Я… дох от жажды в твоих родниках:
Я не знал, как тебя знать…
БГ
…Я приближаюсь к вилле первосвященника в тот час, когда солнце пожирает последние тени и яростно горит на рукоятках мечей идущих со мной людей. Мои шаги упруги, я исполнен решимости как никогда и думаю, что старый хитрец не откажет мне в моей просьбе. Мне и нужен-то от него сущий пустяк: всего лишь бумага, написанная им собственноручно и скреплённая его печатью, бумага, которая бы содержала повеление синагогам в Дамаске выдавать всех распространителей христианской заразы и наделяла бы меня, Савла Тарсянина, полномочиями надзирателя за исполнением этого повеления. Дав знак моим людям ждать, я один подхожу к воротам и требую доложить о себе. По прошествии некоторого времени привратник возвращается, отпирает засовы и ведёт меня к дому по широкой мощёной замечательно чистой дорожке, пестреющей сонно недвижным узором теней, отбрасываемых листвой поистине роскошного сада. Первосвященник уже ждёт меня на террасе в рубашке из тончайшего виссона и сандалиях; его огромные глаза немигающе смотрят на меня, кажется, что они видят насквозь, но Савла из Тарса трудно смутить. Я приветствую его почтительно, но без заискивания, он отвечает с лёгкой лукавой усмешкой. По-прежнему не роняя достоинства, я приношу ему извинения за беспокойство и стремлюсь сразу же перейти к сути дела, ибо не привык выжидать и отсрочивать, что ни говори, а дипломатия — это не для меня. К моей досаде, первосвященник предлагает мне прогуляться по саду и всё подробно обсудить. Я абсолютно убеждён, что обсуждать тут практически нечего: либо «да», либо «нет», причём для «да» значительно больше оснований, так как христиане — наши враги. Манера старика меня раздражает, тем не менее я вынужден согласиться на прогулку.
Зной, спящие деревья, застывшие тени под ногами — всё это заколдованное царство непереносимо для меня, и я стараюсь сократить наше путешествие по нему, изъясняясь как можно конкретнее. Но меня ждёт разочарование: первосвященник самым издевательским образом разбавляет этот конкретный разговор. Например, он спрашивает меня:
— И отчего это ты так негодуешь на христопоклонников, Савл?
— Собаки, — отвечаю, не растекаясь в словах.
— Веско, — замечает он, и левый глаз его, обращённый ко мне, смеётся. — А мне вот почему-то кажется, что в глубине души ты сам стал христопоклонником и злишься, таким образом, на самого себя. Я не угадал?
В бешенстве я останавливаюсь и хватаюсь за висящий на поясе меч, однако тут же прихожу в себя. Первосвященник глядит на меня с любопытством. Старая обезьяна, думаю я, ты играешь с огнём — смотри, как бы не подпалить себе шкуру!
— Знай, — говорю, — что только уважение к тебе…
— Ладно, ладно! — он похлопывает меня по плечу. — Извини, Савл, я просто пошутил. Дело в том, что я восхищаюсь твоим рвением и решительностью, они будят во мне воспоминания о тех днях, когда я был столь же молод, сколь и ты, и так же безупречен. Ведь безупречен всякий, кто не оставляет в своей душе места сомнению, верно, Савл?
«Опять заговаривает зубы», пугаюсь я и, собрав всю волю, выпаливаю, что если, мол, он так дорожит памятью о днях молодости, то пусть в честь этой памяти без лишних слов выдаст мне нужную бумагу.
