(Классическая трактовка понятия «дэвакхан» следующая: «Обитель Богов» (санскр.). Промежуточное (как правило, блаженное — Д. С.) состояние между двумя земными жизнями, куда Эго вступает после смерти тела на земле (цит. по: Е. П. Блаватская «Ключ к теософии»))
Джерому Дэвиду Сэлинджеру
Là, tout n’est qu’ordre et beauté,
Luxe, calme et volupté.
Charles Baudelaire. «L’invitation au voyage»
(Там только прелесть и строй,
Роскошь, нега, покой. — Шарль Бодлер. Приглашение к путешествию (фр.))
Medio de fonte leporum
Surgit amari aliquid,
Quod in ipsis floribus angat.
Lucretius
(Из струящихся недр красоты
Восстаёт некая скорбь,
Теснящая среди самых цветов. — Лукреций (лат.))
Я открою тебе самый страшный секрет…
Наутилус Помпилиус. «Матерь богов»
…Держа за руку дочь, Адам углублялся всё дальше в лес. Мариам легко бежала рядом в симпатичном походном костюмчике из джинсовой ткани, синей с чёрными «брызгами». В свои пять с небольшим лет девочка обладала необычайно эластичными лёгкими, никогда не задыхалась при произнесении длинных фраз, возводить которые умела не хуже, чем башенные краны, предлагаемые в инструкции к её детскому конструктору. Вообще была чудесным ребёнком, а уж гулять с ней сулило сплошное удовольствие.
Миновав редколесье, они вышли на обширную поляну, поросшую невысокой светло-зелёной травой с разбросанными там и сям островками белых и жёлтых цветов, глядевших многоочитыми, но благосклонными Аргусами. Такие поляны принято называть «пригожими». За поляной, как сказка после присказки, начинался уже настоящий, густой лес, лес в полном значении этого слова, а над ним, в голубом и прозрачном, как горный хрусталь, воздухе, выгибалась отчаянно красивая радуга.
— Что будем делать сегодня? — поинтересовалась Мариам, доверчиво глядя снизу вверх на отца, потешно щурясь и морща носик от яркого солнца.
— А ты что предлагаешь? — улыбнулся Адам.
Мариам всерьёз задумалась.
— Может быть, поищем морского урчина? — спросила она наконец.
— А ты вспомни, когда у нас прошёл дождь из морских урчинов. Конечно, может статься, мы и отыщем сейчас какого-нибудь морского урчина, но ты сама подумай, что это будет за урчин! Он наверняка будет маленький, страшно сухой и ломкий, одним словом, вполне завалящий урчин. Разве такого урчина просит душа маленькой Мариам?
— Нет! — обида заблестела в глазах малышки. — Нет! Нет!
— Тогда расскажи папочке, какого рода урчин радует твоё сердце. Describe your dream urchin, my sweet little Mariam (Опиши урчина своей мечты, моя дорогая малышка Мариам (англ.)).
— Урчин моей мечты, — заговорила Мариам, широко распахивая глаза, как всякий раз, когда включала воображение, — это прежде всего большой и влажный урчин. Такой урчин, который ещё может мне рассказать одну из Донных Сказок Далёких Морей, которые я так люблю. Который ещё не забыл.
— Ну, такого-то мы сейчас точно не найдём, — покачал головой Адам. — Придётся ждать до следующего дождя. Нам надлежит иметь дело с действительностью, Мариам, чему я тебя всегда учу. Тебе знакомо выражение «дойти до края радуги»?
Мариам уверенно кивнула.
— А как ты думаешь, что такое «край радуги»?
Девочка помедлила с ответом.
— Я думаю, «край радуги» — это и есть «край радуги», — она бережно сняла с курточки какую-то перламутровую козявку и отпустила её. — Что же ещё?
Адам просиял.
