Чего только не вытворяет Сольвейг! Каких только штук не проделывает она с нами, слишком смертными и слишком безумными, чтобы постичь хотя бы самую незатейливую из её выдумок! Я, ко всему прочему, был ещё и весьма юн, когда она избрала мою жизнь, точнее, какой-то очень короткий её отрезочек для своего неподражаемого творчества…
Всё начинается с девочки лет восьми от роду, чьи родители году этак в восемьдесят пятом или шестом минувшего — mirabile dictu! (Странно сказать (лат.)) — столетия получили квартиру по соседству с нашей. Настоящие имя и фамилию этой девочки я, пожалуй, утаю от тебя, о не в меру пытливый читатель, «ибо так Нам благоугодно», могу лишь выдать тебе небольшой паёк, намекнув, что в имени, а главное, в фамилии девочки полуотразилось священное имя великой проказницы, и это наверняка было частью замысла. Итак, пусть нашу девочку зовут, скажем, Ира, пусть она будет резвым курносым ребёнком с разделёнными аккуратным проборчиком волосами тараканьего цвета, с тараканьим же глянцем на них, обладательницей пары белых шёлковых бантов, вечно прыгающих, потому что вот ведь не сидится на месте, и всё тут, пусть на ней будет жёлтая кофтёнка, слегка потёртая на локтях, острых таких локоточках, а из под кофтёнки торчит коричневая юбочка, об которую можно ничтоже сумняшеся вытереть руки, коли случиться испачкаться, а дальше какие-нибудь красные чулочки и голубые детские сандалики «с дырочками» — несколько пестроватое чадо, но нам всё равно: ведь в своё время начнётся игра и появится Сольвейг, которая всё перевернёт и перекрасит, как будет угодно ей. Покуда же, в этом, самом дальнем, фокусе, наши отношения с Ирой носят характер чисто физического сосуществования двух тел в пространстве. Что касается меня, то я заинтересовался ею лишь кратковременно, как интересуются всем новым, что возникает в поле зрения, а потом совершенно выбросил её из головы. Но ей суждено было вернуться в эту самую голову, вернуться с феерическим блеском, благодаря фокусам изобретательной Сольвейг. Перенесёмся же на несколько лет вперёд, чтобы посмотреть, как это получилось.
Однажды (это было морозным январским утром, во время зимних каникул), свершая ежедневный, традиционно за мной признаваемый обряд срывания календарного листка, я прочитал на обороте поэтические строки Александра Прокофьева, которые уже много лет не гаснут в моей памяти. Для четырнадцатилетнего подростка, который читал их, стоя на расстоянии двенадцати лет и восьми метров от моего письменного стола, строки эти будто заново родились, вспыхнули в его душе, распахнувшейся им навстречу и затрепетавшей словно на самом пороге чудесного. Жадно перечитывая («Снега голубеют в бескрайних раздольях…»), очарованный чистейшей музыкой грёзы, звучащей в этих стихах («…И ветры над ними промчались, трубя…»), ощущая, что, несмотря на их совершенство, эти строки лишь («…Приснись мне, на лыжах бегущая Сольвейг…») обещание, лишь вопрос, ответ на который — подойди к окну, мальчик — проскрипел слепой Пью, да, вот так, — прямо за окном во дворе («…Не дай умереть, не увидев тебя»), мальчик выглянул в окно и…
Не умер. Увидел. Сольвейг (она же Ирочка, она же — не скажу кто) в синем шерстяном костюмчике с белым рисунком «ёлочкой» на груди, в белой шапочке с помпончиком, вытянувшаяся, казалось, ещё более хрупкая, чем когда-либо прежде, но от этого не менее радостная в своём стремлении навести лыжню по искрящемуся снежному ковру, застлавшему наш двор. Вот оттолкнулась — и заскользила, по-видимому, не совсем умело, чертя то сходящийся, то расходящийся след, но мне, застывшему у окна, не выпускавшему её из напряжённого фокуса, виделась только чистая поэзия, неожиданно воплотившаяся прямо у меня на глазах. Нет, конечно же, Сольвейг каталась безупречно, с самозабвением художницы вычерчивая по снегу небывалый узор, и даже непостижимый Миша «Война», великий слабоумный из соседнего дома, торжественно игравший в хоккей с Вечностью, на секунду отвлёкся от Игры и посмотрел на Сольвейг с интересом и благосклонностью. Я был сражён наповал, в-л-ю-б-л-ё-н (сколько вальсирующей нежности было в этом слове когда-то — ах, время, время) и, входя в ту самую пресловутую десятку робких, занесённых в Красную Книгу жизни, не свободный, стало быть, просто подойти, заговорить, завязать знакомство, непринуждённо и ловко, так чтобы не развязалось, я стал выстораживать счастливый случай в надежде, что этот обалдуй сунет нос на мою улицу.