— Ну и зануда ты, Савл, — вздыхает первосвященник и поднимает голову, глядя на кроны деревьев, блещущие листьями, точно монетами, в раскалённой вышине. — Молодость безупречна, но иногда крайне занудлива в этой своей безупречности. Пойдём, напишу тебе твою бумагу…
Получив необходимое от первосвященника, я объявляю своим людям, расположившимся неподалёку от ворот виллы, что мы отправляемся в Дамаск немедленно, поскольку больше нет смысла задерживаться. Возражений мои слова не вызывают, да, собственно, я и не ожидаю услышать никаких возражений. Наши ослы уже навьючены, поэтому нам совершенно незачем ждать, вот именно, совершенно незачем. Дорога из Иерусалима в Дамаск неблизкая, займёт несколько дней, и мне нравится, что она уже шуршит под нашими сандалиями и под копытами животных, пыль вздымается от наших бодрых шагов — смотрите, это идёт грозный Савл из Тарса, и в груди его бьётся неумолимое сердце, звуча последним отсчётом для вас, дерзкие смутьяны!…
Мы движемся несколько часов почти без передышки, и вот уже смуглом свете вечерней зари становится различимой гряда отлогих холмов, полностью сливавшаяся с равнинным пейзажем в начале нашего пути. Я рассчитываю достичь этих холмов как раз к наступлению темноты и на склоне одного из них сделать остановку до утра, что и довожу до сведения моих спутников. Ночь спускается быстро, но мы всё же успеваем прибыть на намеченное место и, слушая вой и тявканье невидимых гиен, разводим огонь и располагаемся на отдых. Выставив часовых, я подбираюсь поближе к костру (когда солнце заходит, становится довольно холодно) и укладываюсь спать. Шум, производимый гиенами, не может помешать мне насладиться сном в моём здоровом утомлении, я закрываю глаза… и вдруг оказываюсь в совершенном одиночестве на пустынной дороге под хмурыми бессолнечными небесами, являющимися предметом моего отчаянного внимания из-за того, что меня вроде бы должен осиять какой-то свет, а если он меня не осияет, тогда плохи мои дела, ибо мне придётся до конца выполнить поручение, с которым я послан в город Дамаск и которое заключается в том, чтобы найти в нём и уничтожить самого себя. Со стоном ужаса я просыпаюсь, и тут же слёзы проступают у меня на глазах от невыразимого облегчения: это был только сон, хотя в жизни своей я не видел более кошмарного сна! Соратники мои обеспокоены, но я всем видом стараюсь показать, что всё в порядке, кого не посещали дурные сны. Оставшееся время до рассвета я лежу, боясь сомкнуть глаза, такого со мной ещё никогда не бывало. Едва заметив, как горбушка солнца высовывается из-за горизонта, я вскакиваю и начинаю поднимать своих людей в дорогу, изо всех сил стараясь не думать о том, что приснилось мне этой ночью. Твёрд как кремень, я отгоняю от себя малодушные мысли о предзнаменованиях, однако вскоре приходится с грустью признать, что зловещий оттенок этих мыслей лежит на всём окружающем, и я со стыдом отмечаю, что непроизвольно вздрагиваю, стоит небольшому облачку набежать на солнце. Странное состояние.
Вечером останавливаемся на берегу Иордана, откладывая на завтра проблему поисков брода. Я долго сижу спиной к огню, обхватив колени и вперившись в сливовую мглу над рекой. Наконец, голова моя тяжелеет и падает на грудь. Я погружаюсь в сон…
…Я — обыкновенный молодой человек по имени Павел, живу в небольшом провинциальном городке Дамасске (говорят, здесь когда-то были поселения древних дамасов, отсюда и название) и работаю подрядчиком на дому. Ну, изготавливаю на заказ всякие нужные бытовые штуки: полки, дверные ручки, замки, вешалки. У меня дома спальня оборудована под мастерскую, а сам я сплю в зале на старом тюфяке. Живу я один, с тех пор как умерла моя древняя бабушка, на этом самом тюфяке умерла. Образование моё с грехом пополам среднее, а на гербовой бумаге в моём аттестате красуются всего две пятёрки — по литературе и труду. Я выпускное сочинение по «Горю от ума» писал. Конфликт Чацкого с обществом фамусовых-молчалиных. Как сейчас помню — одну-единственную ошибку обнаружили, да и то я доказал, что это не ошибка, а авторская экспрессия. А вообще жизнь у меня бедная — физически и духовно.
Частенько ко мне приходит моя соседка по этажу, Юлька. Не подумайте, ради Бога, что у нас роман: для этого мы самую малость припозднились. Привыкли, что ли, друг к другу, стали просто добрыми друзьями. Я не хочу сказать, что Юлька мне не нравится: у неё довольно приятная внешность, вьющиеся русые волосы, серо-зелёно-голубые глаза, переключающиеся наподобие сигналов светофора, грудь, заметная даже в свободной одежде. Но я никогда не был даже близко к тому, чтобы в неё влюбиться, ну, не был — и всё тут. Мне всегда казалось, что есть девушки просто красивые, а есть — «с изюминкой», так вот в Юльке этой самой «изюминки» как раз нет, нет, как я говорю, «очарованности», а одна сплошная здоровая «очаровательность». Она Ольга, а мне нужна Татьяна. Впрочем, я тоже не являюсь, по-видимому, её идеалом. Я выяснил, что когда девушка стремится обрести поклонника, она прежде всего не позволит себе с ним ничего лишнего, а Юлька очень даже позволяет. Ей, очевидно, наплевать на то, что я подумаю о пресловутой женской загадочности, которую она вовсю компрометирует.
Она приходит ко мне по утрам, когда я расслабляюсь за чашечкой кофе, прежде чем зашиться у себя в мастерской, плюхается на стул, закидывает ногу за ногу (при этом, опять же, плевать, если мне видно чуть больше, чем прилично), откровенно, по-кошачьи, зевает и принимается болтать хриплым голоском, не удосужившись для начала прочистить горло. В такие минуты она даже не Ольга, и мне слегка противно, из чего я и вывожу, что безразличен ей в смысле всяких таких дел. