Словечко редактора
В этом рассказе, как нам не без труда удалось установить, есть четыре абсолютно бесспорные вещи — возрасты, даты, родственные отношения и — last but in no way the least (последнее, но отнюдь не наименее важное (англ.)) — помрачающая рассудок Великая Сумеречная Империя Арахнидов. Всё остальное — плод чистейшего вымысла, что бы там ни плёл многоуважаемый автор.
Посвящаю всем моим родичам, живым и усопшим
Что такое вечность — это банька,
Вечность — это банька с пауками.
Если эту баньку позабудет Манька,
Что же будет с Родиной и с нами?
Виктор Пелевин. «Generation «П»
The Mystery of the Red Chamber…(Тайна Красной Комнаты (англ.)) Божусь, именно так всё и начиналось (если, конечно, подсушить на печке здравого смысла несколько подмоченную репутацию начал и концов), в восстающей из первобытного бреда спальной комнате с тёмно-красным накатом, с бордовыми лохматыми коврами по стенам. Даже шкаф (по всем правилам подражания реальности искусству) был в комнате, с той лишь разницей, что тайна обреталась не внутри, а сзади шкафа, довольствуясь узким промежутком, отделяющим его от стены. Как-то так вышло, что с 1961 года, когда наша новорождённая квартира впервые наполнилась жизнью и смыслом, шкаф не трогали с места даже в смутные времена полустихийных бедствий капремонта. По каковой причине в зашкафном пространстве за долгие годы сформировалась роскошная, дремучая, седая, непроницаемая, в высшей степени сакральная и таинственная Империя Арахнидов. Свободный и вдохновенный труд поколений и поколений беззаветных восьминогих ткачей — представителей различных частей Великой Династии — лёг в основу её небывалого расцвета. К моменту моего появления на свет Империя была — будет — уже великой. В первой ясной прогалине памяти — или, что то же самое, — в первом озарении вещего разума я уже стою коленопреклонённый в своей детской кроватке, вплющившись щекой в шероховатую прохладную стену, и благоговейно взираю на незначительный участок Империи, дарованный моему взгляду, смиренно получая свою скудную порцию чудес. И тем не менее, я всегда мечтал о невозможном — о сокровенном, тёмном, косматом, колдовском, неприступном Сердце Империи. Оно было сутью большинства моих снов. Я охотился за ним в этих снах, но мне никогда не удавалось толком его выследить. Едва лишь я, горе-толтек, на цыпочках подбирался к сути, как серный дух ударял мне в нос, сон срывался куда-то громадным сепиевым бражником, и я открывал глаза, так ничего и не узнав. Тогда я уносился мечтой к рассветным дням Империи и пытался вообразить себе, как она могла выглядеть тогда, в ту баснословную эпоху. С чего всё, собственно, началось? С тоненькой и лёгкой, как вздох эльфа, паутинки, протянутой легендарным основателем Великой Династии на самой границе будущего священного царства, в опасном соседстве иного, светоносного и яростного, мира? С юной пятнадцатилетней девушки в стареньком ситцевом платьице с набивным рисунком, которой предстояло стать моей матерью и которая одним лучезарным днём пощадила и поощрила пробную паутинку, чем положила начало сорокалетней (sic!) традиции сдерживать дыхание в непосредственной близости от Империи. И совершенно очевидно, что именно эта традиция породила у Империи ложное убеждение в некоей непоколебимой доброте окружающего Светоносного и Яростного, в своём неотъемлемом праве вечно поклоняться старым дремучим богам, чуть слышно шелестя и шаманя в неведомых дебрях. Убеждение в том, что Люцифер никогда не нагрянет. Силы небесные, как бесконечно уязвима была Величайшая из Династий, как тем более заслуживала она трепетного к ней отношения! Но я забываюсь — эти ламентации не имеют никакого смысла…
