Доброе утро, последний герой!
Доброе утро тебе и таким, как ты!..
Кино. «Последний герой»
В чём сила, брат?
«Брат»-2
Я родился с этой занозой,
И я умираю с ней…
Наутилус Помпилиус. «Заноза»
…Потому что когда человек начинает принимать треугольное
слуховое окошко на маленькой зелёной крыше за глаз, который
глядел на него с рожденья, уже не имеет никакого значения
ни то, как именно он упадёт на пол, ни то, что последним
увиденным им на свете предметом окажется водонапорная башня.
Виктор Пелевин. «Водонапорная башня»
Что скажет о тебе далёкий правнук твой,
То славя прошлое, то запросто ругая?
Что жизнь твоя была ужасна? Что другая
Могла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой?..
Фёдор Годунов-Чердынцев. Сонет-рамка к повести «Жизнь Чернышевского»
Он стоял окаменев и не мог двинуться с места. Только что случилось нечто из ряда вон выходящее, не то чересчур замечательное, не то отвратительно ужасное — это ещё предстояло понять, и он страшился осознать это событие в его полной и окончательной значимости для дальнейшей жизни. Об него равнодушными волнами разбивались обычные звуки конторского помещения районного отдела службы социальной защиты населения: ропот сдержанного возмущения, иногда вырастающий в перепалку, глухой стук штемпелей, голодное ворчание устройства с желтоватым корпусом, имеющего определённое сходство с компьютером, на стене — радио, «сплинами» вкрадчиво шепчущее о том, что «тебе это снится», — в общем, всё точно старый, слишком часто повторяющийся, и оттого потускневший и уже совсем не страшный кошмар. Однако сейчас окружающее приобрело непривычное свойство, будто резко отодвинулось и стало потусторонним, а всё из-за того, что Ивану Кузьмичу Селиванову, отныне персональному пенсионеру районного значения, неожиданно объявили, что долгие его хождения по мукам и различным инстанциям достигли победной точки, ибо вышеупомянутое звание было ему наконец присвоено со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде многочисленных льгот, а значит, правда, которую Иван Кузьмич искал с самого своего выхода на пенсию (теперь ему казалось — всю жизнь), восторжествовала, и… На этом мысль изменнически обрывалась, и Иван Кузьмич, быстро-быстро мигая красными стариковскими веками, подумал, а не устроить ли прямо сейчас какой-нибудь скандал, потому что не может же вот так вот просто всё закончиться! Не просто, конечно — всё-таки десять лет напряжённого каждодневного труда и борьбы с бюрократической машиной, с 8.00. до 17.00. околачивание в различного рода учреждениях, собирание бумаг, разборки с беспардонным местным чиновничеством, валокордин/корвалол и вновь собирание, очереди, разборки, приступ, скорая помощь, больница, собирание, околачивание, разборки. «Горячий» стаж, вредная работа правдоискателя на Руси. В этом деле, как хорошо усвоил Иван Кузьмич, главное — это добрая клюка. С такой клюкой и путь по инстанциям легче, и в пол ей, в случае чего, постучать можно, а иной раз и огреть по шее какого-нибудь уж слишком зарвавшегося бюрократа, душу отвести, хотя, конечно, тут же угодить в милицию и уплатить штраф, но уж зато!.. И вот теперь эта старая боевая клюка из орехового дерева, несгибаемая, как сам Иван Кузьмич несмотря на свои семьдесят лет, дрожала в его узловатых старческих пальцах.
— Скажите ради Бога, — попросил он растерянным тоном сидящую за компьютером хорошенькую русоволосую девушку с косой до пояса и в очках (такой могла бы быть его внучка, но Селиванов был одинокий старик. Единственным смыслом, болью и радостью его жизни было правдоискательство), — со мной что, уже кончено? Мне что, больше никуда не надо ходить?
— Нет, — ответила девушка, откидывая косу за плечо. — Идите домой, дедуля, отдыхайте.
— Так это как же понимать, — мрачно пробурчал Селиванов, и пальцы его свободной левой руки сжались в кулак. — Что же, значит, есть правда на свете, так, что ли?
