Его лицо, изрытое траншеями сомнений,
Успокоилось, покрылось слоем мела;
Я спросил в упор: «Куда ты собрался?»,
Он сказал: «На небо.» и… испарился…
«Калинов мост»
Das Überunmöglichste ist möglich.
Du kannst mit deinem Pfeil die Sonne nicht erreichen,
Ich kann mit meinem wohl die ew’ge Sonn’ bestreichen.
Angelus Silesius
(Сверхневозможнейшее — возможно.
Своей стрелой ты солнца не достигнешь,
Моею ж — солнце вечное настигнешь. Ангел Силезий (нем.))
– Метр Картезий! Метр Картезий! Пора вставать! Её Величество будут гневаться, коли не изволите явиться вовремя!..
Ответом слуге, наклонившемуся со свечой к постели метра наук и философии Рене Декарта (или, как он сам любил именовать себя в собственных латиноязычных произведениях, Рената Картезия), было привычное сонное постанывание гения, сменившееся, однако, резким женским взвизгом, испугавшим слугу до того, что он тоже вскрикнул не своим голосом и едва удержал свечу.
— О Господи! — морщась, неприятным поскрипывающим фальцетом произнёс Декарт. — Сколько раз я просил не склоняться надо мной вот так! Твоё лицо в полумраке, подсвеченное снизу, производит впечатление поистине диавольское! Этак и душу отдать недолго!
— Прошу прощения, высокочтимый метр, — смущённо-лукаво ответствовал слуга. — Зато, осмелюсь сказать, вы пробудились с удивительною быстротою и окончательностию. Не бывает худа без добра, метр Картезий.
— Ты ещё пофилософствуй! — брюзгливо бросил Декарт, стягивая ночной колпак. — Где халат? Я зябну.
Слуга помог Декарту облачиться в тёплый халат, не преминув заметить, что в комнатах хорошо натоплено.
— Замолчи, — сказал Декарт. — Подай парик. Кофе готов? В сей чудной северной стороне я просто не могу без него обойтись.
— Готов, готов, сладкий, как вы любите.
— Ну, ступай, — молвил Декарт. — Да не капай мне воском на ногу, идиот!..
Несколько минут перед походом в Королевский дворец, где он наставлял в философской премудрости саму шведскую королеву Кристину, Декарт любил проводить в уединённом созерцании, стоя с чашечкой кофе у узкого полуовального окна своего кабинета, за которым сегодня по-разбойничьи свистел ветер и ткал из снежных хлопьев нескончаемый шлейф Ледяной Деве, несущейся навстречу заблудившейся зимней заре. Кошмары сбываются, думал по-латыни Декарт, обжигаясь дымящимся бурым кофе. В юности, когда он учился в коллегии Отцов Иезуитов, его часто преследовала мысль: как чувствует себя человек, которому приходится вставать не в десять часов утра, а, скажем, в четыре? Теперь он сам был этим человеком, и всё не мог прийти в себя от того факта, что его постигла участь, некогда мнившаяся чудовищной, адской, да и сейчас раздражающая до слёз. Ну мог ли он предположить, откликаясь на приглашение северной монархини, что ей будет благоугодно назначить время занятий на пять часов утра?! А с другой стороны — мыслимое ли дело отказать Кристине? Ведь это знак неслыханного внимания со стороны монаршей особы — предложить ему службу придворного педагога! Декарт считал, что тем, в чьих жилах течёт королевская кровь, не нужно затрачивать массу времени на овладение науками и философским знанием, ибо божественная мудрость даётся им изначально, она врождена им. Аристотель был дураком, полагая себя мудрее Александра Великого, он просто не сознавал, что стал ментором Александра по невероятному снисхождению Филиппа Македонского, и недостаточно ценил оказываемую ему честь. Но он, Декарт, не имеет права её не ценить. Ergo, отказаться он никак не мог, размышлял метр, тревожно представляя себе мост, страшный, продуваемый всеми ветрами, который вновь надо было преодолевать, ибо королева считала излишним присылать за ним экипаж: путь и так близкий, а, кроме того, утренняя прогулка бодрит мозг. Когда-нибудь я серьёзно простужусь на этом проклятом мосту, изнывал Декарт. Простужусь и умру. Господи, спаси и сохрани раба Твоего…
— Метр Картезий!.. — голос слуги вторгся в думы и переживания Декарта, хмуро замершего у окна с бездыханной чашкой.