— Я рад, что ты так ответила, — сказал он, целуя дочь в маковку, в самую середину фонтанчика чёрных, ещё тонковатых волос. — Очень рад, что ты не прибегла к определениям вроде «метафора максималистских устремлений человека» и т.п. ереси. Умница, дочка. Край радуги — это действительно не больше и не меньше, чем край радуги. Ты спрашиваешь, что мы будем сегодня делать? Отвечаю: мы совершим марш-бросок. Пункт назначения — Край Радуги. Если только, конечно, ты не устанешь в дороге.
Мариам отчаянно замотала головой, отметая подобные оскорбительные предположения.
И они отправились в путь. На всём его протяжении Адам то и дело заботливо наклонялся над дочуркой, чтобы наведаться о её самочувствии. Мариам неизменно отвечала, что чувствует себя прекрасно. (Основное правило — и трудность — паломничества к Краю Радуги состояло в том, что нельзя было делать передышку).
Место, где находился Край Радуги, затруднительно было назвать привлекательным. Достаточно будет сказать, что он уходил прямо в плотный слой годами опадавшей листвы, отчасти перегнившей, в которой что-то бродило, отражаясь на поверхности лёгкими вздрагиваниями и шевелениями.
— Вот, Мариам, — сказал отец. — Вот то, что получше любого урчина. Если не брезгуешь и не боишься, можешь даже подойти и потрогать.
Девочка отважно ступила на подозрительно шевелящийся ковёр из листьев и тут же по колено увязла в перегное. В страхе обернулась она к отцу. На лице Адама, однако, было написано полное спокойствие.
— Всё нормально, — молвил он. — Только не отступай. Ты сможешь, девочка. Давай.
Сконцентрировав все силёнки, Мариам поднажала, но Край Радуги как будто не становился ближе, и когда она уже в отчаянии простёрла к нему обе ручонки, они вдруг коснулись его несказанной плоти.
— Что ты чувствуешь? — спросил у дочери Адам.
Мариам издала какой-то нечленораздельный возглас.
— Да, — сказал отец. — Ты умница. Это лучшее описание ощущения от Края Радуги, которое мне доводилось слышать. А теперь, пока ты там стоишь, мне бы хотелось, чтобы ты возблагодарила Яхве Шалома (Яхве Шалом — Господь Мир (еврейск.)) за то, что Он даровал тебе возможность прикоснуться к одному из Своих чудес.
Воцарилось недолгое благочестивое молчание, пока Мариам произносила про себя благодарственную молитву. Закончив, она кивнула. Послышались хлюпающие шаги, и сильные руки отца, точно руки самого Яхве Шалома, извлекли её из мерзостной прели и поставили на твёрдую землю.
— Н-да, — усмехнулся Адам, опускаясь на корточки перед дочерью. — Устроит нам с тобой мама Судный День. Но оно того стоило, правда?
— Конечно! — с восторженным блеском в глазах произнесла Мариам.
Домой она возвращалась триумфально — у отца на руках. Адам шёл лесом, в светлеющем присутствии опушки, за которой начиналось ржаное поле, отчего-то притягивавшее взгляд. Адам задумался о лейтмотиве ржаного поля, проходящем сквозь всю его жизнь, по крайней мере, сколько он себя помнил. После победы они с мамой (Адам тогда был ребёнком) обитали в еврейском гетто на самой окраине оглушённого войной городишки, за чертой которого простиралось — оно. То было странно счастливое время, равно, впрочем, как и все его последующие жизненные этапы, и на всех этих этапах Адама неизменно преследовало ржаное поле. Когда он был маленьким, ему воспрещалось даже приближаться к полю: говорилось, что там Аваддон, что оттуда не возвращаются. Это, конечно, была профилактическая чушь, рассчитанная на впечатлительных детей, ибо с тех пор Адам не раз гулял в этих самых полях, и без каких либо катастрофических последствий. Была, правда, одна неприятная, обескураживающая особенность: если забрести слишком далеко, начинало казаться, что ничего, кроме этих зыблющихся окрест султанов ржи, нет и никогда не было, а кто-то невидимый наблюдает за каждым твоим движением, затаясь в этом дотварном ржаном беспределе. И вот сейчас неожиданный и необъяснимый, пугающий приступ зоркости позволил Адаму различить мреющий силуэт как будто на самом краю поля. Он застыл с дочкой на руках и всмотрелся в силуэт, который благодаря этому благополучно исчез из вида. Померещилось, что ли? — тревожно мелькнуло в сознании.
