Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идёт безрукий в синема…
Владислав Ходасевич
О мнимости «последнего узора» (философское вступление на правах эпиграфа): По-видимому, мы совершенно напрасно боимся смерти. Чего бояться, если в каждый данный момент мы в неизмеримо большей степени находимся в смерти, нежели в жизни. Жизнь — это два-три впечатления, на мгновение (или кшану, как говорят буддисты) связанных воедино и тут же распадающихся, чтобы уступить место новому, столь же примитивному и эфемерному перцептуальному узору в соответствии с принципом роллейдоскопа, который непрестанно вращает Мировая Воля. А смерть — это все те впечатления, о которых мы забыли, для которых нас нет и которых нет для нас, а может быть, и никогда уже не будет. Почему-то нас нисколько не пугает это постоянное пребывание колоссальной части нашей сущности в забвении, то есть в смерти. Это как Саид, страшащийся быть погребённым в песке и не отдающий себе отчёта, что он и так уже увяз в нём по самый подбородок. В большинстве случаев мы совершенно равнодушно относимся к тому, что некогда животрепещущая золотая рыбка нашего восприятия давно уже не блещет и не трепещет, и перцептуальный узор, лет десять назад пленявший нас, фокусировавший наше бытие, узор, который мы так боялись утратить, который безотчётно отождествляли со своим «я», сгинул в смертной тени бессознательного. На себя-в-прошлом мы смотрим, как на постороннего человека, при этом мы здесь, наше «я» непоколебимо — одно это, по идее, должно бы избавить нас от ужаса смерти — лишь затем, чтобы внушить (ибо свято место пусто не бывает) прямо противоположный и ещё более нестерпимый ужас. Эту ситуацию неплохо прочувствовал Пруст, в «Поисках утраченного времени» описывающий мучительные метаморфозы «я» рассказчика, с отвращением и ужасом осознающего, что он уже совсем не тот человек, который до самозабвения любил Жильберту Сван, и недоумевает, как его угораздило стать этим «другим» человеком и куда, собственно, подевался предыдущий! Вот она, разгадка «конечной» тайны бытия, вот оно, разоблачение «последнего узора восприятия»! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что нет никакого «последнего узора», что принимаемое нами в нашей ограниченности за «последний узор» есть на самом деле всего лишь узор в безначальном и бесконечном ряду узоров, и не в чём ином, как только в этой объективной «рядовости» абсолютно любого узора и заключается трагедия жизни. «Продолжай движение», наставляет телевизионная реклама. «А шо, кто-то может остановиться?!», парирует искушённый одессит…
…Как бы то ни было, но здесь довольно уютно. Приятная такая, ласкающая и раскрепощающая полутьма. Эффект камеры обскура, когда душа становится зрячей и Сова Минервы вылетает на охоту. Что ж, посмотрим, может быть, я и не зря решился. Всё-таки выдающаяся фильма талантливого режиссёра. Кино, говорят, сейчас — авангард культуры. Это, разумеется, полный бред. Вообще говоря, я недолюбливаю синематограф. Я считаю, что это не искусство. Искусством может именоваться лишь то, что в своё время получило Музу от древних эллинов. У кино нет своей Музы, нет метафизического покровительства. Аполлон Мусагет о нём ничего не знает и знать не желает, значит, никакое это не искусство, а так, сладкая сосулька для толпы. И всё же полюбопытствуем — в конце концов, всякий опыт полезен. Может быть, это и впрямь шедевр, который заставит меня изменить своё мнение. Хотя — это вряд ли, вряд ли…
Так, так… Начинается… Что?! Какая кинокомпания?! Ну, это не сулит ничего хорошего… Как же так, мне ведь говорили… О нет!! Только не это!! Только не это чучело в ботинках, подобных верхней челюсти гиппопотама! Проклятье! И ради этого я бросил все свои дела и отменил все встречи?! А всё Володька Вейдле: вальяжно так ко мне подходит и говорит официальным тоном: «Владислав Фелицианович, не желаете ли посмотреть новую фильму? Я знаю ваше отношение к синематографу, но поверьте, это достойно вашего внимания. Все просто без ума от этой фильмы, в том числе ваш покорный слуга. Да я уж и билет вам купил, не сочтите за наглость». Мне б распознать по этой его глумливой интонации, что он издевается, но где там! Захочет Господь наказать — разум отнимет. Стоп! А какое сегодня число? Ну, конечно — первое апреля, to crown it all! (В довершение всего (англ.)) Poisson d’avril (Первоапрельская шутка (фр.), досл.: «апрельская рыба»), стало быть. Ну, Володька, я в долгу не останусь! Дай Бог только дожить до следующего первоапреля, клянусь, ты у меня такую «рыбу» скушаешь!..
Однако что же мне делать? Не могу же я в самом деле смотреть эту гадость! На экране Чарли Чаплин летит в воду под идиотскую музыку собственного сочинения, а меня начинает поташнивать. Надо бы потихоньку встать и уйти. Но Володька, как назло, купил билет на место в самой середине зала. Знал же, подлец, что я терпеть не могу привлекать к себе внимание! Всё рассчитал, мошенник. Ну что ж, придётся сидеть. Господи, дай мне сил вытерпеть всё это!..
Впереди меня и чуть влево сидит какой-то однорукий инвалид с пышнотелой дамочкой, очевидно, женой, которую он пошло щекочет своей похотливой шуйцей, а она не менее пошло хихикает. Это отвратительно, они что, думают, что никто не видит? Здесь всё-таки не настолько темно. Мерзостная парочка. Особенно мерзостен их смех, как будто нам показывают что-то умопомрачительно забавное. Боже, как выродилась смеховая культура со времени великого Рабле! Набор примитивных трюков и пошлых ужимок. И циничных аллюзий в придачу. Вот Чарли, вразвалку шляясь по палубе, случайно замечает надпись на штурвале рулевого: TITANIC, и у него от ужаса подпрыгивает на темени котелок, трижды перевернувшись в воздухе. Это что, смешно? Судя по тому, как нарастает гул морского прибоя в зале, очень. Я чувствую себя рифом, который обтекают волны этого восторженно-дикого, варварского прибоя, влекомые лунным притяжением глупости. Тупицы! Невежественные скоты! Да знаете ли вы, что такое восторг, настоящий восторг?! Восторг — это когда хрустальный дворец бытия благородно пламенеет, проникнутый ясным и благодарным взором художника, понятно вам, ублюдки, сволочи!! Спокойнее, Владик, спокойнее, не забывай — у тебя сердце…
Так. Минуло уже полчаса, и за это время Чарли успел упасть в воду как минимум раз пятнадцать. По-видимому, он угодил в ад вечного баптизма. Вот как нужно было назвать эту фильму! И всякий раз его падение сопровождалось приливом дьявольского хохота, причём громче всех гоготал этот однорукий со своей жёнушкой. Боже мой, каким же сознанием нужно обладать, насколько же нужно быть не затронутым грехопадением интеллекта, чтобы так безостановочно ржать над бессмысленной и оскорбляющей дух суетой экранных теней!! Узники Платоновой пещеры, не могущие нарадоваться своему узилищу! О, как я ненавижу этого однорукого! Такое впечатление, что вместе с рукой он лишился половины мозга. Große Berta (Большая Берта (нем.)), не иначе. Чёрт возьми, у меня здесь IQ упадёт на сорок пунктов — какой я тогда буду поэт?! Надо срочно заняться чем-то интеллектуальным. Может, стихотворение написать? Точно! Да вот хоть про этого урода безмозглого. Тут, правда, темновато — ну ничего, попробуем. Некоторые, между прочим, умудряются писать при свете луны, отражающемся от эмалированной кастрюли…
Нет, не могу, бесполезно, этот увечный ни с того ни с сего начал зыркать на меня через плечо — как почуял, что я про него пишу. Почувствовал на затылке незримое клеймо серости и нищеты духа. Принялся, значит, оглядываться: чем это его сзади прижигают? Истиной, шут гороховый, калёным железом истины! Всех, кто дышит, прижигает Господь, но нас, поэтов, высших существ, Он отмечает клеймом в виде ангела или альбатроса (дивный Бодлер!), а вас, ничтожных червяков, неустанно копошащихся в дерьме повседневности, Он клеймит ослом. Я понимаю, что это августинианское рассуждение, но кто хочет быть интеллектуально честным и бескомпромиссным, тот обязан мыслить в духе Доктрины Предопределения, всякое другое мышление есть измена Благодати…
Прошёл час, и я должен признаться, что чувствую себя по-настоящему скверно. Наверное, обострение «грудной жабы». Давит так, что страшно пошевелиться. Я так и знал, что это добром не кончится, что я разнервничаюсь и мне станет худо. Надо вдохнуть поглубже, может, отпустит… Завтра в колонке хроники тиснут: «Известный русский поэт-emigré умер под синематографической пыткой». Вот так-с. Не вынесла душа поэта. Бедлама зрительской толпы. И пошлости киносюжета… Однако ж, plaisanterie à part, Mesdames et Messieurs (Шутки в сторону, дамы и господа (фр.)), но мне действительно плохо… Господи! Неужели Ты решил прибрать меня прямо сейчас?! Осмелюсь заметить, это всё-таки чересчур радикальный способ вырвать меня из этого кошмара. Постой, постой… Ты хочешь сказать?!. О, проклятая прозорливость! Сколь мучительно иногда быть Твоим избранником! Но не может быть, чтобы Ты всерьёз намеревался это сделать! Да чем же я заслужил такое?! Тем, что всего лишь был Твоим покорным созданием, таким, каким Ты меня сотворил?! В чём моя вина, скажи, в чём?!.
О Боже, мне не хватает воздуха… Держись, держись, не надо подавать виду, нужно изо всех сил постараться не привлекать к себе внимания. Не хватало мне ещё «сподобиться» их сочувствия и помощи, испытать на себе скользкий бальзам их «vertus» (Добродетели (фр.)), которыми они так кичатся. Лучше умереть, чем так унизиться. Господи, молю Тебя, сжалься надо мной! Быть может, ты находишь, что я был слишком заносчив? Хорошо, я клянусь Тебе, что больше не буду гордиться своим даром, хоть это и противоестественно, я наложу на себя епитимью, я превращусь в духовного флагелланта и буду каждый день ходить в синематограф на самые убогие фильмы, резче всего бичующие душу — только не отнимай у меня моих грёз, причудливых солнечных зайчиков, проскакивающих ко мне из потусторонности, моей ясности, моих слёз и вдохновений, моих сладких судорог, изысканных вин восторга, от которых мой дух кипит, как море Эллады, волнуемое трезубцем Посейдона, и я способен переплавить в нём всю Вселенную! Мне ж лиру Ангел подаёт! Мне мир прозрачен, как стекло!! Ты не можешь так со мной поступить, это свинство! Неужели Ты не уважаешь Себя настолько, что ничтоже сумняшеся сотрёшь сказочный узор с трепещущих крылышек моей Псюхе, чтобы она превратилась в капустницу?! Будь человеком, не переворачивай платок! Я уже вижу омерзительно грубые стежки на его исподней поверхности! Нет!! Не надо!! Я не хочу!!! Ооо!!! Ооо!!! Ооо, до чего ж уморителен Шарло! Он просто бесподобен! Как он семенит в этих своих здоровенных ботинках — это ж надорваться можно со смеху! Что ни говори, а синематограф — настоящее чудо нашей эпохи. Est-ce que ce n’est pas vrai, ma trés chère? (Разве не так, дражайшая моя? (фр.)) Как там мой наследничек в животике себя чувствует? Ты не смейся так сильно, а то потревожишь его…
А поэтишка-то, кажись, уснул. Я видел, он пытался впотьмах чего-то строчить у себя в блокноте. Даже здесь, в приличном заведении, среди достойной публики и то не может угомониться. Он, кстати, смахивает на русского. Наверно, из этой иммигрантской сволочи. Понаехали тут, дармоеды. Самое смешное, что они думают, будто они тут нужны кому-то со своим «айскуйством». Будто они кому-то интересны. Да их терпят-то только по политическим причинам, просто потому что у нас ненавидят большевиков, а они от них сбежали. Хотя, по мне, так лучше бы большевики их всех перестреляли. А-а-а, Шарло летит в воду, вот умора! Ах-ха-ха-ха-ха!! А мне моя Софи, разлюбезная моя жёнушка, скоро наследничка подарит. Вот счастье-то будет! Я как об этом подумаю, так мне сразу гэги Шарло в сто раз смешнее кажутся. И Царствия Небесного не надо, прости Господи душу грешную… Но что же мне делать, меня прямо-таки распирают чувства! Может, песенку спеть тихонечко? Попробую. Tout va trés bien, Madame la Marquise… Tout va trés bien dans votre maison…(Всё хорошо, прекрасная маркиза. Всё хорошо у вас в дому (фр.)) Tout va trés… ну всё, всё, pardon, не буду больше, фу-ты, ну-ты, какие чувствительные! Не дадут человеку порадоваться от души. Ладно, пощекочу ещё раз мою голубушку с кругленьким моим миленьким животиком а Шарло опять бултых в воду Господи la vie est si bonne. (Жизнь так хороша (фр.))
2004 г.