Памяти моего деда
Let the midnight special
Shine a light on me.
(Пусть свет от полночного поезда специального назначения упадёт на меня. (англ.) )
Из песни
Wer da sucht, der findet.
Wer da sucht in dem inneren Himmel.
Paracelsus
(Кто там ищет, тот находит. Кто ищет там, во внутреннем небе. Парацельс. (нем.))
Олег жил в трёхкомнатной приватизированной квартире вдвоём со своей несовершеннолетней сестрой Оксаной, опекуном которой он считался с тех пор, как от саркомы умерла их мать, отец же оставил семью в те годы, когда Лёлик ещё только начинал ходить в школу, а Оксанка была грудным младенцем. Имея высшее педагогическое образование (закончил иняз педагогического института), Олег в конце концов нашёл ему довольно экзотичное применение: работал в МДЦ (Молодёжном досуговом центре) руководителем кружка английской хоровой песни. Зарабатывал он, прямо скажем, не шибко, но денег им с сестрёнкой, несмотря на это, вполне хватало, так как от деда остался неплохой вклад, который Олег увеличил в несколько раз благодаря своевременной покупке долларов накануне банковского кризиса. К тому же, окончив институт, Олег полгода проработал переводчиком в одной солидной фирме, занимающейся макроэкономическими операциями (дольше не смог: зрение его, и так ослабленное, стало быстро сдавать, ибо иногда приходилось проводить за компьютером по четырнадцать часов в сутки, переводя бизнес-планы и прочую дребедень). Общий заработок его за эти полгода составил девяносто тысяч рублей, и эти деньги он тайком от Оксаны положил на её счёт в банке, потому что по-отечески любил сестру и ему доставляло удовольствие заботиться о ней. Кроме того, он придерживался твёрдого убеждения: женщинам деньги вообще гораздо нужнее, чем мужчинам, а то, что его пшеничноволосая, всегда немного расхлябанная сестрёнка, которая унаследовала от матери все солнечные черты внешности, которая могла бы стать источником бесконечного наваждения, этакой Мореллой, для их отца, кабы тот не оказался мыльным пузырём, лопнувшим на девятом году брака, так вот, то, что Оксанка стала женщиной, брат её и отец в одном лице понял сразу же, как только вернулся с заработка к родным пенатам.
Они жили на редкость дружно, до того дружно, что сестра даже записалась в кружок, которым он руководил, и посещала его, надо сказать, весьма регулярно. Произношение у неё ещё хромало, зато голос был, как говорится, от Бога.
День, сообщивший мощный импульс доселе размеренному и предсказуемому потоку событий личной жизни Олега, внешне был самым обыкновенным, за одним-единственным исключением: в кружке разучивали новую песню, великолепный блюз Лидбелли под названием «Midnight special». Это была одна из любимых песен Олега, и его ни на мгновение не остановило то, что она, по всей видимости, не слишком подходила для хорового исполнения (это, впрочем, его никогда не останавливало: он воспроизводил со своими юными подопечными даже «Something in the way» «Нирваны»). Раздав всем листки с текстом, Олег начал занятие с того, что поведал легенду, к которой отсылало содержание песни.
— В далёкой-далёкой Америке, — рассказывал он, меланхолично поглядывая на кружковцев, — в далёком-далёком Техасе была когда-то жуткая тюрьма совсем недалеко от Хьюстона. Мёдом там жизнь не казалась… и «Орбитом», кстати, тоже, — Олег стрельнул взглядом в сторону одного из юнцов, который от неожиданности проглотил фруктовый «Стиморол», жуёмый с полным безучастием к ужасной судьбе американских заключённых. — Однако надежда не умирала окончательно в чёрных, но всё же человечьих сердцах тамошних «зеков». Они верили, что если свет… — (Опоздавшая Оксана скользнула, как мышка, бесшумно прикрыв за собой дверь), — …свет от ночного поезда специального назначения, идущего из Хьюстона и ровно в полночь проходящего мимо тюрьмы, упадёт на кого-нибудь из них, то его непременно вскоре освободят. Теперь, когда вы знаете легенду, вдохновившую автора и исполнителя блюзов Лидбелли на его шедевр, впору обратиться к самой песне…
…Что-то странное копошилось в душе Олега, когда вместе с Оксаной он возвращался после занятия домой в ветреной полумгле апрельского вечера, под мчащимися по небу призрачными облаками, от чьей непостижимой регаты опасно кружилась голова. Он словно пришёл в какое-то метафизическое замешательство. Получилось так, что рассказанная им легенда, которая, по идее, должна была запасть в душу его юным кружковцам, вдруг сильно и глубоко затронула его самоё. Она как будто открылась ему некоей символической стороной, и от этой стороны было не отвертеться, потому что она охватывала его жизнь (и не только его), как бездонная перчатка голкипера — летящую стремглав шайбу. А ведь все мы, в сущности, эти «зеки», говорил он себе. И все мы ждём некий поезд из Хьюстона или откуда-то ещё, который нас возьмёт да и освободит. Перед ним вдруг воочию вырисовалась орда обидных порабощающих мелочей, высасывающих из жизни все соки, вызывающих некроз личности, — и он — что? — правильно, ужаснулся. Он понял, до какой степени он несвободен, так что если бы ему однажды довелось угодить за решётку, это было бы всего лишь сгущение, избыточная материализация и конкретизация того, что и так всё время его осаждало, в чьи сети он был пойман, как календарный день — в безжалостную ячейку календарного месяца, как календарный месяц…
— Ты о чём думаешь? — внезапно спросила Оксана своим юным, неуместно звонким голосом, заставившим Олега вздрогнуть.