— Тебе не очень тяжело, папа? — спросила прильнувшая к отцу Мариам. — Может, я… а… (зевок) сама… а… (зевок) пойду?
— Нет, мне ни чуточки не тяжело, — ответил Адам и вновь безнадёжно вгляделся в солнечную муть, съедавшую бесследно край поля, словно там была лучезарная пропасть. Странно, как я мог там что-то увидеть? недоумённо подумал он. — Нет, мне нисколечко. Не тяжело. Слушай, ты не говори маме, что мы с тобой так далеко ходили, ладно?
Лиля, первая и единственная любовь и супруга Адама (злые языки приписывали ему кратковременную интрижку с какой-то не то Евой не то Хаввой, но то была, без сомнения, гнусная клевета), была чрезвычайно одарённой натурой и серьёзно увлекалась скульптурной лепкой. Их блаженствующе затерянный в лесах двухэтажный коттедж был буквально заставлен произведениями её искусства. Здесь можно было встретить героев едва ли не всех основных мифологий, а иногда попадались и просто какие-то невиданные существа — целиком детища её воображения. Адам не мог уже и помыслить интерьер своего дома без этих сакральных изваяний, столь красноречиво свидетельствовавших о богатстве внутреннего мира верной подруги всей его жизни. Мариам же взирала на мамины творения с восторгом, но и с некоторой опаской, как на заколдованные живые создания, чьё пробуждение отнюдь не так невозможно, как дозволяют судить хитро застывшие маски их гипсовых физиономий.
Однако последнее время Лиля была занята изготовлением довольно странной скульптурной группы. Она долгое время никого не пускала в свою мастерскую, запирая её на ключ, будто некий тайник, и сняла табу, лишь когда группа была уже выполнена — тем острейшее чувство дискомфорта испытал Адам при первом взгляде на результат её работы — шесть одинаковых, демонического вида статуй, судя по всему, вылепленных из чёрной глины. Больше всего Адама встревожило то, что Лиля с её тончайшим эстетическим чутьём не могла не видеть, что эти мрачные исполины, напоминающие не то мятежных ангелов, не то отряд СС, резко диссонировали со всем скульптурным убранством их дома. Тем не менее, считая себя профаном, он не решился сделать ей это замечание. Он жалел, что не может, по способу Мариам, утешиться мыслью, что эти демоны, как и прочее «население» их дома, во всём «слушаются маму» и без её разрешения не смеют ничего предпринять. Зачем они ей нужны? — всё более подавленно думал он. — Каприз художницы? Или… Но что — или?
Подозрительным явилось и то, что Лиля отнюдь не пришла в ужас при виде Мариам в ботфортах из подсыхающего перегноя, она лишь покачала головой, но взгляд её тёмных глаз остался безучастным и словно незнакомым — от него покалывало сердце. Адам не на шутку испугался за жену. Ему захотелось вырвать её из плена её собственного странного порождения, ибо что-то чужое мерещилось в ней, зримой на фоне своих демонов, казалось, она сливается с ними, становится… нет, это было слишком страшно!
— Зачем они тебе?! — вырвалось на этот раз у Адама… впрочем, нет, конечно же, не вырвалось, ибо тут была малышка Мариам, которой следовало заняться в первую очередь, и лишь поздним вечером, когда дочка уже мирно посапывала в детской с неусыпно бдящим в её объятиях жёлтым плюшевым мишкой по прозвищу Большой Пететер (От фр. «le grand peut-être» — великое «быть может») и смотрела ниспосланные Яхве Шаломом радужные сны, а Адам с женой простёрлись на обширном ковре в их спальне на втором этаже (спали всегда на полу), параллельно с последним вздохом страсти у него исторгся столь мучивший его вопрос.