А кстати — как звали того бесстрашного пионера-основателя, сакрального предка, первого Халифа Великой Династии? Арахн ибн Ахмед ибн Арахн? Да, по всей видимости, таким, или приблизительно таким, было его благородное полное имя. По крайней мере, на этом варианте остановились мы с Женькой — моим двоюродным братом и ещё одним безусловным и восторженным фанатом Империи. Чего только мы не придумывали, как только не изощрялись в неотступной надежде проникнуть чуточку глубже (о, только лишь взглядом, очарованным и ищущим новых очарований!) в сказочные недра Империи, легонько трепещущие от множества восхитительнейших перемещений по самым умопомрачительным диагоналям священного пространства! Мы пытались освещать тёмную щель посредством электрического фонарика — очень недурного, с четырьмя режимами световой дальности, привезённого Женькиным отцом (моим дядей) из ГДР, где он «отлично-благородно» служил в дислоцированных там советских частях (по великому блату, естественно). Эксперименты с фонариком, однако, не очень способствовали нашему прогрессу в постижении загадочной жизни Империи. Всё же не раз нам удавалось наблюдать, как пауки, точно волшебные обезьяны по лианам фантастического леса, карабкаются по своим подвесным мостам, никогда не сбиваясь с дороги в этом причудливейшем архитектурном порождении их сумрачного коллективного гения. Как ни крохотны были наши познания, мы с Женькой постепенно убедились в том, что у Арахнидов была своя высокоразвитая культура. Нам грезилось, будто Арахн ибн Ахмед ибн Арахн, сакральный предок, отнюдь не увял, превратившись в пыль, или, того хуже, был пожран неблагодарными соотечественниками, но точно живой сохранился в оболочке из особого бальзамического вещества, выделяемого любвеобильными железами наследников и потомков, и, опутанный мириадами тончайших Нитей Любви и Памяти, к которым каждый уважающий себя хаджи Арахнид стремился добавить и свою собственную, образовывал толстый шерстяной кокон-шар в том самом Сердце Империи, священном центре, вокруг которого объединялось это уникальное паучье отечество. Эти культурологические соображения буквально лишали нас сна, мы были томимы желанием уловить хотя бы тень намёка на этот сакральный шар в потаённых, неуязвимых глубинах. Но на это не приходилось рассчитывать с нашими кустарными методами исследования, и нам с Женькой суждено было повзрослеть и расстаться, так и не испытав радости совместного лицезрения заветного шара.
Он, этот неоднократно визуализированный шар, ветеран воображения, постепенно стал в моих снах неким герольдом, появлением своим возвещающим о том, что я сейчас усновижу моего дорогого кузена, к которому был так привязан в детстве. Но это так, маленькое мелодраматическое отступление. На вахте! Выровнять курс!
Вообще-то Империя не была (да и не могла быть) абсолютно целомудренной. Помимо моли, мух и тараканов, роковым образом застревавших на различных ярусах этого головокружительного мегаполиса и служивших Династии естественным источником пищи, на голову Империи иногда сваливались вытесненные в подсознание мелкие предметы вечно загромождённого навершия шкафа. Эти опасные, но, к счастью, очень редкие пришельцы оттуда, эти Тунгусские метеориты, конечно, вызывали определённый переполох в стане Арахнидов, но поскольку в дальнейшем вели себя, как правило, смирно, их заботливо, словно дары неведомых, Светоносных, Яростных и Добрых богов, других богов (хэлло, старина Лавкрафт! Слышишь меня из моего «прекрасного далёка»?), укутывали Нитями Признательности и превращали в культурные памятники Великой Империи.
Идея написать диссертацию об Арахнидах возникла как результат ощущения, с некоторых пор преследовавшего меня, — ощущения, что я обязан что-то сделать для Династии, помимо того что уже года два, как я являлся единственным её жрецом и хранителем (впрочем, я был уверен, что это Империя хранит меня, и, в сущности, так оно и было) Я жил один на полезной площади из трёх комнат, перебивался случайными заработками (хотя и получил высшее образование), поскольку чувствовал, что единственное моё настоящее призвание — Империя. Пока была она, все мои родные («иных уж нет, а те далече») таинственным образом (быть может, по способу домовых) пребывали со мной, ибо я был связан с ними через Империю и считал, что эта связь крепче разлуки и смерти. Но главное — через неё я оставался в постоянной связи с самим собой, а это немногим в жизни удаётся.