— Manners, child (Что за манеры, дитя? (англ.)), — молвил он тоном английского лорда. — Кстати, как у нас с английским словообразованием? Мм? Не мешало бы, наверное, повторить одно словообразовательное гнёздышко: delicate, delicacy (Деликатный, деликатность (англ.))…
— Sorry, sir (Сожалею, сэр (англ.)), — смиренно-жеманно проговорила сестра.
— You should be (Надеюсь, что так (англ.)). Потому как о чём я думаю — это не нашего вот длинного носика дело… — он произвёл попытку ущипнуть сестрёнку за нос, но та, фыркнув, увернулась.
— И ничего у меня не длинный нос. У меня нос нормальный.
— Длинный, самый что ни на есть длинный, длиннющий безобразный любопытный бестактный нос! — последнее слово Олега несло на себе акцент торжества, ибо после долгой охоты ему таки удалось прижать Оксанке обонятельный орган.
— Миллион один, — саркастически произнесла она. Олег посмотрел на неё и ухмыльнулся: он вновь удовлетворил одну из своих тайных потребностей, которую испытывал с детства и которой досадил сестре в общей сложности около миллиона раз, на что она и намекала. (Нос был, кстати, — её правда — отнюдь не длинный, а, напротив, очень аккуратный и чертовски забавный на ощупь). Возня с носом дала Олегу счастливую передышку от навалившихся на него мыслей, и вот вроде бы опять всё шло как надо, как обычно. Как дела? Нормально. То есть, фогмально ногмально, а, по существу, ведь, товагищи, фогменное аахииздевательство! бессонно думал Олег, лёжа в кровати. Лавина гнетущих мыслей вновь подмяла его под себя, и, впервые по-настоящему осознав своё положение, он возжаждал свободы совсем так, как тот безымянный «зек», в мозгу которого некогда истовым проблеском зародилась идея мессианского поезда, Midnight Special… Вопрос заключался в том, как достичь свободы в подлинном смысле этого слова. У живых спрашивать бесполезно, размышлял Олег, они все знают, в принципе, то же, что и он, то есть ни черта, и это будет лишь потерей времени. Оставалось только одно, — и, как ни странно, живительный холодок пробегал по распростёртому на постели телу Олега от этой мысли: если не у живых, значит, у МЁРТВЫХ. Хотя бы у деда. Наверняка он знает теперь что-то важное и может подать дельный совет. Вот бы кого расспросить!
Воодушевлённый, Олег твёрдо решил (хоть и было жутковато) этой ночью увидеть во сне деда и разузнать у него в точности, что надо делать, чтобы не жить, как баран, чтобы стать свободным, очиститься от душевных паразитов, получить carte blanche в Вечности. С этим решением он и заснул, почти тут же обнаружив себя где-то на дачах, идущим по разбитой машинами улице, разделяющей два ряда дачных участков. Он понимал, что спит, но, вопреки обыкновению, не испытывал лихорадочной потребности проснуться, словно его бросили в воду и он боится утонуть. Такие сны, которые были, наверное, чуточку больше, чем сны, нравились ему бесконечно, хотя и баловали его крайне редко. Сейчас Олег чувствовал, что совсем не случайно оказался в этом месте: где-то тут была и их дача, впоследствии проданная, но, к счастью, не во сне. Он всё яснее ощущал, что идёт прямо к цели, — и действительно, логика сна, повинуясь принятому им наяву решению, привела его к дачному участку номер восемнадцать квартал пятьдесят три, и Олег совершенно не удивился, когда калитку ему отворил высокий пузатый старик в порыжелой шляпе с полями, загнувшимися спереди, как орлиный клюв, оранжевой рубашке с коротким рукавом, старых «дачных» штанах и штиблетах. В руке у него была мотыга.
— Привет, дед, — непринуждённо молвил Олег.
— Здорово, здорово, внук, — приветствовал его дед в свойственной ему лукавой манере. — Чего, зашёл посмотреть, как я тут обретаюсь?
— Я, дед, собственно, по делу… — суховато начал Олег.
— У, — сказал уныло дед. — Скучно как. А я думал — костерок разведём, поболтаем. Чай, не каждый сон видимся.