Последующее настолько овеяно магией Сольвейг, что, казалось, происходило вовсе не наяву. Пока я ходил по известной причине сам не свой, упоительная цепь событий (я бы сказал: фокусов, в каком бы смысле ни понимать это слово) готовилась к выходу за сценой, с шуршанием поправляя маскарадные костюмы, перешёптываясь и хихикая. Беструдные и, в то же время, совершенно невероятные впархивания этих событий на сцену свидетельствуют о непревзойдённом мастерстве Сольвейг.
Однажды вечером бабушка, после того как я раз пять проиграл ей в «цыгана» (очаровательная карточная игра, где надо выстраивать из шести карт хлипкий шатёр и затем бояться его свалить), в порядке утешения открыла мне тайну, не зная и не подозревая, однако, насколько она меня утешит.
— Эх, внучек, — улыбнулась бабушка, ободряюще блеснув шеренгой искусственных зубов, похожих на сомкнутые щиты, которыми закрылись малюсенькие рыцари, — эх, внучек, «не везёт мне в карты — повезёт в любви». Кстати, тебя Ирка любит, — И выразительно постучала пальцем в стену, за которой — о!.. Я пытался допрашивать её, но она запиралась, с тихим шелестом тасуя карты и, что называется, загадочно улыбаясь. Так ничего я от неё и не добился, но странное бабушкино заявление всё же — и в этом сила всякой магии! — невольно приблизило ко мне то чудо, что неслышной музыкой обитало за стеной, превращая и саму стену во что-то несказанное, почти живое, к чему не раз приникал, с томлением и грустью вслушиваясь, но всё равно улавливая лишь помрачённые шумом крови в ушах разрозненно-смутные звуки небесной симфонии. Итак, Сольвейг вошла в более близкий фокус, уже достаточно близкий, чтобы я мог, дрожа, наслаждаться зыбкой резкостью близорукой мечты, не решаясь подкрепить её реальностью, боясь, что её священные радостно чёткие символы вновь сольются в безнадёжную муть. Как это сказано у одного выдуманного поэта:
Покуда снишься, снись, влюблённость,
Но пробуждением не мучь!
И лучше недоговорённость,
Чем эта щель и этот луч, –
– беспощадный луч «правды», способный разрушить сладостную сказку, творящуюся в тёмной комнате. Однако дверь противу ожидания отворилась в ещё более сказочную область, а фокусу предстояло стать ещё более — теперь уже почти головокружительно — близким.
В не слишком-то почитаемую школу я уже давно ходил, как на праздник. Рискуя опоздать, подолгу торчал перед зеркалом, то подтягивая, то ослабляя узел пёстрого дедушкиного галстука, мощным танкером взрезающего голубую форменную гладь рубашки. Доведя наконец узел до чаемого совершенства, летел к тому тускло-жёлтому зданию, куда, возможно, в этот самый миг скользнула она, а значит, из непочатой ещё колоды школьного дня, полной разных мелких и скучных картишек, я могу вытащить и драгоценный козырь встречи с Сольвейг. «Встречу ли я Сольвейг?», спрашивал я, подобно кортасаровскому Оливейре, и замирал в ожидании ответа. В общем, скучать мне не приходилось, но великие художники, такие, как Сольвейг, ни за что ведь не удовлетворятся тем лишь, что не дают скучать, они требуют от сюжета куда большей остроты и силы, и вот — большая перемена, и по отношению ко мне делают внешне очень странный, но как-то сразу рассеявший все страхи и сомнения манёвр. Стоит заметить, что до этого мы совершенно не общались, не обменивались даже приветствием, и вдруг: «Привет, козёл!» (!!!). В первую секунду у меня зазвенело в ушах и я решил, что это галлюцинация. Но лукавый взгляд, брошенный на меня уже с некоторого расстояния, убедил меня в реальности происшедшего. Оставшиеся два или три урока проплыли мимо, тихо качаясь на волнах дикой фразы, произнесённой нарочито пренебрежительным тоном. Сюжет предписывал мне решительные действия, я понимал это и в тот же день, подкараулив Сольвейг на лестнице, я хулигански преградил ей путь на наш общий этаж. Зная меня, в это трудно поверить, но, видит Бог, действительность была абсолютно невесомой тем (мартовским, кажется?) днём, и эта «невыносимая лёгкость бытия» как бы вынесла меня за мои собственные привычные границы. Итак, я преградил ей путь.