Короче говоря, однажды, прикинув в уме возможное название работы, я отправился в alma mater, к заведующей кафедрой теории и истории культуры. Она только что защитила докторскую и приняла меня очень радушно. Я без обиняков рассказал ей, какого рода трактат хотел бы написать под её чутким руководством. Радушие её слегка подувяло.
— Э-э, — сказала она научно. — То есть… вам, по всей видимости, следует обратиться на кафедру зоологии… — на что я тут же возразил, что зоология совершенно не при делах, когда речь идёт о Великом Халифате Арахнидов с высокоразвитой культурой. У меня, конечно, сказал я, в основном лишь гипотезы, но и на одних гипотезах подчас строятся интересные научные теории.
Завкафедрой сглотнула что-то трудное, и глаза её цвета зеленоватой бирюзы тревожно заметались: как-никак мы были одни в кабинете и кто-то из нас двоих необходимо являлся сумасшедшим.
— И… и как вы, например, представляете себе хотя бы название подобной работы? — выдавила она наконец.
Возможность изложить придуманное мною заглавие уже было маленьким триумфом, которого я ожидал и к которому заранее подготовился.
— Ну, — я завёл глаза кверху, стараясь произвести эффект спонтанности, — чтобы не прозвучало чересчур эпатажно, скажем… мм… «Особенности арахнокультуры за платяным шкафом в спальне трёхкомнатной квартиры стандартного пятиэтажного дома эпохи развёрнутого жилищного строительства…»
— Достаточно, — вздохнула учёная дама.
Sic transit gloria mundi.(Так проходит слава мира (лат.))
Смущаясь и попеременно бросая взгляд то на меня, то в сторону, как всякий интеллигентный человек, говорящий неправду и в то же время сознающий, что неудобно разговаривать с человеком, не глядя при этом участливо ему в глаза, завкафедрой сказала, что тема, безусловно, новая, оригинальная и, может быть, несколько неожиданная и что работы такой свежести (на меня пахнуло озоном) сейчас пишутся и защищаются только в Москве. У меня есть возможности?.. Нет, боюсь, «возможностей» у меня нет. Тогда, к сожалению, ничем не могу. Было очень приятно. И — blah-blah-blah.
Я вынужден был раскланяться с завкафедрой. Ну что ж, нет так нет, хотя жаль. Когда я уже закрывал дверь, как говорится, «с той стороны», запоздалым и ненужным огоньком в ночи в сознании мелькнул подзаголовок работы, характеризующий её бесподобный авторский жанр: научная феерия. Ладно, к чёрту, ad Lucifer.
С Люсей Феровой я познакомился в баре «Диадема», под легкомысленные звуки «My kindly sweetheart» (Моя любезная возлюбленная (англ.)) Силли Визарда. Люся была рыжая, в песочном «сафари» с обилием карманов и кармашков, из которых мне лично понравились два сугубо декоративных на самом волнующем месте, в которые не предполагалось ничего класть, но куда тем не менее неудержимо хотелось положить что-то бесконечно дорогое и хрупкое затем только, чтобы послушать, как оно сладостно хрустнет под тяжестью (впрочем, идеально сбалансированной) упругих полусфер. «Твоими полусферами утешится душа. Ах, Люся, Люся Ферова, до чего ж ты хороша!» «Lucifelia! Nymph! In your hemispheres be all my sins remembered!» (Люцифелия! Нимфа! Да помянуты будут грехи мои в твоих полусферах! (англ., искаж. цитата из «Гамлета»)) Короче, с первых минут я впал в довольно дурацкое псевдоромантическое состояние, уже зачуяв в Люсе «родную душу», при этом начисто забыв о том, что, так же, как по с детства памятному предостережению Г. Остера, ангина сидит в каждом третьем стаканчике мороженого, — в каждой третьей рюмке водки таится демон, внушающий иллюзию всеобщей любви и братства.
Мы провели ночь, едва не вышедшую из берегов от наших щедрых гекатомб Афродите, ночь, после которой старенький диван, столь неожиданно и немилосердно натруженный, ещё долго вздыхал и вздрагивал, жалуясь на предательство, а уже на следующий день случилось немыслимое.