— Зачем? — удивлённо переспросила Лиля. — Да так. Понимаешь, я всего лишь демиург. Lila Co., Ltd. Когда мною завладевают какие-то творческие идеи, всё, о чём я помышляю, — это как сделать их наиболее правдоподобными в своём воплощении. Это — ну как врач, которому всё равно кого лечить — плохих людей или хороших. Понял теперь?
— Кажется, да, — ответил Адам и поднялся, чтобы приготовить два изысканной отделки кальяна, куря которые, можно было ощутить себя богом и богиней у истока времён. Высокий торшер излучал голубоватый медитативный свет. — То есть, ты хочешь сказать, что твоё творчество находится по ту сторону добра и зла. Тебе табак с какой отдушкой — апельсиновой или смородиновой?
— Смородиновой, — ответила Лиля и приподнялась на локте, отчего залиловели её смоляные тяжёлые волосы, заплетённые по бокам в две тугие длинные косы, притом что ещё масса волос оставалась свободно распущенной. — Хотя нет, давай лучше с апельсиновой…
Что-то никак не могло улечься на место в душе Адама. Какая-то неискренность мстилась ему в словах жены, в тоне, которым эти слова были сказаны. Неужели она может что-то скрывать от него? Он только что овладел ею, но этого не хватало, теперь в нём зрела не менее настоятельная потребность вернуть себе прежнюю Лилю, Лилю, которая была неотъемлемой частью окружающего совершенства.
— Слушай, а ведь мы с тобой практически брат и сестра, — сказал он, протягивая ей заправленный как полагается прибор. — Нет, в самом деле. Ты вспомни, когда и где мы с тобой познакомились. Это было сразу после войны, в маленьком и бедном еврейском квартале. Мы были — кажется, всего на год старше Мариам. Помнишь Осю Шекельмана и его зайчика? Знаешь, я не представляю какую-то другую женщину на твоём месте. Наши отношения суть нечто настолько органическое, что…
«Что это не может быть правдой» Что такое? Кто подумал это?! Только не Адам, сказал он себе, только не Адам. Эта мысль чересчур еретична, чтобы зародиться в мозгу Адама.
Где-то далеко в лесу раздался дьявольский хохот совы. Не отвечая мужу и даже не глядя на него, Лиля безмолвно курила свой кальян и на её лице мало-помалу проступало какое-то окончательное выражение, но чего — выражение — Адам не мог уразуметь. Он попытался продолжить своё безмятежное разглагольствование.
— Так… сколько же лет, в общей сложности, мы уже знакомы? Мне кажется, целую прекрасную вечность…
— О нет, что ты, гораздо меньше! — Адама испугал этот внезапно прозвучавший голос жены, и он буквально услышал, как кто-то взвёл курок прямо над его ухом. — Гораздо меньше! Всего каких-нибудь полторы тысячи лет. Сегодня вечером… да, как раз полторы тысячи.
Это, конечно, была шутка. Адам засмеялся и сказал, что у него такое же точно ощущение: будто они прожили вместе полторы тысячи лет.
— Я сказала — «будто»? — удивлённо-задумчиво промолвила Лиля.
Выстрел хлопнул над ухом, отозвавшись ещё одним истерическим «А-ха-ха-ха-ха!!» безумной совы. «Край Радуги — это и есть Край Радуги», сказала Мариам.
— Господи, Яхве Шалом, спаси и сохрани, — в смятении прошептал Адам.
Лиля докурила кальян и села на ковре, восхитительно качнув обнажённой грудью, но Адаму было не до восхищения.
— Адам, — сказала она предельно деловым тоном, ужаснувшим его до умопомрачения, ничуть не меньше, чем загрохотавшие снаружи по лестнице шаги, — послушай меня. Сейчас произойдёт то, что должно произойти. Ничего не бойся и помни только одно: всё будет хорошо. Постарайся не забыть, ладно?