И то верно, смущённо подумал Олег. Только заявился — и сразу быка за рога. Как-то нехорошо, не по-родственному. Ладно, отложим ненадолго. Лишь бы не проснуться, — да вроде пока позывов нет…
— Ну, как ты? — спросил Олег, поводя взглядом окрест. — Что поделываешь-то теперь, после смерти?
— Да чего мне поделывать, — улыбнулся дед. — Копаюсь вот.
— Как же это ты так застрял, а? — укоризненно сказал ему Олег. — Я думал — он где-то в неведомых мирах, а он — вот тебе — на даче ковыряется. Ты как же это оплошал, дед?
Дед снова улыбнулся — легко, но, как показалось Олегу, величаво.
— Это моя Валгалла, — произнёс он чётко. — Настоящий викинг неизменно выбирает Валгаллу. А неведомые миры… Что ж, эта возможность остаётся всегда: неограниченная свобода, бесконечные миры. Да только не по мне это. Не желаю я быть потребителем свободы, внук, ты пойми меня правильно. Самое последнее дело — превратить свободу в предмет потребления. Мне такая свобода не нужна. Я свободен иначе, по-своему, вот как: в любой момент я могу унестись в какой угодно из неведомых миров, но не хочу. Объятия безмерности постоянно раскрыты для меня, — и знал бы ты, как чертовски приятно торчать кверху задницей на огороде под исполненным неразделённой ко мне любви взглядом этой безмерности. — Пузо деда слегка подпрыгнуло от смеха. — Да, никогда я не получал такого удовольствия от дачной жизни, как сейчас, поверь мне. Все мои милые привычки со мной, но я больше не раб их. Я свободен, потому что в меня влюблена Сама Безмерность — как тебе? Хочешь родниковой водички? — спросил он, беспощадно меняя уровень разговора, так что у Олега зазвенело в голове и он чуть было не проснулся. — У меня в погребе есть.
Зашли в домик, и Олег обнаружил там совершенно естественную вещь: белый с серебристым соплом красавец-истребитель, нимало не стеснявшийся размерами дачной лачуги.
— Самолёт, — между прочим обронил Олег, следуя за дедом к погребу.
— «Самолёт»! — передразнил тот. — Ты что, забыл? Это же «Вапнярка»!
— И в самом деле «Вапнярка»! — восхищённо произнёс Олег (он вдруг вспомнил самолётик-статуэтку, подаренный деду в день торжественного увольнения в запас). — А зачем он тебе?
— Так, в город слетать за продуктами, или вот портвейнчику захочется выпить опосля трудов праведных — летишь прямо в столовую, где мы с твоим отцом любили после дачи расслабиться. Иногда он и сам пожалует — как ты вот. Ностальгия! Собственно, нет ничего прекраснее посмертной ностальгии: в ней нет уже прижизненной непреодолимости и глупой скорбности, — это чувство поистине свободное: хочу — ностальгирую, а хочу — нет.
— Значит, ты абсолютно счастлив? — спросил Олег, как в каком-то фильме.
— Более чем счастлив, — ответил дед и потрепал «Вапнярку» по соплу, как лошадь. — Я безмятежен. Чего и вам-с желаю, просьба не понять превратно. У меня тут замечательные соседи, которых я не променяю на все неведомые миры вместе взятые. Вон там, — они снова стояли на каменной дорожке возле домика под сенью виноградных лоз, и дед показывал на участок через улицу, противоположный их участку, — там дача Фридриха Ницше. А там, — дед указал на чрезвычайно запущенный участок, примыкавший сбоку, — Лао-цзы. Мы частенько собираемся вместе, костерок жжём, беседуем. Прекрасно, кстати, понимаем друг друга. На «Вапнярке» их катаю. Я ведь всегда мечтал летать на истребителе. Шутка сказать: двадцать пять лет отслужил в авиации — и кем?! Интендантом! Ух, и злился я, когда вы с Оксанкой начинали допытываться: дед, а дед, ты сколько фашистов сбил? Поэтому единственная настоящая роскошь (в потребительском смысле), которую я себе позволил после смерти, — это моего «Вапнярку». И то нельзя сказать — в потребительском: мы с ним скорее друзья.
Какие-то странные токи проходили сквозь Олега, — вероятно, то были вестники приближающегося пробуждения. Сейчас или никогда, сказал себе Олег и принялся торопливо и сбивчиво излагать деду суть своей проблемы, с опаской прислушиваясь к токам, всё сильнее напоминавшим скорые поезда, проносившиеся через него с нарастающей и уже пугающей быстротой. Олег мучительно старался ничего не упустить и дать деду наиболее полное представление о том, что его волновало, поэтому он упомянул и легенду о Midnight Special, имевшую, как ему казалось, лишь символическое касательство к самой проблеме. Каково же было его удивление, когда дед отнёсся к этой легенде с неподдельной серьёзностью и сказал, что это-то и есть головной пункт. Он даже пришёл в некоторое возбуждение.