— У тебя тут за шкафом какой-то паучий питомник, — поморщилась Люся, указывая веником. (На своё фисташковое кружевное бельё она набросила бывший мамин халат с узором в виде павлиньих «глаз») — Паскудство какое развёл. Ты вообще когда-нибудь сюда заглядывал?
O sancta simplicitas! (О, святая простота! (лат.))
И прежде чем я успел её остановить, прежде чем мне хватило времени гаркнуть: «Sta, viator!» (Остановись, путник! (лат.)) или что-то в этом сумасшедшем роде, просто от крайнего смятения в уме и чувствах, она произвела невозможный, безумный, душераздирающий и чудовищный в своей адской невинности тычок веником в самое сердце Несравненной и извлекла оттуда…у меня померкло в глазах… извлекла на свет божий питомца наших с Женькой отроческих грёз — сакральный шар из паутины, усыпальницу Великого Халифа Арахна ибн Ахмеда ибн Арахна, который сорок лет тому назад навесил за шкафом изначальную паутинку, точно обозначил робкую, тонкую, заискивающую улыбку на будущем лице Империи. Моя отвергнутая обществом в лице завкафедрой культурологическая теория, очевидно, полностью подтверждалась. Но, дьявол, какое это теперь имело значение?! Мне не хватало воздуха, я чувствовал себя так, будто проворный ацтек извлёк из меня моё собственное дымящееся сердце и бросил в мусорное ведро — именно туда отправилась святыня — Мекка, Иерусалим и Чудов монастырь спорхнули с конца глупой соломенной метёлки и увенчали собою кучу мусора. Всё. Дальше могло уже в принципе происходить что угодно. С Империей Арахнидов было кончено. Только теперь я полностью ощутил, в каком неоплатном долгу я был перед Империей, и с горечью признал, что не погасил ничтожнейшей части этого великого долга. Всем, что я считал лучшим в себе: чуткостью, благоговейностью, поэтичностью, богатым воображением, склонностью к неразделённым, тихим и ясным помешательствам — короче, всем моим неприспособленным «русским духом» я был обязан ей одной. И сейчас именно лучшие мои качества, воспитанные Империей, не позволили мне поднять руку на ту, что нанесла ей смертельную рану. Я просто сказал Люсечке Феровой, чтоб она хорошенько запомнила сегодняшний день, что он навсегда останется самой чёрной страницей в её личной истории, ибо в этот день ею было погублено чудо, одно из самых, быть может, достойных сохранения. Я пояснил этой овце с замашками Александра Македонского, которую я на беду притащил к себе в дом, прельстившись Пифагоровым пеньем её полусфер, чем было то, что она изволила сбросить в отхожее ведро.
— Вместо того чтобы отпускать дурацкие шуточки, — молвила всё осознавшая Люся, — ты бы лучше попробовал отодвинуть шкаф. Надо тщательно вымести весь этот кошмар. Диву даёшься, какие же вы, мужики, всё-таки фантазёры и пофигисты!
Мне ничего не стоило бы выставить вон эту чужую женщину. Тем не менее я почему-то отправился в кладовку за молотком и стамеской (ножки шкафа должны были буквально врасти в пол за всё это время). Мне кажется, я чувствовал, что конец — это ещё не конец, что уничтожение Великой Империи, разрыв её таинственнейшего и могущественнейшего ганглия не может не иметь эсхатологических последствий, и, поскольку моя жизнь потеряла всякий смысл, я лишь стремился приблизить неизбежное.