— Да иду, иду! — отвечал Декарт, вздрогнув и полуобернув к слуге своё ординарное великосветское лицо с усиками и аккуратно подстриженной круглой бородкой.
— Не извольте беспокоиться, высокочтимый метр, — извиняющимся тоном произнёс слуга, обращаясь к низкорослому силуэту на фоне мятущейся серой мглы за стеклом. — Курьер принёс весть, что Её Величество изволили занемочь и Им было угодно отменить занятие. Прикажете что-нибудь передать курьеру?
«Слава Тебе, Господи!», — горячо подумал Декарт, весь преображаясь, а вслух сказал:
— Передай, что я крайне огорчён известием о нездоровье Её Величества и буду неустанно молиться о скорейшем Её Величества исцелении.
Подольше бы продлилась хвороба, промелькнуло в душе, и Декарт испугался.
— Ах ты, дьявол, — прошептал он, отворачиваясь к окну…
Лениво занимался февральский день, и, Боже, как хорошо было, вместо того чтобы бороться с пронизывающим ветром и затем разбирать по косточкам Блаженного Августина, самому блаженно разомлеть до косточек в горячей ванне, выпить вина, почитать, задремать у камина — до чего же хорошо! Сегодня Декарт испытывал подлинное умиротворение. С отрадой он взирал на свой многолетний труд, отражённый в книгах, принёсших ему как славу, так и хулу, и упивался сознанием того, что несомненно приблизил триумф Человеческого Разума. Когда-то, разуверившись в схоластике Отцов Церкви, он отбросил её, взяв лишь воспитанную ею дисциплину ума, и усомнился во всём разом, чтобы в конце концов обрести надёжные опоры в существовании познающего субъекта, окружающего мира и Бога. Отправляясь от этих незыблемых основ, Декарт разработал Метод познания сущего, заключающийся в постепенном восхождении от простейших, само собой разумеющихся аксиом ко всей сложности предлежащего Субъекту бытия. Декарт был убеждён, что человеческий интеллект может всё, если опирается на прочный фундамент и вооружён правильным (то есть Декартовым) методом. Он уже провидел грядущее величие Интеллекта, подчинившего себе всё сущее на основе исчерпывающего знания о нём. С этими приятными грёзами великий мыслитель и забрался в постель, чтобы воздать должное сну — мирному сну праведника.
Во сне Декарту явился Некто, столь сурово молчавший, что метру стало не по себе. У Некто была огромная голова без единого волоса и тощая шея, а всё остальное терялось в длинных одеждах. Кроме того, от Некто исходила какая-то неземная сила, вследствие чего Декарт решил, что это Божий посланник, и в трепете глядел на него, не смея, а точнее, не будучи способен пошевелиться. Наконец, Некто заговорил.
— Твоя кончина уже очень близка, — молвил Он тихим голосом, наполнившим Декарта до краёв ужасом, — а ты всё ещё ничего не понял. Я пришёл к тебе, потому что чрезвычайно озабочен тем, как у тебя идут дела. Твоё учение — полный бред, оно не стоит выеденного яйца. За оставшееся тебе время ты должен попытаться постичь Истину, иначе ты не узнаешь вечного блаженства, к которому стремится твоя душа. Я дам тебе коан для медитации, другими словами, формулу, размышлением над которой ты должен будешь проторить себе дорогу к подлинному знанию. Посмотри вон в тот угол, Декарт, — и ты увидишь эту формулу!
В углу, на который указывал Некто, действительно горела надпись, составленная из четырёх слов; когда Декарт прочитал их, то пришёл в такое чудовищное смятение, что мигом проснулся, стараясь вытряхнуть из ушей свой собственный, застрявший в них, крик.
Надпись гласила: COGITO ERGO NON SUM.