— Эта легенда имеет для тебя огромный и совсем не метафорический смысл, — сказал он. — Слушай меня внимательно: Midnight Special существует на самом деле, и он действительно может освободить тебя. Молчи, смотри на меня и просто слушай, иначе ты можешь проснуться: я вижу, что твоё положение здесь уже очень зыбкое. Midnight Special — это магический скорый поезд специального назначения, его конечная станция — ты сам как Человек, как Субъект. Несмотря на то что этот поезд движется без остановок, он идёт к тебе всю твою жизнь, и чаще всего этого времени оказывается недостаточно. Почти никто не встречается при жизни с Midnight Special, однако встретиться с ним необходимо, ибо только эта встреча даёт тебе почувствовать вкус настоящей свободы. Понимаешь, всю свою жизнь ты не делаешь ничего самостоятельного и значительного, потому что ты — конечная станция и ты просто ждёшь прибытия Midnight Special. Это как бы парализует тебя. Надо наконец встретиться с сукиным сыном и покончить с этим дерьмовым ожиданием. Кстати, в действительности он ослепительно красив, и если уж на то пошло, так это скорее Midday Special (Полуденный специальный (англ.)). Он предстаёт тебе вначале как «Midnight», единственно потому что «свет, который в тебе, есть тьма». Беспросветная тьма вечного ожидания. А встретиться с поездом очень просто — и в то же время неимоверно трудно: надо лишь не проснуться, когда видишь свой самый тяжкий кошмар, когда кажется, что, если вот сейчас не очнёшься, то умрёшь.
Известно, что, когда человека неудержимо клонит в сон, он отвечает невпопад и может даже ляпнуть несусветную глупость. Но точно так же дело обстоит и с неотвратимо пробуждающимся человеком по отношению к миру сна.
— Слушай, дед, а насколько это всё безопасно?
От изумления дед вырос приблизительно на метр; теперь Олег смотрел на него высоко задрав голову.
— Та ты що, унук, з глузду зъихав, чи що?! — Олег вспомнил: когда дед сильно удивлялся или сердился, то переходил на родную «украинську мову». — Запомни хорошенько: нет, и никогда не было ничего безопасного, связанного с Midnight Special! Как Рабле говорил перед смертью: «Je vais chercher le grand peut-être» (Я отправляюсь искать великое «быть может» (фр.))? Ты намереваешься сделать это ещё при жизни — и требуешь гарантий?! Гарантий ты можешь требовать от смотрителя домика ужасов в луна-парке — гарантий, что гуттаперчевый скелет не размозжит тебе голову кувалдой из папье-маше. Вообще ты должен будешь избавиться от всего обывательского в себе, перед тем как отправиться на встречу с M. S. Обывательщина — одно из главных препятствий этой встрече. Видишь ли, если во время твоего quest (Поиски, поход в поисках чего-либо (англ.)) в тебе будет сидеть обыватель, то Встреча не состоится на самом деле: этот обыватель сделает так, что она превратится в обыкновенный симулякр, а об этом не стоит даже говорить. Ещё бы — ведь обыватель даже самое захватывающее приключение духа способен воспринять, пожалуй, лишь как своего рода магический «зэппинг» (От англ. «to zap» — переключать телевизионные каналы). Поэтому не будь обывателем, — Дед вырос ещё на метр, очевидно, чтобы удержать внимание пробуждающегося Олега. — Ты — всё — понял?
— Всё, — заверил Олег (он уже не мог двигаться). — Кроме одного — как быть с кошмарами? Я, честно говоря, давно уже не вижу мало-мальски приличных кошмаров.
— Ну! — присвистнул дед. — Вот так дела! Ну, что ж, придётся тебя испугать. Если хочешь сказать ещё что-то, говори сейчас, потому что, когда я тебя испугаю, ты проснёшься: ресурсы твои практически на нуле…
— I love you, Grandfather (Я люблю тебя, дед (англ.)), — сказал Олег.
— Ох, ох, ох, телячьи нежности, — насмешливо произнёс скалоподобный дед и вдруг отчебучил такое, что Олег моментально проснулся со сведёнными от страха челюстями и дико вытаращенными глазами. Что в точности совершил дед, он сказать не мог: действия потустороннего старика потонули в ужасе, как голова лохнесского чудовища. Одно явствовало: кошмары ему теперь были обеспечены, и самой высшей пробы…
…Олег недолго вопрошал себя, стоит или не стоит воспользоваться советом деда. Ему указали путь, этот путь был единственным, и не последовать им означало всего-навсего продолжать жить неопределённо долго и непонятно зачем и для чего, а потом всё равно. Нет, всё, Олег решился. Оставалось лишь позаботиться о сестре на тот случай, если на феноменологическом уровне с ним произойдёт нечто вроде «безвременной кончины». Она не могла унаследовать ту новую духовную ценность, тот путь, что он обрёл, — поэтому ей оставалось унаследовать ценности материальные: всё, что у него было — квартиру и банковский счёт — Олег решил завещать Оксанке. Поразмыслив, он упростил задачу: приватизированная квартира и так оставалась сестре как единственной родственнице, а посему Олег сосредоточился на завещании вклада, что можно было осуществить без канители.
Подмахнув завещание, Олег со спокойной совестью тронулся домой — пообедать (к шести часам нужно было ещё на работу). Погружённый в свои мысли, он проходил знакомой площадью, упрятав руки в карманы плаща. Ветра сегодня почти не было, хотя иногда он всё-таки налетал порывами, словно позабыв, что его нет, и мгновенно укладывался, а с ним успокаивался и уличный сор, застывая в новых бессмысленных комбинациях. Солнце изредка пробивалось из-за туч, — и сейчас же вновь наползала сплошная серая тень, как будто больной время от времени приподымал свинцовые веки.
На северо-западном углу площади, прислонившись спиной к стене дома, нижний этаж которого занимал универсальный магазин, нищий в обтёрханном кургузом пиджачишке играл на саксофоне «Summertime» Джорджа Гершвина. Такие вещи всегда подчиняли себе волю Олега, вот и сейчас, вместо того чтобы идти не отвлекаясь к себе домой и разогревать обед, он свернул в ту сторону, откуда доносилась волнующая мелодия. Музыкант был неподражаем. Олег никогда не слышал, чтобы так играли «Summertime». Это была квинтэссенция грусти, подземная тоска Прозерпины, тихий плач измученного слона, от которого щемило сердце: тут-ту-ту-ту-у-у… А ведь у него каждый аккорд золотой, восхищённо подумал Олег, созерцая трансцендентный ярко-охряный всплеск на чистенькой поверхности саксофона, когда его, чуть приподнятого нищим, коснулось солнце. Каждый извлекаемый им аккорд стоит тысячу долларов, а может, и больше. В другое время и в другом месте…
Олег усмехнулся и вдруг увидел нечто, заставившее его оторопеть. Нищий больше не играл. Он сжимал саксофон в руках, сверля Олега безумным взглядом.
— Вы… вы… я знаю вас! — неожиданно произнёс он срывающимся голосом. — Что вам надо? Вы хотите прибрать к рукам мой саксофон? Я знаю вас! У меня уже отняли всё, всё! Был счёт в банке — «сгорел» к чертям собачьим! Я потерял работу, семью, но вам и этого мало! Теперь вам нужен мой саксофон! Демократы чёртовы! Но не-ет! — В глазах нищего появилась ярость и заведомое торжество крупного зверя. — Это уж… хрена! да! Так и передайте вашему Чубайсу, абракадабры, узурпаторы, анаконды!!!
Тяжёлый случай, подумал Олег. Надо же… бедняга.
— Успокойтесь, прошу вас, — сказал он мягко. — Я просто слушал, как вы играете. Это было превосходно, я заслушался и… в общем, извините, если я вызвал у вас какие-то подозрения, — Олег вытащил кошелёк, оттуда — червонец, положил его в коробку у ног нищего и, окончательно смутившись, заторопился прочь. Настроение немного испортилось, а впрочем — всё бледнело и покрывалось испариной перед тем, что он должен был предпринять, если посчастливится, в первую же ночь. Этому бедняку с саксофоном не худо бы знать про M. S. Но кто на свете смог бы ему втолковать? Безнадёжно…
…Ночью сна не было долго, и Олег пошёл было за снотворным, но вовремя опомнился. Снотворное могло только повредить замыслу. Нет, всё должно быть чисто.
Как бы то ни было, но сон медлил явиться к нему. Олег хотел встать и тихонько прокрасться в комнату Оксанки, взглянуть на неё, быть может, в последний раз. Однако, сестрёнка уже спала, он боялся её разбудить, поэтому он просто достал из шкафа фотоальбом, надев очки, отыскал фотографию Оксаны 1996 года и минут десять при свете ночника разглядывал улыбкой (маминой!) озарённое озорное лицо, наспех приглаженные тонкие волосы (тогда она была ещё светлее), чуть перекосившуюся на плечах великоватую кофточку. Пальцем погладил место на карточке, где запечатлелся Оксанкин нос. Если есть хоть какая-то лазейка, сказал он про себя, я протащу это в смерть. Но я думаю, Оксаныч, всё будет хорошо.
Собственно, только отчаянная решимость Олега позволяла надеяться на успех, ибо Олег не имел ни малейшего понятия о том, каким образом ему удастся превозмочь свой самый жуткий кошмар. Способность вновь видеть полноценные кошмары в нём оживил дед, но это было всё, что он мог для него сделать. Остальное зависело только от Олега. Главное, наставлял он сам себя, лёжа в постели, — это форсировать Рубикон кошмара. Всё. Остального пока как бы не существует. Когда Рубикон будет форсирован, откроются новые перспективы, которые покажут, что с ними делать.