Итак, не говоря ни слова (я решил, что сказал уже всё и навсегда) я принёс инструменты и в конце концов отделил ножки шкафа от пола (под ними открылись суровые дощатые язвы), затем, надсаживаясь, в несколько приёмов отодвинул утробистую деревянную громадень от стены. После чего, угрюмый Пилат, умыл руки (и в прямом смысле тоже) и предоставил свободу дальнейших действий неутомимой Люсе. Только однажды я вынужден был ей воспрепятствовать — это когда она попыталась ассимилировать с мусорной кучей три неожиданных дара, три трогательных откровения павшей Империи. Располагаю их в прямом (относительно справедливом) хронологическом порядке… впрочем, а не будет ли интереснее порядок обратный? Давайте попробуем. Итак:
1) чёрный египетский воин из закалённой резины, потерю которого я горько оплакивал лет эдак шестнадцать назад, считая от момента возобладания им;
2) любовное письмо в форме мадригала, адресованное моей маме каким-то Георгием и сопровождённое романтизированным, но вместе с тем безукоризненно точным её портретом («я помню все твои трещинки…») с огромным георгином (весьма куртуазный намёк) в свободно распущенных волнистых волосах;
3) книжная закладка невообразимой дряхлости, со стёршимся до невозможности идентификации цветным рисунком, так что надобилось буквально запредельное гештальт-усилие, чтобы мысленно воссоздать на этом истерзанном бумажном лике оранжевую ракету, летящую к звёздам.
– А сентиментальность не красит настоящего мужчину, — укоризненно заметила Люся Ферова и, вздохнув, как над ребёнком, понесла ведро из комнаты. Она, в общем, довольно неплохо освоилась.
Я смотрел — и не мог поверить своим глазам. «Где стол был яств…» Что-то сумасшедшее заключалось в бликах солнца, играющих на стене в месте, бывшем обителью сумрачной тайны, в месте, через которое проходила незримая, но всевозрастающе напряжённая вольтова дуга смысла. Меня вдруг охватило чувство несанкционированного, преступного, безумного возврата-прорыва к какому-то заповедному началу. Неожиданно свет в комнате сделался янтарнее, слегка изменилась палитра запахов — но это было то «слегка», которое заставляет по-другому биться сердце. Я безотрывно смотрел на возню солнечных бликов, однако зыбь озноба, пробегавшая по моему телу, давала мне понять, что обстановка в комнате немного иная — и именно эти «немного» и «слегка» вызывали головокружение.
Я не льстил себе мыслью, будто мне всё понятно, сознавая лишь то, что вокруг меня — некая девственная флора, результат грандиозного метафизического переворота, спровоцированного в недрах космоса беспрецедентным событием — концом Империи Арахнидов. Я не знал, что мне теперь делать, и стоял столбом, боясь лишь одного — каким-то образом нарушить неведомыми мне путями восстановленную гуриевую непорочность окружающего мира. До каких пределов можно растягивать этот радужный гимен? Всё-таки я отважился чуть-чуть повернуть голову вправо. Мгновенно мой взгляд уткнулся в необъяснимое присутствие школьного портфеля, стоящего привалясь к стене с видом части какого-то ребуса, и не успело моё ошеломлённое сознание откликнуться на эту загадку, как в приотворённую дверь влетело чистейшее, прозрачное дуновение чьих-то духов — нет, Люсечка Ферова, это как раз твои духи были «чьи-то», а эти были Твои, о изначальная жизнедарная девочка в платье из набивного ситца, которое уже плоховато скрывало (скрывает, будет скрывать) наливающееся природными соками юное тело, прошествовавшее, не видя меня, через всю комнату, и усевшееся по-турецки в угол кровати, потянув с тумбочки книгу в коричневом переплёте. Шарлотта Бронте, «Джен Эйр», а дальше — плакучие пряди шелковистых тёмных волос, слегка закушенная губа, погружение в Тайну Красной Комнаты. Задумчивые переборы солнечных струн на стенном ковре рядом с Твоим покатым правым плечом, облачённым узорчатой тканью. Что ещё? Да, конечно, — извлечённая из книги броская закладка с изображением ярко-оранжевой космической ракеты на индиговом, звёздами раззолоченном, фоне.