— Пусти, козёл, — тихо сказала она, тщетно стараясь улыбку под напускной хмуростью, и попыталась убрать мою руку: занятие тем более бесполезное, что я в ту пору активно «качался».
— В кино сходим? — предельно деловым тоном спросил я, стараясь ничем не выдать, что пьянею от её прикосновений, от всего её существа, оказавшегося в таком болезненно близком фокусе. Немного поломавшись, она согласилась, и с этого согласия началась полоса эйфории, подобной которой я не испытывал ни до ни после. В тот период я познал Сольвейг в ближайшем из мыслимых тогда фокусов: смутный искус прильнувшего худенького тела, нежный плод неумелого рта, едва-едва созревший для поцелуев, — и впоследствии томление, в котором с обещанием новых украдливых и несмелых опытов сливались обещания и чего-то более значительного, но совершенно неизъяснимого, томление, с которым было неизвестно что делать, пока оно не разрешалось само собой в каком-нибудь безудержном сне из серии wet dreams.
Так продолжалось довольно долго, до следующей зимы, и вот этой-то зимой, ровно год спустя после незабвенного катания на лыжах, Сольвейг продемонстрировала последний и наиболее таинственный из своих фокусов.
Мы с Сольвейг как раз условились, что, если завтра будет хорошая погода, мы пойдём в Комсомольский Садик, где в это время работал зимний аттракцион-конкурс «Снежная Королевна», и она забавы ради в нём поучаствует. Помню, что к участию приглашались весёлые симпатичные девушки от тринадцати до двадцати лет, которые пройдя ряд довольно дурацких испытаний, удостаивались вышеупомянутого титула и впридачу какого-нибудь вкусного приза. Я не сомневался, что Сольвейг победит шутя.
Ночью я увидел странный сон. Это был flashback: Сольвейг в лыжном костюмчике посреди пустынного двора, занесённого снегом, смотрит куда-то вдаль, готовая умчаться по первому трубному зову ветра, а я гляжу из окна и вдруг замечаю, что там, куда устремлён её взгляд и где, по идее, должен стоять родильный дом, — тот самый, в котором солнечным октябрьским полуднем явился на свет ваш не слишком покорный слуга, — простирается бескрайний, зареющий нездешним солнцем снежный путь — Путь Сольвейг. Я вижу, как она смеётся, как, без труда оттолкнувшись, катится, оставляя на золотящемся снегу идеальный след, как спокойно пробегает моё Начало и синим фантомчиком уносится по ту его сторону, обратно в свой непостижимый край. От этого становится невыносимо жутко и тянет проснуться, но я не просыпаюсь, а просто ретируюсь в какой-то другой сон, менее запредельный, а потом начинается настоящий снегопад из снов, который быстро и легко заносит след, оставленный Сольвейг, восстанавливая невозмутимость изначального покрова.
Проснулся я поздним утром с каким-то удивительным душевным равновесием, словно сорванная моя «крыша», которую Бог знает где носило по воле своенравной чародейки, тихо вернулась на прежнее место. Я подошёл к окну: за ночь навалило снега, и двор смирно лежал в своём белом оцепенении, и Роддом бдел над ним неусыпным стражем, Геркулесовыми столпами бытия: всё в порядке, фокусы закончились…
С Ирой я встретился как ни в чём не бывало, мы сходили на аттракцион, она действительно стала «Снежной Королевной», получила аплодисменты и коробку шоколадных конфет, и только потом, после аттракциона, когда мы углубились в тишь парковых аллей, я сказал ей то, что должен был рано или поздно сказать, выдержал удар коробкой конфет (хорошо ещё, что они давали такие лёгкие призы!), и мы расстались навсегда. Я не мог ей объяснить, что не виноват, что всё дело в немыслимых причудах Сольвейг, она бы, конечно, не поняла.
— Пока, козёл, — сказала она уже совсем не в шутку и побрела по аллее прочь со своим пострадавшим в бою призом, удаляясь в фокусе взгляда, пока картинно переплетающиеся на конце перспективы голые ветви деревьев, похожие на арабески, не зашифровали её тоненькую фигурку в заснеженном чёрном полушубке. Как бы то ни было, но расстались мы вовремя, ибо их семья вскоре вдруг опять переехала — и якобы даже в другой город…
…И чего только не вытворяет Сольвейг…
2002 г.