«Царицынская опера» работает с невероятной скорострельностью: в течение двух месяцев были выпущены аж три спектакля — вслед за балетом «Вальпургиева ночь» и оперой «Иоланта» в минувшие субботу и понедельник была представлена опера Дж. Пуччини «Чио-Чио-сан». Единственное, что бесспорно в этом новом творении Михаила Панджавидзе, так это его последовательность.
Путь, по которому идёт «Царицынская опера», иначе как тупиковым не назовёшь — при солидных финансовых вливаниях Волгоград кроме сомнительного качества постановок, которые рассыплются, как только худрук уедет из города или денег на приглашённых артистов не хватит, ничего не имеет. Михаил Панджавидзе упорно гнёт свою линию, уже второй спектакль подряд приглашая «звёздный десант» с берегов Москвы-реки. Только если в «Иоланте» партии всё-таки были поделены между волгоградскими и приезжими артистами, то в «Чио-Чио-сан» все (!) первые партии были отданы солистам Большого театра, которые составляют не первый эшелон труппы ГАБТа. Если попристальнее взглянуть на фамилии приехавших подработать в «Чио-Чио-сан» артистов, то всё станет понятно: это те же самые люди, что приезжали подрабатывать в Астрахань, когда Панджавидзе работал худруком в тамошнем музыкальном театре, это те самые люди, что ездили с Панджавидзе в Марокко на постановку «Паяцев» (которую худрук «ЦО» осуществил натурально за несколько дней), а уж Екатерина Головлёва и вовсе является супругой Михаила Панджавидзе. Таким образом «Царицынская опера» тихой сапой (кроме меня, похоже, об этом вообще никто открыто не говорит) превращается в филиал Большого театра, куда ездит на заработки артисты второго состава ГАБТа, по совместительству являющиеся родственниками и хорошими знакомыми худрука «ЦО».
Теперь, собственно, о спектакле «Чио-Чио-сан». Перед его разбором предлагаю напомнить слова Панджавидзе, сказанные им в начале текущего года насчёт грядущей постановки оперы Пуччини: «Выводить на сцену полуяпонцев с вот такими шнобелями мне не хочется. Это смешно. В этой опере самой по себе существует некая фальшь. Если взять только музыку, то вопросов не возникает. Пуччини гениален. Это надо делать либо в концертном исполнении, либо заказывать японцев, китайцев, азиатов, чтобы они играли азиатов. Когда писалась эта опера, тяга к восточной экзотике была весьма сильна, Япония только открылась для мира. Сейчас все про Японию всё знают. У вас прямо рядом с ЦКЗ «Якитория» есть. Вы обратите внимание, у них там работают одни азиаты. Мне теперь выписывать певцов таких, что ли? А музыка гениальная. Вот проблема, которая требует концептуального режиссёрского решения. Многие ломали на этом зубы. Может быть, сломаю и я. Но попробовать стоит».
Что ж, как писал известный поэт, «безумству храбрых поём мы песню». Благородное дело — рискнуть зубами. Вот только рисковал режиссёр-постановщик как-то странно. Увидеть «концептуальное режиссёрское решение» в «Чио-Чио-сан» в постановке Панджавидзе не просто трудно, а практически невозможно. Сценография — банальная, если не сказать заимствованная. Почти всё пространство сцены занимает традиционный японский домик с раздвижными дверями, справа от которого находится кадка с вечноцветущей сакурой. К примеру, в одноимённом спектакле Красноярского театра оперы и балета можно наблюдать примерно такой же домик, только кадка стоит слева. Чувствуете концептуальную разницу? Похожая сценография и у наших соседей — Ростовского музыкального театра. Так как режиссёр-постановщик Михаил Панджавидзе является ещё и художником-постановщиком «Чио-Чио-сан» (прямо как единый в одном лице режиссёр-постановщик и художник-постановщик «Мадам Баттерфляй» в Большом театре Роберт Уилсон), то налицо вопрос: мы имеем дело с бедностью фантазии или элементарным заимствованием человеком, художником не являющимся? Вопрос открытый. Новации, правда, в сценографии присутствуют — это традиционные для постановок Панджавидзе видеодекорации. Увидев первую проекцию (раздвигается задняя стенка домика и зрителям предстаёт эффектный вечерний прибрежный морской вид, дающий понять, что жилище мадам Баттерфляй находится на высоком берегу), я мысленно поаплодировал: «Ну можно ведь, если захотеть». Однако мои восторги были преждевременны: даже не удосужившись закрыть для смены видео заднюю стенку домика, авторы спектакля вдруг предлагают резкую смену декорации — прибрежный вид чудесным образом меняется на безбрежный. Это что за чудеса на виражах? Дальнейшая неряшливость в видеопроекции лишь подтверждает тягу режиссёра к примитивной иллюстративности: в безбрежном море появляется плохо прорисованный корабль и рывками перемещается по экрану. Если уж так мила сердцу режиссёра пресловутая иллюстративность, то почему бы, не мудрствуя лукаво, просто не поставить киноотрывок с настоящим кораблём — было бы в разы эффектнее.
Возвращаясь к «концептуальному режиссёрскому решению», можно принять за него тех самых «японцев вот с такими шнобелями»: нет, шнобелей не было, было другое — чудовищный грим артистов хора, превращённых в японцев, что, по забытым словам самого же режиссёра, является просто смехом. Может, Панджавидзе поставил комическую оперу, а не трагическую? Тогда очень легко объясняются мужские причёски псевдояпонцев: некоторым артистам просто скрутили волосы в куцые хвостики на макушках, а из Комиссара сделали какого-то инопланетянина, сделав ему на лоб неимоверную накладку и превратив его череп в какое-то яйцо.
За что действительно можно похвалить спектакль, так это за костюмы (художник по костюмам Ольга Девкина) — они эффектны, не вызывают отторжения буйством красок и у незнакомого с подробностями национального японского костюма (коими являемся практически все мы, зрители) вызывает ассоциации со страной Восходящего солнца. Правда, не все костюмы бесспорны: например, профессиональный японский сват Горо выглядит очень странно — на нём европейские рубашка, галстук, брюки, штиблеты и какое-то полукимоно-полупиджак нараспашку. Наверное, это должно подчеркнуть космополитизм Горо, но очень не просто представить, как подобный сват явится к принцу Ямадори, приверженцу традиций.
Теперь перейдём к другой важной составляющей спектакля — к исполнителям. Здесь два момента — музыкальное исполнение и актёрское мастерство. В первом я не силён, поэтому прислушиваюсь к тому, что говорят люди с музыкальным слухом, а они говорят, что пение было не самое выдающееся, как и игра оркестра (за пульт вернулся Михаил Аркадьев), поэтому особого смысла в приглашении чужих артистов нет. Более того, замена в роли Судзуки Наталии Семёновой, певшей эту партию в старой версии «Чио-Чио-сан» (кстати, это был дебютный спектакль тогда ещё оперной антрепризы), на приглашённую Панджавидзе Ольгу Сабирову выглядит более чем странно, ведь Наталья на голову выше в вокальном плане. Мне могут возразить, что в «ЦО» нет голосов на первые партии оперы Пуччини, но тогда затем огород городить и затеваться с постановкой «Чио-Чио-сан», ведь нужно учитывать местные условия и подбирать такой материал, который могут выгодно преподать имеющиеся артисты. Также добавлю: оперное пение, независимо от того, улавливаешь ты все нюансы или нет, должно рождать эмоциональный отклик, так вот в «Чио-Чио-сан» ни одна ария лично у меня не вызвала тех мурашек, что бегут по спине, когда слушаешь записи лучших опер в исполнении лучших солистов и оркестров. Но это всё субъективно, возможно кого-то пение приглашённых артистов и вдохновило.
А вот актёрская игра вызывает большое нарекание. Это просто какая-то константа для спектаклей Панджавидзе — условность поведения артистов на сцене. Уже в который раз главный герой поворачивается лицом к залу и начинает петь о своей любви к главной героине, даже не глядя на неё, а она жмётся где-то на заднем плане. Опера, конечно, жанр условный, но зачем доводить его до маразма? Почему проходит три года, а сакура стоит без изменений, откуда взялись охапки цветов, к чему они, такие убогие пластиковые с таким неприятным звуком падающие на пол, к чему так эффектно проходит хор мимо дома слева направо, зачем там несут гонг, с коим ранее приходил дядя Бонза, зачем нужна имитация омовения Чио-чио-сан (исполнительница роли гейши скидывает кимоно, остаётся в телесного цвета костюме, имитирующем обнажённое тело, становится в тазик и делает вид, будто на неё льёт вода служанка), к чему имитация курения (сначала Пинкертон «затягивается» сигарой, а потом для чего-то усиленно изображает курение Горо), ведь если что-то нужно имитировать, не лучше ли без этого вовсе обойтись.
Трагический финал оперы и вовсе отдаёт сюрреализмом: Чио-Чио-сан заходит в дом, вроде как снимает с кимоно пояс, обматывает его вокруг шеи, берёт со стойки кинжал (только здесь понимаешь, для чего всё второе действие в доме американца и гейши находится стойка с холодным оружием, которой в первом акте не было), делает нелепое движение кинжалом возле шеи, выходит на крыльцо, заботливо смотрит на ступеньки, аккуратно на них ложится и картинно замирает, выставив симпатичную ножку на всеобщее обозрение, после чего с верхнего яруса в зрительный зал летят бумажные журавлики (как же можно было не обыграть место действия «Чио-Чио-сан» — Нагасаки, где был произведён чудовищный атомный взрыв, правда, к действию ни оперы Пуччини, ни спектакля Панджавидзе не имеющий никакого отношения).
Скажу и ещё об одном достижении «ЦО»: на афишах гордо красовалась надпись «Впервые в Волгограде на итальянском языке». Действительно, старая версия оперы звучала у нас на русском, а дабы неискушённый зритель (всё творчество Панджавидзе, похоже, на него и рассчитано) не потерялся в незнакомой обстановке, были использованы титры, данные с присущей для видеопроекций от «ЦО» неряшливостью: русский перевод запаздывал, убегал вперёд от пения артистов, зависал или вообще исчезал (если кто чётко следил за титрами и соотносил их с пением, то это была сущая комедия), полностью доказав свою ненужность. Понятно, что мы смотрели премьеру, но если в театре не научились синхронизировать титры и пение, то надо сначала научиться, а потом представлять спектакль на суд публики. Впрочем, зрители у нас благодарные, поэтому рукоплещут любым спектаклям в любой постановке, и бешеные овации артисты, режиссёр и дирижёр получили. И после таких оваций Михаил Панджавидзе вряд ли признает, что о великую оперу Пуччини он всё же сломал зубы — ведь этого практически никто не заметил, а кто заметил, тот об этом открыто не скажет. Увы.