Всё это я наблюдал каким-то странным зрением, ибо голова моя была всё так же повёрнута слегка вправо: я уже говорил, что боялся спугнуть всё это чудо. Таким образом, я видел на 360 градусов, как, говорят, видят птицы (а если вы думаете, что я сочиняю или рассказываю сон, то вы, мои читатели, просто большие бяки)
Дверь, которую Ты, входя, затворила за собой, сдерживала бормотание не то телевизора, не то радиоприёмника, и я решился на отчаянный шаг: приблизился к двери (голубоватые прожилки какого-то мерцания растекались по её выпуклому стеклянному узору — ага, значит, всё-таки телевизор) и тихонько её приоткрыл. Алла карим (Господь милостив (арабск.)), всё оставалось незыблемым, а в прозоре, сотворённом мной, возник простодушно-голубой экранчик «Рубина», и на нём — парень в форме майора авиации и с золотой звездой Героя Советского Союза на груди, с лучезарной, обезоруживающей улыбкой рассказывающий о том, как невыразимо прекрасна наша Земля, окутанная уютной лазоревой дымкой в ледяном мороке Космоса. Парень, видевший Бога и никому не сказавший, так и унёсший эту Тайну с собой в Бесконечность…
С улицы, где между тем исподволь матовел, забывался блеск майского вечера, донёсся плач младенца. Магическая лёгкость, с какой завораживающие душу картины представали моему взору, заставляла меня предчувствовать очередное чудо. Я подошёл к окну (в своём углу Ты всплеснула перелистываемой страницей и всхлипнула: бедняжка Джен!) Во дворе стояла синяя детская коляска с перекрёстными спицами в колёсах, искрящимися и тоненькими, как паутинки. В коляске заливалась плачем неразличимая малявка, чьи родители стояли рядом, морща лбы в поисках эффективного средства борьбы с этой напастью. Наконец мама, сделав очень строгое лицо, наклонилась над коляской и громко, с какой-то высшей серьёзностью в голосе произнесла:
— ВОЙНА! Мишенька, ВОЙНА! ВОЙНА!
Чадо моментально затихло, и оба родителя с довольным видом переглянулись. Что-то на секунду сжалось в моём сердце, словно тень несовершенства вдруг накрыла этот вдохновенный мир. А может быть, просто я очень хорошо знал, что лежащему в коляске младенцу суждено нарушить одно из сакраментальных положений Третьей Программы КПСС: «О всестороннем и гармоничном развитии детей в эпоху ускоренного коммунистического строительства и о полной ликвидации идиотизма» Но, конечно, это не имело никакого значения в такой чудный, по-летнему тёплый и пьянительный майский вечерок на заре космической эры, когда из подъездов новеньких, прямо-таки лубочных «хрущоб» высыпают пацаны с раскладушками и электрическими фонариками, и среди них — белобрысый, неотразимо ухмыляющийся красавчик, у которого пока только скромный отечественный предтеча немецкого четырёхрежимного «монстра». Просты и таинственны будут их занятия этим вечером, едва стемнеет. Запоздалый прохожий, издалека заметив чехарду «светляков» в дворовом садике, непроизвольно вскинет голову, зашарит по небу взглядом в поисках, может статься, спускаемого аппарата НЛО и, не обнаружив ничего, обидится на кого-то и пойдёт дальше своей дорогой. А потом они будут спать на открытом воздухе, под надёжной стражей медленно вальсирующих звёздных миров, что становятся ближе день ото дня…
Я оглядываюсь на девочку, всё так же склонённую над книгой, вдруг спохватываюсь, что ещё не рождён этой самой девочкой, и, окончательно отбросив попытки разгадать этот странный ребус (ибо я — лишь один из его компонентов), с беззаветной душой ухожу в последнюю фигуру солнечной геометрии на стене за отодвинутым (пардон, ещё не придвинутым) шкафом, фигура ползёт всё выше, убывая по мере своего восхождения, пока наконец не теряется совершенно где-то под потолком, переходя вместе со мной в Иное Измерение, которое кличут небытием, как Анну кличут Нюркой где-нибудь в глухой деревушке. Из этого-то благословенного «небытия», как вы уже догадались, я и вёл свой рассказ, без сомнения, уже давно посчитанный вами законченным бредом. Что ж! вы будете абсолютно правы, мои дорогие читатели, если сделаете упор на слове «законченный», ибо бред мой, смею вас уверить, действительно подошёл к концу и сквозь его стремительно истончающуюся первобытную плоть через едва приоткрытые моллюсковые створки сознания ко мне уже заглядывают гости — какие-то тёмно-красные трилистники — да слышится укромнейший, призрачный шелест, похожий на наваждение или вечность…