— Есть, есть, — улыбнулась девушка, елозя «мышкой» по коврику с изображением…голубой пустоты. — Идите, дедуля, вы задерживаете.
Ивану Кузьмичу захотелось вдруг сказать что-то неприятное, злое, но он не успел сообразить: его уже оттеснили другие посетители…
Когда Селиванов пришёл в свой молчащий дом, было около пяти часов пополудни. Он тяпнул «сто грамм» и подумал: «Вот». Минуты через четыре он подумал: «Да». Больше в голову ничего не приходило. Пустота буддийской рекой разливалась вокруг, текла сквозь него, как сквозь призрак, и Селиванову стало жутко. Тогда, чтобы успокоиться и ободриться, он ударил кулаком по столу и громко произнёс: «Я нашёл правду! Вот она», и он разгладил на столе документ, удостоверяющий, что он, Селиванов Иван Кузьмич, 1932 года рождения, есть персональный пенсионер районного значения (сокращённо — ППРЗ), и ничуть не меньше. Жуть, однако, не прошла, и слегка трепещущими перстами Иван Кузьмич привёл в чувство старенький телевизор. Из телевизора (который он уже не выключал до позднего вечера) Селиванов последовательно узнал несколько вещей: что фракция КПРФ в Госдуме подготовила пакет законов, но его так и не приняли; что сотрудники Интерпола перерыли 100 000 упаковок «Lays» в поисках пресловутого Дона Чипсоне; что кто-то любит «тебя, Лловизна», из чего с достаточной очевидностью следовало: «Лловизна» — это такое изысканное женское имя, а вовсе не банальная «левизна», упасшаяся от корректора; что Стивен не только сигал, но и прыгал, а Борис Березовский в детстве молился Сталину об освобождении от будущих грехов. После всего этого Селиванов принял снотворное и уснул, в глубине души надеясь, что навсегда.
Но он проснулся — ровно в 6.30. на следующее утро. Проснулся и испугался, — сердце затрепыхалось так сильно, что рука сама потянулась за лекарством. Трудно сказать, что нагнало такого страху на Ивана Кузьмича: утро было как из песни, спальню озарял юный, розовый, непоседливый солнечный свет, он был похож на детский смех, какой-то алхимией переведённый из разряда слышимого в разряд видимого. Конечно, если бы Ивану Кузьмичу было сейчас лет четырнадцать, он бы знал, что ответить на дерзкий вызов утреннего света. А так… Было странно и страшно, что больше никуда не надо идти, ничего не надо доискиваться, ни с кем не надо ругаться за правду. Правда-то — вон она, в зале на столе, мухи по ней, небось, лазят, по кровно добытой правде по моей… Только что же это за правда за такая, чёрт её за амбаром дери?! И что теперь с ней делать, с правдой-то с этой?! Жить? Да Правда ли это, если с ней можно жить?! Умереть за правду, башку себе расшибить в прямом смысле слова — это понятно. Правда и Жизнь — не суть ли две вещи несовместные? Ох, телихентным человеком был Селиванов Иван Кузьмич…
За завтраком он опять смотрел телевизор. В который раз показывали «Брат»-2. Там простецкий русский паренёк в чёрном стильно разгуливал по Америке и так же стильно (Russian style (Русский стиль (англ.))) мочил разных мериканских говнюков за правду. Have you ever killed anyone? Yes, but they were all bad, honey…(Ты когда-нибудь кого-нибудь убивал? Да, но они все были плохие, дорогая (англ.))
— А я думаю, — сказал Данила Багров, — что сила — в правде…
— А я думаю! — гаркнул, багровея, Селиванов, — что всё это говно!! Говно вся ваша «правда», ясно?!