— Но что здесь про…, — Адам не договорил. Двери их спальни распахнулись настежь, и в комнату один за другим вошли шестеро, выстраиваясь неумолимой шеренгой. Пространство заколыхалось и поплыло вокруг них, постепенно образуя некий водоворот, и Адам с ужасом увидел, что мир исчезает в его волютах — мир, казалось, навечно присягнувший Адамовой мечте.
— Куда?! — возопил он, взвиваясь на ноги, обнажённый, дикий, но Лиля коснулась его плеча, призывая к спокойствию.
— Тише, Адам, — сказала она тоном увещания. — Это Тектоны, или же Демоны Дэвакхана. Всё, что ты знаешь и любишь, к чему ты привык, — на самом деле ажурная работа их умелых рук. Твой срок пребывания в Дэвакхане, к сожалению, подошёл к концу. Пятнадцать столетий, согласись, не так уж и мало. Пойми, никто не желает тебе зла — просто нам всем надлежит исполнять Волю Единого.
— Dura lex, sed lex (закон суров, но это закон (лат.)), — изрёк один из демонов тем пугающим, дезориентирующим голосом, что слышится во сне, но приходит извне сна.
Последние Лары и Пенаты, взвизгнув напоследок, исчезли в водовороте пространства, и кругом раскинулось одно лишь огромное невозмутимое ржаное поле под чёрным небом, словно угрюмая финальная заставка, обозначающая тупик всех программ.
— Постой, но это же полный бред! — воскликнул Адам. — Как это всё может быть работой их рук, когда ты сама вылепила их из глины!
Демоны засмеялись чудовищным гулким смехом.
— Отставить, — сказала Лиля, зыркнув на них, и перевела исполненный сострадания взгляд на Адама. — Милый Адам, тебе действительно лучше всего успокоиться. Я вылепила из глины демонов, сотворивших мир, в котором я вылепила их из глины. Снесла курочка яичко, из которого вылупилась курочка, которая снесла яичко. В конце концов, — почему это удивляет тебя больше, чем дождь из морских урчинов, умеющих рассказывать сказки, или встреча в лесу с Большим Пететером, которого так испугалась бедняжка Мариам, или прикосновение к Краю Радуги? Таков Дэвакхан, Адам, а сейчас, прошу тебя, будь безупречен, прими всё как должное и верь, что всё будет хорошо. Просто верь. Закон суров, как говорит Онар, но отнюдь не бессмысленно жесток, и именно потому, что это — Закон. Ты слышишь меня, Адам?
Но с Адамом уже творилось что-то неудержимое, какое-то страшное не то озарение, не то, скорее всего, помрачение сокрушительно обрушилось на него.
— Это же СС! — благим матом завопил он, тыча пальцем в демонов. — И ты на них работаешь!! О Господи, как ты могла, Лиля, ведь ты же еврейка! Мама! Мама, они нашли меня! Мама, я не хочу в концлагерь!! — он упал на землю и скорчился, подвывая как безумный.
— Он сошёл с ума, — сказала Лиля, понижая голос, чтобы он не сорвался от подступивших к горлу рыданий. — Бедный мой, бедный Адам… — у неё исторгся всхлип, буквально потрясший Тектонов, которые заволновались и встревоженно затоптались на месте. Один из них — тот, кого звали Онар — быстро приблизился к ней и почтительно обнял за плечи.
— Архитектона Лила, заклинаю Вас, не расстраивайтесь! Осмелюсь напомнить, что это всего лишь, образно выражаясь, субъект сослагательного предложения из уст Единого…
— Ах, Онар, заткнись и не умствуй! — прервала Лиля, указательным пальцем устраняя наползшую на нижнее веко слезу и глядя на «субъект сослагательного предложения» так, как может глядеть лишь женщина. — Я всё сама знаю. Я люблю его…
— Архитектона Лила, пожалуйста, не пугайте нас… — в полном смущении пролепетал демон.
— Встань в строй, — бросила она, с глубоким вздохом овладевая собой. — Именем Единого приказываю взять этот… субъект… отвести на Край Поля и ввергнуть в Бездну Воплощения. Да свершится Воля Единого!
— Да свершится… — эхом отозвались демоны-тектоны и двое из них склонились над Адамом, пытаясь осторожно поднять его с земли. Это получилось не вдруг.
— Пустите меня, гады! — судорожно вырываясь, орал «субъект». — Ихъ шпрэхэ дойч нихьт! Ойр фюрер ист айн поц! Ихь виль нихьт ин ден концлагер гейн! Муттер! Гиб мир крафт! Муттер!!
— Всё будет хорошо, милый! — крикнула Лиля и, не выдержав, бросилась вслед за Тектонами, однако на её пути возник неизменно почтительный, но по-мужски непреодолимый демон Онар.
— Вам лучше не ходить, Архитектона Лила, — сказал он. — Если вы любите его, Вам не годится видеть то, что будет.
— Но я должна, Онар, как ты смеешь!..
— Умоляю Вас, — неотразимым тоном произнёс Онар.
Когда Адам понял, что сопротивляться бесполезно и с ним всё равно сделают то, что сделают, он безжизненно повис на руках у демонов. Они приближались к краю поля, как вдруг навстречу им из ржи вознёсся громаднейший верзила, ростом вдвое превосходящий очень немелких Демонов Дэвакхана. Верзила-годзила был в бейсболке, майке, шортах и гольфах, на майке было жирно написано:
CATCHER
IN THE
RYE
(Ловец во ржи (англ.))
На правую руку годзилы была надета широченная бейсбольная рукавица, в которой такое существо, как Адам, казалось, могло исчезнуть легко и бесследно.
— Кэтчер-в-Раю! — воскликнул Онар. Непроизвольная природа возгласа была очевидна и выдавала лёгкую оторопь демона. — Всё нормально, Кэтчер! Его велено сбросить в Бездну Воплощения по причине истечения полуторатысячелетнего дэвакханического срока, отпущенного Милостью Единого!
— Велено — так сбрасывай, мать твою в задницу! — ответствовал Кэтчер. Он явно не отличался изысканностью обхождения.
Они подтащили своего подопечного ещё ближе, и Кэтчер присел на корточки, создав у Адама впечатление сходящей лавины. Его бробдингнеговая физиономия, теперь уже откровенно детская, оттого что он повернул бейсболку козырьком назад, находилась почти на одном уровне с лицом Адама. Внезапно с мучительным, давно позабытым томлением Адам почувствовал, что его сейчас будут дразнить.
— Phony (ненастоящий, «липовый» (англ.)), — премерзким злорадно-скрипучим голосом произнёс Кэтчер, и Адам весь напрягся, изнывая. — Хе-хе-хе-хе. Phony-phony-phony! – повторил он с явным удовольствием. — Хе-хе-хе. — Засим Вавилонский Столп снова воздвигся до небес и отступил в сторону, широким жестом приглашая демонов исполнить данное им повеление.
И демоны поволокли Адама к пропасти, где перекатывались валы стенаний и сетований. Это была юдоль всяческой скорби, profundum incarnationis (бездна воплощения (лат.)). Могучие руки Тектонов занесли Адама над пропастью и, помедлив, отпустили. Так свершилась непререкаемая Воля Единого…
…Весь барак подавленно затих, когда на входе обозначилась долговязая, узкоплечая фигура штурмфюрера Шульца. Появление комроты СС не предвещало ничего хорошего. Штурмфюрер страдал неизлечимым пороком: он любил время от времени прогуляться по баракам концлагеря и пострелять из новенького восьмизарядного «Вальтера» Р1, который за особое рвение ему подарил лично бригаденфюрер Шмаугль. Естественно, хер штурмфюрер стрелял отнюдь не в воздух, и сейчас главным вопросом, волнующим сердца богом забытых детей Авраамовых, было не количество имён Элохима Всесильного, но исключительно количество пуль, остающихся в магазине «Вальтера», коим поигрывал штурмфюрер Шульц.