Мало-помалу взгляд Олега затуманился, увял, провалился и процвёл где-то в заснеженном зимнем лесу, причём по запаху Олег догадался, что это был не просто сон. Это был кошмар; он совершал паломничество в страну кошмара, в самую глубину своего существа. Он знал, что его задача — из непомерных, ибо ему предстояло проникнуть в глубину этой глубины, в то место, где он никогда не был с момента своего рождения, и встретиться там с M. S. Может быть, встретиться…
Он шёл по лесу, по чьим-то петляющим следам, шёл уже, кажется, довольно долго и всё никак не мог понять, отчего это муторное ощущение кошмара, этот запах? Запах, впрочем, был неоспорим.
(«Незримый заяц
всё ж есть в конце своих следов…»)
Вдруг он всё понял. Суть дела заключалась в следах, но не в их форме или принадлежности, а в их… непринадлежности. «Изюминка» кошмара состояла в том, что эти следы, несмотря на их несомненное наличие, не оставил никто, следовательно, идти по ним — страшнейшее безумие, которое только может постичь мыслящее существо. Олег остановился как вкопанный. Неимоверная тяжесть навалилась на него, угрожая раздавить. «Проснись, проснись, — зашептали сладкие предательские голоса. — Проснись, и всё будет хорошо, всё будет по-прежнему. Проснись, иначе умрёшь». От невыносимого ужаса снег под ногами Олега стал коричневым, следы хохотали дьявольским смехом. «Проснись, проснись, ха-ха-ха-ха. Проснись, ха-ха-ха». В обычном случае Олег бы тотчас проснулся с криком и в холодном поту, — но не сейчас. Сейчас инерция решимости несла его сквозь всё к цели.
— No chance (Чёрта с два (англ.)), — отчётливо выговорил Олег, обращаясь к голосам, призывающим его проснуться. И в тот же миг почувствовал, что один из следов обхватывает его ноги наподобие рта и начинает его потихоньку заглатывать. Это было уже чересчур. Олег запаниковал. Критический момент наступил, когда Олег был проглочен примерно до половины, — тут он почувствовал, что больше не может, что готов отступить, готов крикнуть «Хватит!», готов даже навсегда оставить всю эту затею с M. S. И, словно среагировав на это пиковое состояние Олега, след остановился на середине глотательного усилия. Ещё мгновение слабости духа — и след отрыгнёт его, выплюнет в явь, как какую-нибудь гадость, а значит… значит, ему лучше не просыпаться. Как только эта мысль легла на место, след довершил глоток и Олег полетел вниз, в свободную тьму, в глубину глубины. Скоро он почувствовал, что падает не вниз, как Алиса в Кроличью нору, но, скорее, перемещается вперёд по какому-то туннелю. Неожиданно туннель оборвался, полёт прекратился, и Олег обнаружил себя стоящим на железнодорожном полотне: два среброспинных рельса уходили в даль бескрайней равнины, тёмной и плоской, как дремлющий телевизионный экран, а над равниной цвела обилием звёзд лиловая мгла. После удушья кошмара здесь было необыкновенно свежо и привольно, и пахло чем-то невообразимым, — должно быть, так пахнет сама свобода или ни разу до сего случая не открывавшаяся страница Книги Сна.
Однако, как ни «прекрасно» было это сновидческое «мгновение», «повременить» оно не хотело (не могло?). Безмолвие равнины нарушил протяжный гудок, вдалеке вспыхнули, бешено приближаясь, два совиных глаза, — и вот уже чёрный, как нефтяной олигарх, поезд нёсся прямо на Олега, накрывая светом фар. Это чудовище могло быть только им — тем, к кому он так стремился, ради кого преодолел свой самый кошмарный сон. И что же теперь? Озарённый с головы до ног, Олег стоял не двигаясь на пути чудесного поезда и вместо заветного освобождения чувствовал, как новые сомнения подъедают его. Почему он не сбавляет скорость? тревожно размышлял Олег. Ведь я — конечная станция. Или нет?! Я отправился искать «великое «быть может»»… Так, быть может, я вовсе не конечная станция этого поезда и с моей стороны безумие — так стоять на его пути?!
Но — минуточку: это же всё-таки мой сон! Midnight Special, без сомнения, прибыл ко мне, я и есть его terminus, кто же ещё, кроме меня? И здесь его осенило, что сказать «мой сон» означает уподобиться утлому судёнышку, которое носит по волнам Мирового Океана и которое в диком своём самомнении говорит: «Мой океан». Да этот поезд просто сомнёт его и дорого не возьмёт — недаром дед говорил, что нет ничего безопасного, связанного с M. S.! Надо отпрыгнуть в сторону пока не поздно: уже ясно, что он не остановится. Он проходит через его сон транзитом, неся освобождение кому-то другому, теперь это совершенно очевидно.
Какой-то призрачный Олег отскочил прочь, подальше от ослепляющих фар и неудержимо прущей чёрной махины, но Олег не трогался с места, потому что понял: уйти с дороги — значит беспросветно проиграть. Уж лучше бы тогда его выплюнул след или он проснулся ещё раньше, — всё что угодно было бы лучше, чем это фиаско в самом конце. Нет, он не отступит, он будет стоять насмерть, и будь что будет. Конечная станция не может отступить, потому что ей некуда отступать. Ему некуда отступать. Следовательно, он — конечная станция. Силлогизм предельно прост.
M. S. налетел на Олега, свет фар взорвался в его глазах, в его мозгу, что-то там сдвинулось с привычного места, и неожиданно свет погас. Лобастая громада поезда застыла в нескольких миллиметрах от Олега. Midnight Special прибыл на конечную станцию.
И Конечная Станция увидела его таким, какой он есть: ослепительно белым красавцем, высотой уходящим в полуденную бездну, ту самую, которую пел Заратустра Ницше. Заворожённый, Олег глядел вверх, туда, где белоснежная кабина локомотива сливалась с солнечным пламенем, так что весь поезд казался порождением зенитного огня, и Олегу мнилось, что там, в вышине, он действительно соединён с солнцем какой-то неведомой пуповиной. Неописуемая радость разливалась в душе Олега при созерцании этого лучезарного исполина, ибо он наконец-то зрел перед собой Лик Мессии. На ум пришло пушкинское: «Темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут» — строки, в которых великий поэт трактует излюбленную древнескандинавскими скальдами героико-мифологическую тему, связанную с прибытием окончивших земной путь воинов в Валгаллу, где их павшие ранее боевые братья-эйнхерии (Павшие на поле брани храбрые воины, живущие в Валгалле и составляющие дружину Одина) торжественно возвращают им оружие, чтобы они могли продолжать совершать славные подвиги…
Олег долго смотрел на чудный аполлонический поезд, пока до него не дошло (и тут он струхнул не на шутку), что… поезд не настоящий, что это картинка, эмблема на корпусе чего-то вроде необъятного телевизора. Приглядевшись повнимательнее, Олег с удивлением, с оторопью, почти с отвращением установил, что это и впрямь телевизор с идеально плоским экраном, заполняющим своей необозримой матовой гладью всё пространство. Не было ничего, кроме этого телевизора и Олега, сидящего перед ним в невесть откуда взявшемся удобном кресле, с пультом дистанционного управления в руке. На пульте красовалось: «EIN-SOPH Co. Product» (Продукт компании «Эйн-Соф» (англ.)), а рядом — эмблематическое изображеньице маленького белого локомотивчика, — точно так же, как и на телевизоре, только там ещё была надпись рекламного характера: «EIN-SOPH Co. Product — Мировой Телевизор!».
И Олег понял, что отправляющийся искать «великое «быть может»» до самого конца не застрахован от неприятных истин, и самая неприятная поджидала его тогда, когда он уже почитал себя победителем. Впрочем… разве он не стал им? Всемогущий Логос, Великий Обыватель, Изначальный Потребитель, восседающий напротив предвечного Эйн-Софа и творящий бесконечные мыслимые и немыслимые миры нажатием кнопки ПДУ, — всё это был он, Олег. Неприятная истина: то, что полагалось самым первым, самым таинственным и могучим творческим актом, задавшим как бы недосягаемый образец всех последующих творческих актов, было на самом деле АКТОМ ПОТРЕБЛЕНИЯ, и этот акт Логосу предстояло (вновь?) совершить. Он должен был создать мир, выбрав тот или иной канал Мирового Телевизора. Он растерялся. Перед ним были головокружительные возможности, таящиеся за замершим в ожидании идеально плоским экраном. Каждая кнопка на рабочей поверхности ПДУ соответствовала отдельному, стопроцентно оригинальному миру, а число кнопок равнялось бесконечности, хотя непостижимый Логос и держал пульт в одной руке как нечто целое и, к тому же, весьма компактное и удобное в обращении. На кнопках были изображены эмблемы миров-телеканалов.
Палец Логоса завис над пультом, словно беркут над стадом коз, не зная, на какой объект ему лучше упасть. Он мог выбирать вечно, никогда ничего не выбирая, не будучи способен остановиться, прикованный к потреблению цепью безысходности, поверхностности и ненасытности в аду Мирового Зэппинга.
Вдруг вспомнился дед, и огонёк, быть может, не гениального, но истинно мужского решения затеплился в зрачках Логоса. Его взгляд задержался на кнопке с самой незатейливой эмблемкой: это была эмблемка летящего копья: особые параллельные штришки условно показывали его стремительное движение. Без колебаний Логос нажал эту кнопку, ибо знал, что изображённое на ней — Гунгнир, магическое копьё Одина, всегда попадающее точно в цель.