Cogito ergo non sum! О ужас! Первая мысль — это Дьявол искушает его. Но в том, что излучал Некто, не было ничего дьявольского. Это был, вне всякого сомнения, Божий вестник, angelus. Значит, Господь недоволен им, Декартом! А времени, чтобы всё исправить, остаётся, быть может, совсем, совсем мало?! Быть может, один день?! «Твоё учение — полный бред…». Паника охватила Декарта. К счастью для него, королеве всё ещё нездоровилось и она была не в состоянии заниматься. Узнав об этом, философ немного успокоился, сочтя это знаком проявляемой к нему Божьей Милости. Он решил употребить всё своё время и весь свой недюжинный интеллект на разгадку данной ему во сне формулы. Однако сначала нужно было привыкнуть к ней, так чтобы от неё не бросало то в жар, то в холод; измотать её, как дикого жеребца, гоняя в уме кругами на безопасном расстоянии. Внезапно осенило: Некто вовсе не имел в виду, что его учение — бред, просто Господь хочет подвергнуть его философию последнему, самому серьёзному экзамену. Ведь если Декарту удастся доказать заведомо абсурдное положение, то это будет означать безраздельную победу Мыслящего Субъекта, его всемогущество! «И если любите любящих вас, то что особенного делаете?» И если человек, вдохновенно думал Декарт, доказывает лишь то, что доказывается, — что особенного делает?
Всякий, кто засвидетельствовал бы в эту минуту мыслительный процесс Рене Декарта, сказал бы: от пережитого потрясения метр сошёл с ума. Но самому философу так не казалось. Он с сатанинским усердием вгрызся в загадочную формулу. Однако битва грозила оказаться проигранной для Декарта: понять формулу он не мог. Cogito ergo non sum — как это может быть? — раздражённо вопрошал он белесый день, робко заглядывающий в его мрачноватый кабинет. Я мыслю, я познаю… Что значит познавать? Познавать значит отдавать себе отчёт в том, в чём раньше себе отчёта не отдавал. Но прежде всего познание, познавательная деятельность, отдаёт себе отчёт в себе самой, а следовательно, в том, что она существует, и то, что, таким образом, существует, можно назвать Я или Мыслящим Субъектом. Выходит — cogito ergo sum… М-да.
А может быть, расширить границы рассуждения? — мелькнуло у Декарта. Скажем, включить материальный момент? Но это неметодологично, возразил он себе, поморщившись. Ну так что ж — захочешь вечного блаженства, ещё не на то пойдёшь. Он придвинулся ближе к камину, глядя в огонь, на игру языков пламени, напоминающую замысловатый танец гнедых мустангов и отражающуюся в зрачках философа демоническими отблесками. Если уж никак нельзя обойтись без материальной субстанции, думал Декарт, то пусть она мыслится как самое чистое своё проявление, наименее чуждое подлинной, духовной жизни Субъекта — огонь. Не зря же говорят: пламень духа… Измученный небывалым напряжением умственных сил, разморившись от тепла, метр задремал, и его посетило видение, походящее на какую-то мистерийную драму: Прошлое, Настоящее и Будущее явились к нему в облике гигантских костров, которые начали сплетаться своими огненными телами и образовали один, единый Пожар Вечности, и мысль Декарта искала и не могла найти себя в этом Пожаре, чтобы по старой привычке удостоверить своё собственное существование. Это было невыносимо, и Декарт судорожно пришёл в себя. Вдруг он почувствовал, что неведомые силы сна взметнули его почти к самой Истине и либо он сейчас постигнет её, либо скатится в бездну сумасшествия. От Декарта требовалось последнее усилие, и он приложил его, сжавшись, прыгнул, точно барс, взорвался отчаянным, смертельным, самозабвенным высвобождением всех ресурсов, распластываясь в пустоте — и вдруг ощутил под собой твердь. Это была твердь решения загадочной формулы-коана, и, обливаясь потом и ужасаясь, что пришлось сдвинуть все привычные ориентиры, Декарт схватил перо и бумагу и начал записывать. Вот что он записал:
«Воистину велик и устрашающ Субъект Мыслящий, ибо постигает такое, что у него самого волосы становятся дыбом! Только что с Божией помощию я проник в смысл формулы «cogito ergo non sum». Прежде всего мне пришлось отказаться (о чём не могу вспоминать без душевного трепета) от строгого разграничения между сферой мышления и сферой протяжённой материи, допустить их взаимопроникновение, взаимозависимость и даже неразрывную связь. Если допустить сие, то можно увидеть, что Субъект не вечно полагает себя, то есть не вечно существует, ибо нерасторжимо связан с материальным телом, протяжённым в пространстве и во времени, а тело сие обречено тлению. Таким образом, сегодня Я полагаю себя и, следовательно, есмь, а завтра Я уже не полагаю себя — следовательно, не есмь. Теперь возьмём прошлое, настоящее и будущее и силою мыслительного акта вообразим их не порознь, но в некоем единстве, которое можно назвать Вечностию. В сём единстве они могут быть уподоблены трём кострам, слившимся в один: непонятно, где чьё пламя, так же и в Вечности непонятно, где прошлое, где настоящее, а где будущее. И вот Субъект, созерцающий сию Вечность, вдруг открывает, что он не может полагать себя в ней, поскольку границ нет, нет никакой разницы между настоящим моментом и отдалённым будущим, и если в этом отдалённом будущем Я не полагаю себя и не существую, то это означает, что Я не полагаю себя и не существую сейчас, в сие самое мгновение! Так Познавательная Деятельность, или Мыслящий Субъект, или Я, вначале полагавший самоё себя и тем удостоверявший своё существование, теперь с не меньшею очевидностию полагает неположение самого себя и собственное несуществование, чем доказывает свою несгибаемость. Cogito ergo non sum!»
В тот вечер Декарт лёг спать рано, в полной боевой готовности к встрече с Некто. И Некто не замедлил к нему явиться. Декарта, однако, поразил вид пришельца, поразил и испугал: он был ещё суровее, нежели в первый раз.
— Дней твоих осталось уже совсем мало, — промолвил он. — Вчера у тебя было время как следует поразмыслить над коаном, который я дал тебе. И к какому же результату привело тебя размышление?
Вопрос был задан риторически, но Декарт не уловил этой тонкости и принялся повествовать о своём успехе в понимании формулы. Вдруг Некто прервал Декарта.
— Довольно! — резко сказал он. — Ты по-прежнему невероятно далёк от истинного понимания. Ты всё ещё раздваиваешься, Декарт, так что происходящее в твоём уме не оказывает никакого влияния на твою остальную сущность. Всё это сны, Декарт, сны о понимании, и ты проходишь сквозь их призрачную череду. Пока ты не преодолеешь свою порочную раздвоенность, ты будешь видеть эти «сны о понимании», вместо того чтобы наконец понять. Понять — это значит стать тем, что ты понял. Если, как ты утверждаешь, ты понял этот коан, тогда почему ты, — Некто наклонился ближе, — почему ты не испарился? Это единственно правильное решение данной формулы, и тебе предстоит достигнуть его, если ты мечтаешь о вечном блаженстве. Продолжай размышлять, Декарт. Может быть, ты ещё успеешь понять. Может быть… — и Некто растворился, подав пример того, к чему должен стремиться Декарт, а с ним растворился и сон. Метр лежал, холодея от лютого ужаса. За считанные дни, отделяющие его от смерти, он должен был каким-то образом вылезти из кожи вон и испариться! Час от часу не легче!
Словно глухая стена выросла перед несчастным философом, и по эту сторону стены были лишь Смерть, витающая около него, сокращая круги, да непомерная задача испарения, всё же прочее оставалось по ту сторону.
Утром ему сказали, что королева поправилась и надо идти проводить урок. Какой урок?! Какая королева?! Декарт мученически скривился и сказал, что плохо себя чувствует, что ему трудно дышать, это, по-видимому, обострение его застарелой лёгочной болезни.