— Heil Hitler, — сказал штурмфюрер. — Jahwe kaputt.
Ответом ему было всё то же напряжённое соборное молчание, нарушаемое только тяжкими вздохами молодой еврейки, которую в недобром месте в недобрый час угораздило разрешиться от бремени, да неистовым плачем ребёнка, переживающего катастрофу рождения. Шульц втянул и без того впалые щёки, и лицо его стало абсолютно порочным.
— Ist es dein Kind? — спросил он у еврейки, без сил простёртой на груде тряпья. — Gib es mir her, — велел он, обращаясь к измождённой старухе, державшей крикуна на руках, машинально продолжая его покачивать без особой надежды утихомирить. — Nah, du, Alte! Schnell! (Это твой ребёнок? Дай его сюда. Ну, ты, старуха! Живо! (нем.)) — по-вороньи каркнул он, не встретив мгновенного послушания. Старуха отреагировала тем лишь, что ещё крепче прижала к себе ребёнка. Он застрелил старуху и вырвал истошно верещащее дитя из уже мёртвых рук.
— Ein Judenjunges, — произнёс эсэсовец с аффектированным отвращением, — Hundescheiβe (Еврейчонок. Дерьмо собачье. (нем.)), — и, бросив ребёнка на земляной пол барака, наступил на него своим высоким хромированным сапогом, раздавливая это крохотное нежившее существо, эту tabula rasa (гладкая доска (на которой ничего не написано) (лат.)), не познавшую ничего, даже утончённой сладости человеческих мечтаний. Раздался вспарывающий душу поросячий визг и ещё более страшный вой, идущий как будто из самых глубин протоплазмы, — вой обезумевшей матери. Фатальная сила, вмиг пробудившаяся в ней, швырнула её на эсэсовца, как бешеную волчицу, для которой уже всё равно — убить или быть убитой. Но штурмфюрер Шульц был известен своей дьявольской расчётливостью в любых обстоятельствах. Поэтому, когда уже казалось, что женщина вот-вот вонзится в него отчаянной пчелой, он успел, и даже с некоторой небрежностью, предоставить слово восьмизарядному Genosse так, чтобы оно оказалось решающим…
…Можно сказать, что он начался с мечты и её чудесного, таинственного осуществления. Мечтой был маленький серый плюшевый зайчик с двумя белыми квадратиками зубов, вертикальными овалами навечно удивившихся миру глаз, на каждый из которых пришлось по три длинных реснички, и шестью жёсткими встопорщенными усишками, торчащими из-под пуговичного носа. Зайчик принадлежал Осе Шекельману, крепышу из соседнего дома. Невесть по какой причине, но Адам буквально влюбился в этого зайчика. Он жил вдвоём с мамой (в своё время ей чудом удалось бежать из нацистского концлагеря, отец же погиб, отвлекая группу эсэсовцев, напавших на их след), они едва сводили концы с концами и не могли себе позволить самомалейшей роскоши, так что он не смел даже заикаться о каких-то там игрушках. Покупка, впрочем, вряд ли бы что-то исправила, ибо Адаму нужен был именно тот зайчик, которым владел Ося, и не иной.
Однажды, когда во время коллективной возни во дворе Ося отлучился куда-то, беспечно оставив зайчика нежданной, захватывающей досягаемости Адама, тот осмелился протянуть руку и взять зверюшку, с трепетом и восторгом ощущая, как магические токи от мягкой плюшевой шкурки уходят в пальцы и разбегаются по всему телу. Вдруг кто-то сильно хлопнул его по плечу. Адам испуганно поднял голову и увидел не самое приятное зрелище — насупившегося Осю.
— Не трогай зайца своими лапами, — мрачно произнёс Ося. — Не твоё.
