-то на далёком шоссе гудит одинокий автобус, наполняя сердце волчьей тоской. Тоска была настолько дикой, что женщине захотелось немедленно растолкать мужа, но она удержалась: пусть спит, а автобус почему-то всё гудел, и гудел, и гудел, и гудел, и никак не мог проехать…
2003 г.