«Ясно», ответил подтопленный потолок. «Куда уж яснее», подтвердили стены с древней, местами облупившейся розовой штукатуркой. Конечно, раз он теперь ППРЗ, ему должны бесплатно сделать в квартире ремонт, но разве же в этом дело?! Иван Кузьмич никогда не был материалистом. Даже в институте преподавал идеализм — с критической точки зрения, как тогда требовалось, но всё же. А вообще он всегда помнил слова, сказанные товарищем Дзержинским в задушевной беседе с Николаем Бердяевым: «Можно быть материалистом по своим воззрениям, господин Бердяев, но идеалистом в жизни, и наоборот». Иван Кузьмич всё время повторял эти слова своим студентам на лекциях и семинарах, пока времена не изменились и кое-кто, сочтя, что он уж слишком часто приводит высказывание одиозного исторического деятеля, не отправил Селиванова «на заслуженный отдых».
А что, не прав был «железный Феликс»? впоследствии вновь и вновь размышлял Иван Кузьмич. Прав. Вот взять хотя бы этих «демократов». Поначалу ведь тоже все из себя строили идеалистов: свобода, права человека, обновлённая великая Россия, а на деле мечтали лишь о том, как бы побольше нахапать. Березовский вот — тоже светлая личность. Убеждённый либерал, пламенный борец за идею — в действительности же вонючий материалист и хапуга. Дзержинский бы ему показал, где такие раки, как он, зимуют. Жаль, нет больше товарища Дзержинского, разбился насмерть, прыгнув с балкона Смольного. Ленин подбил. «Вы, — говорит, — у нас, товагищ Дзегжинский, Гыцагь Геволюции — могли бы гади вашей Дамы Сегдца пгыгнуть вниз, а?». У того глаза загорелись: «Мог бы, товарищ Ленин!», отвечает страстно. «Ну так пгыгайте!». «Но… товарищ Ленин… если Революция прикажет, то… конечно…». «Ну так она вам пгиказывает, пгиказывает и ещё газ агхипгиказывает — пгыгайте!!!». Прыгнул. Победило «горячее сердце». А Ленин спустился аккуратненько так по лестничке, подошёл к останкам, поморщился: «Тоже мне «железный Феликс»! Газмазня! Убгать!». Калигула хренов. Тьпфу!
Селиванов любил Дзержинского и ненавидел Ленина, из самодурства погубившего лучшего бойца своей гвардии…
Тем временем «Брат»-2 закончился и началась «Американская дочь» — в сущности, сказка для дошколят, но Элисон Уитбек, интернациональный проект Маши Шукшиной и некоего мистера Уитбека, была бесконечно мила, поэтому Селиванов решил немного потешить своё покрытое рубцами стариковское сердце, покатать его на «стрёмном корабле» прелестно наивной истории. Но «стрёмный корабль» до обидного скоро врезался в рекламу и в титры, и Селиванов со вздохом выключил телевизор, после чего оставалось только убрать посуду да принять сразу несколько лекарств (старость не радость), как вдруг он подумал о том самом. То самое впервые явилось ему, кажется, ещё в отрочестве, в голодные послевоенные годы, и с тех пор всё время таилось, подавленное и вытесненное, где-то в подсознании. Вначале думалось, что это просто галлюцинация, вызванная голодом, но позднее Иван понял: это что-то куда более серьёзное и страшное. Страшное — почему? В конце концов, это была вроде бы всего лишь картина, всего лишь…
Селиванов замотал головой. На протяжении всей своей жизни он успешно боролся с тем самым: трудное детство и юность, когда не до «штучек» подсознания, потом — работа, сперва библейская, в поте лица, параллельно с учёбой, затем — менее легендарная интеллектуальная, наконец, по уходе на пенсию — правдоискательство. А сейчас он, ППРЗ И.К. Селиванов, персональный правдоносец районного значения, уже ничего не мог противопоставить тому самому, и теперь оно, терзаемое голодом, смелее набрасывалось на его беззащитное сознание. А может быть, внезапно осенило Ивана Кузьмича, это и есть правда, настоящая правда-матка всей его жизни?! И может быть, уже пришло время взглянуть в глаза этой правде, как бы жутко и опасно это ни было? Существовало, тем не менее, одно «но». Селиванов твёрдо знал, что если это действительно правда, то первый раз, когда он намеренно, в полном сознании (а не в голодном бреду и не во сне) увидит её, станет в то же время и последним разом. В этом не могло быть никаких сомнений.