— Ося, я только… — попытался оправдаться Адам, но Ося схватил зайчика за уши своей пухлой рукой и резко дёрнул. Адам в страхе выпустил игрушку, так как не хотел, чтобы зайчику причиняли боль. Ося усмехнулся и с независимым видом вернулся к игре: зайчик у него торговал в лавке и без конца подсчитывал выручку, которой служили маленькие плоские камешки, а порой даже всамделишные медяки (родители давали ему их для игры, но с тем чтобы каждый вечер он приносил их все до единого домой. Если Ося терял медяк, следовало внушение, как правило, физическое) Почему-то Адаму казалось, что зайчик у Оси трудится не по своему истинному призванию и что, если бы он, Адам, был обладателем зайчика, он бы придумал для него какое-то более благородное поприще. Адаму так хотелось вызволить зайчика из плена презренного ремесла, на которое обрекал его каменносердый Ося, изменить его судьбу, как-то окрылить её. Но что он мог поделать? У него не было ничего такого, что он рискнул бы предложить Осе в обмен на зайчика…
Как-то, собираясь с мамой в гости к знакомым, уныло натягивая свою потёртую курточку, из которой он к тому же вырос, Адам вдруг нащупал в кармане свёрнутый клочок бумажки, а с ним вместе нечто невероятное, в чьё ласковое присутствие было просто неблагоразумно верить. Не решаясь извлечь на свет всё содержимое кармана, Адам достал пока лишь бумажку и развернул её. На ней большими печатными буквами (очевидно, для удобства чтения) был написан стишок:
ТЫ ХОРОШИЙ МАЛЬЧИК:
ТВОЙ ОТНЫНЕ ЗАЙЧИК.
ЯХВЕ ШАЛОМ И ЕГО ВОИНСТВО
– Адамка, ну что ты там копаешься! — донёсся снаружи голос мамы. — Мы таки опоздаем к тёте Саре!
— Иду, мама! — радостно откликнулся Адам, запихивая бумажку обратно в карман: она была необходима как документ на тот случай, если Ося заявит свои права на зайчика. Он был растроган до слёз, до щипания в горле благодарен Яхве Шалому за то, что тот со своим Воинством отбил зайчика у Оси Шекельмана…
Всё время, проведённое в гостях, и всю дорогу домой Адам непрестанно думал о своём обретённом сокровище, о свершившемся чуде. Мама видела его зачарованное состояние, но только улыбалась и ни о чём его не расспрашивала. Когда они дошли, она велела Адаму погулять немного во дворе, пока она приберётся в доме.
— Посмотри, какая хорошая девочка играет вон там в песочнице, — сказала она. — Подойди, познакомься. Скажи: «Шалом» Учись знакомиться с хорошими девочками. Это полезно для твоей будущей жизни.
И мама ушла, а Адам остался, удивлённо глазея на девочку, которую он никогда раньше не встречал у них во дворе. Возможно, конечно, что он просто не обращал внимания, но… его поразило странное чувство, будто в ней было что-то от зайчика. Нет! тут же мысленно поправился он, нет, скорее, в зайчике было что-то от этой черноволосой девчушки, поглощённой возведением вполне правдоподобной песчаной синагоги при посредстве лопаточки и ведёрка с водой. Внезапно Адама озарило: зайчик мог бы стать раввином, священнослужителем в этой самой синагоге! Это было бы достойно его, в этом он смог бы вполне реализовать себя! Как-то сам того не заметив, Адам подошёл почти вплотную к играющей девочке. Она подняла голову, и вмиг мучительно-странное чувство объяло его.
— Shalom, — непринуждённо сказала девочка, ничтоже сумняшеся вытирая ладошки прямо о ярко-сиреневое гладкокрашеное платьице с белой кружевной оторочкой. — Меня зовут Лиля.
Она смотрела на него снизу вверх, и взгляд её был вертоградом, полным теней, словно предначертаний, а ещё глубже, в самом сердце этого вертограда, недосягаемая для Адама, затаилась знающая печаль Мадонны.