(«Темницы рухнут…»)
Экран Эйн-Софа загорелся, и на нём проявилась спальня обыкновенной городской квартиры, озарённая светом утра, и молодой человек на кровати, спящий, но, по всем признакам, близкий к пробуждению.
(«…и свобода…»)
У молодого человека было лицо Логоса.
(«…вас примет радостно у входа…»)
Олег открыл глаза. Всю ночь напролёт ему снились диковинные сны, содержания которых он не запомнил, зато сейчас, по пробуждении, он испытал на себе потрясающую правдивость строк Бориса Пастернака, остававшихся совершенно эзотерическими до сего утра:
Легко проснуться и прозреть.
И сор весь из души повытрясть.
И жить, не засоряясь впредь.
Всё это — не большая хитрость.
Олег сладко потянулся и соскочил с высокой пружинной кровати.
(«…и братья меч вам отдадут»)
Жизнь ощущалась в это утро как возвращённый ему неведомыми братьями меч, знакомый, но в то же время абсолютно новый, сияющий всей поверхностью своего клинка и готовый к любым битвам, ну а пока… Пока этим мечом было просто несказанно приятно рассекать воздух комнаты по направлению к окну, напевая вполголоса: «It’s summertime, and the living is easy…» (Теперь лето, и жизнь легка (англ.)). Впервые эта песня не производила грустного отклика в его душе. В ней была красота, но не спаянная намертво с грустью. И в следующее мгновение он понял, почему это так, и открытие погрузило его в бездну удивления. Он кинулся к прикроватной тумбочке, где лежали очки, но вооружение оными лишь сделало более чёткой, не меняя сути, картину, изначально представшую ему за окном. Там, на улице, было лето, и это было так же бесспорно, как то, что ещё вчера или позавчера бесспорными казались капризы апреля, холод, ветер и рваные облака.
Он вышел в зал, по-прежнему недоумевая. Из ванной доносилось приглушённое жужжание фена; вскоре фен смолк и ещё через несколько мгновений возник визуально в Оксаниной руке, а за ним явилась взору и она сама, закутанная в махровое полотенце, личико в прозрачной ауре, в светлом дыму волос: прелесть, Фрейя, мечта всех школьных ётунов (Великаны в скандинавской мифологии), которую он по старой доброй привычке называл своей сестрой.
— Как дела, Оксаныч? — спросил он.
Дела были super.
— Волнуюсь вот только, — бросила она, оглянувшись, по пути в свою комнату. — Всё-таки выпускной экзамен.
— Выпускные экзамены в школе почти никогда не бывают сложными, — возразил Олег и тут же опешил. — Постой! Как экзамен?! Какой экзамен?! А впрочем, да — выпускной…
Он стоял задумавшись, пока сестра одевалась у себя в спальне, и моргал поверх сползших на кончик носа очков.
— Погода вчера была скорее апрельская, — сказал он наконец и замер.
— Да, — откликнулась Оксана. — Холодновато было. Но такие дни у нас случаются в июне.
«Чёрт побери, — подумал Олег. — Лето. Лето. Лето. Лето. А ведь и правда лето!», — он никак не мог успокоиться.
— Да, кстати, — Оксанка показалась из спальни в белой блузке с кружевной отделкой и бежевой плиссированной юбке, держа в зубах заколку, которой она готовилась скрепить собираемые на затылке волосы. Непередаваемого, сверхъестественного оттенка ожерелье блистало на её груди, заставляя кипенный цвет стиранной «Асом» блузки выглядеть почти траурным. — Я сегодня во сне видела… Слушай, я только чу-уть-чуть перекушу, о’кей? А то я так волнуюсь, что совсем не хочется есть.
— Перед экзаменом надо есть как следует, — строго сказал Олег. — Так что там во сне?… — он прошёл за ней на кухню.
— Деда видела, — ответила Оксанка, ставя чайник (Олег встрепенулся). — Он сказал, что ты молодец. Он говорил ещё что-то про Midday Special и какую-то Валгаллу, всё так странно, я не запомнила. Я вообще плохо помню свои сны.
Олег просиял: память вспыхнула, явив как на ладони весь путь волшебства. Но чего-то как будто не хватало — чего-то, что тоже имело отношение к волшебству.
(«А Ёжик думал о Лошади:
как она там, в Тумане?..»)
Вдруг — взошло: плачевная фигура нищего музыканта, играющего «Summertime» в холодном апрельском мире, уже потустороннем для Олега. Олег подумал, что он может присниться музыканту, и только теперь ему стало по-настоящему хорошо.
— Ты меня ругай сегодня почаще, ладно? — попросила Фрейя (она разбивала яйцо над сердитой сковородкой, обвязавшись маминым фартуком). — Можешь начинать прямо сейчас.
— Дура, — улыбнулся Олег. — Тупорылая.
2001 г.