Ну что, товарищ Селиванов, может, устроим проверку? спросил себя Иван Кузьмич с неожиданно поднявшейся в душе волной мрачной весёлости. Вот интересно — «газмазня» вы или не «газмазня». Впрочем, интересно было другое — правда или не правда то, что… короче, то самое. Если неправда — он выживет, если правда — умрёт. Только и всего, проще, чем игры для детей младшего возраста.
Иван Кузьмич и не заметил, как смертельно заразился вирусом маниакального желания. Отвлечься он уже не мог, он должен был наконец увидеть это, увидеть так, как оно есть, во всей гамме.
Он влился в кресло, закрыл глаза и попросил внутреннего демонстратора показать ему то самое. Почти в ту же секунду то самое стало проявляться на фоне дымчато-красного занавеса изнанки век, и вскоре Селиванов уже чётко различал полотно неизвестного художника, на котором был изображён грубый деревянный стол с графином посередине, наполненным водой. С левой стороны от графина стояла тарелка с яблоками, с правой лежала виноградная кисть. Натюрморт был выписан очень прилежно, однако тона были положены чересчур равномерно, не было заметно эффекта освещения с какой-либо стороны, точно картина писалась где-то в аду. Перспектива наличествовала, но какая-то очень искусственная, — это было похоже на обнажение приёма перспективы и в целом не избавляло от раздражающего ощущения плоскости. К тому же, изображение было асимметричным: слева виднелся край стола, нависший над пустотою фона, правого же края не было видно, что производило впечатление сдвинутости вправо. Ни единого следа наития или выдумки не присутствовало на этом холсте, картина поражала своей поистине чудовищной банальностью, просчитываемостью и удушающей бездушностью. Nature morte. Мёртвая натура.
Смертная тоска обуяла Селиванова. Он теперь узрел «во всей красе» то, от чего он бежал, спасался всю свою сознательную жизнь — бежал в работу, в тяготы жизни, в правдоискательство — куда угодно, лишь бы убежать. Он понял, что его задокументированная «правда» — сон, что всё сон, а реальность — вот это полотно безвдохновенного «технаря», этот «гипногештальт», загубивший ему жизнь (теперь он полностью отдавал себе в этом отчёт) своим подсознательным воздействием. Откуда оно взялось? с отчаянием и ненавистью подумал Иван Кузьмич. И почему именно это, а не другое? А ведь я не один, нас много, и у каждого, должно быть, своё полотно, но не каждому, наверное, дано его увидеть…
Внезапно, словно какая-то несбыточная альтернатива, возможно, чья-то чужая правда, сознание озарила совсем иная картина, на несколько мгновений совершенно затмив собою ужасный натюрморт. Это был пейзаж с желтеющей сквозь траву, поблёскивающей самоцветными камешками петлистой тропинкой, убегающей в изумрудный лес. Картина была тоже нехитра, но, в отличие от натюрморта, она жила, в ней была отрада и та самая, как казалось Селиванову, дорога, которую в молодые годы пророчила ему широко известная советская песня.
— Ста-рикам везде у нас доро-га, — хриплым от волнения голосом пропел Селиванов и дёрнулся из кресла, роковым образом отождествив состояние души с состоянием тела. Он ткнулся куда-то вслепую, ища, несомненно, свою единственную, проверенную подругу — старую добрую клюку из орехового дерева, но головокружение настигло его, и он упал, по пути ударившись обо что-то (это был угол тумбочки). Больше он не шевелился.
На картине кое-что изменилось. Мы всё так же видим тарелку с крупными краснобокими яблоками, пузатый графин с водой, лиловую кисть винограда. Но теперь изображение сместилось влево, асимметрия устранена, благодаря чему левый край стола исчез, а справа оказался скрытый до сего момента человек. Это пожилой мужчина, старик, он лежит грудью на столе, лицом от зрителя, кончики его пальцев чуть-чуть не достигают грозди спелого, сочного винограда. Плешивая голова его похожа на половинку какого-то небывалого фрукта: белая мякоть и громадная бурая косточка. Жанр картины остаётся прежним. Техника живописца потрясает.