Слуга встревоженно удалился, чтобы позаботиться о немедленном извещении Её Величества, и некоторое время спустя в спальне Декарта появился придворный лекарь, долгоногий немец с тонким надменным ртом, моноклем в левом глазу и в надушенном парике. Он обозвал Декарта херром, порекомендовал несколько раз в день ставить на грудь компресс и покинул «больного», покачивая буклями парика, причём «больной» даже и не заметил, как он ушёл, потому что на самом деле был совсем не у себя в постели, а стоял в мрачном тупике перед Формулой, закрывающей от него выход из лабиринта, и вкусный запах лекарского парика смешивался в его ноздрях с густеюще смрадным духом приближавшегося Минотавра Смерти. В конце концов, думал он, просто иррационально с моей стороны не испаряться, тогда как я сам доказал себе, что меня не существует! В чём же дело? «Ты всё ещё раздваиваешься, Декарт», — сказал Некто. «Ты видишь сны о понимании, вместо того чтобы наконец понять». «Итак, бодрствуйте!», — звучал в нём другой, кроткий, но вселенски серьёзный голос, и Декарт терзался, пытаясь проснуться, и не мог. Он осознал, что его учение не поможет ему испариться, и отбросил его разом, единым махом отстранил от себя труд всей своей жизни, и вот тогда… но и тогда Запредельное лишь слегка пощекотало его, оставив в прежнем безнадёжном положении. Cogito ergo non sum, cogito ergo non sum, твердил он на разные лады, стремясь проникнуться этой формулой, cogito, стать ею, ergo non sum, и ничего не происходило…
Декарт «болел» уже несколько дней, и каждый день в одно и то же время в комнату вплывал посторонний аромат, безмерно раздражавший метра. Однажды утром «страждущий» решился сказать, что ему немного получше и, хотя он ещё слишком слаб, чтобы приступать к своим обязанностям, он всё же с удовольствием бы встал с постели и «испил кофию». Слуга, обрадовавшись этой благоприятной перемене, метнулся распорядиться насчёт кофе…
…Медленно убывал в чашке благоуханный напиток, а тот, кто его поглощал, уже почти не способный сосредоточиться, мысленно блуждал по своей, почитай что прожитой, жизни в прострации отчаяния. Что было у него? Когда-то было детство, детство, проведённое в чистом раю, переполненное зеленью садов провинции Турень, где он родился. Эти сады внушали маленькому Рене безотчётное, но страстное желание быть сразу всем, захлебнуться всей жизнью, какая только есть, желание, забытое в более серьёзном возрасте, когда Декарт посвятил себя исследованиям, которые стали для него всем и должны были подвинуть вперёд научно-философскую мысль его времени. Но этих исследований больше не существовало для Декарта, они оказались ошибкой, и их опрокинуло в адскую бездну формулой «cogito ergo non sum», точно сияющей стопой Всевышнего. Ничего не оставалось у Декарта, абсолютно ничего, это была совершенная пустота…
— Ага! — воскликнул Декарт и, допив остатки кофе, отставил опорожнённую чашку. Но не успел он наброситься на эту открывшуюся пустоту его жизни, чтобы браво использовать её для достижения своей цели, как моментально раздвоился и соскользнул в сон. Всё. Декарт сдался. В изнеможении отвалившись на спинку кресла, закрыл глаза и произнёс: «Господи, наставь раба Твоего!». Потом протянул дрожащую, ослабевшую от нервного напряжения руку за чашкой, поднёс её к губам и выпил.
?!
!
Торжественным ямбом ударило в нём понимание, в мгновение ока тот Декарт, который грезил о постижении Истины, сам стал грёзой, а родился настоящий Декарт, и этот Декарт не существовал. Сады Турени зашумели вокруг, и в сладком ужасе трансцендентного оргазма он начал испаряться. Кабинет сразу сделался невыносимо мал для его царственного несуществования, поэтому Декарт пока воскурился к потолку, стараясь подклубиться поближе к дверям, чтобы, когда они распахнутся (а рано или поздно это произойдёт), его поскорее вытянуло наружу. Так постепенно он выберется на волю, где после долгих и утомительных снов наконец познаёт все восторги пробуждённого несуществования, точнее, существования во всём сущем, безграничного, божественного, ни с чем не сравнимого… Предвкушая это, Декарт переливался всеми цветами радуги в потоке солнца, впервые за много дней озарившего комнату…
…Позднее слуга Декарта был допрошен с пристрастием, но так и не смог сказать, куда исчез его господин. Он только вспомнил, что, когда, беспокоясь о состоянии высокочтимого метра, он заглянул к нему в кабинет, то его обвеял лёгкий дымок… но впрочем, он не уверен, что ему не почудилось. Более полезных сведений от него добиться не удалось.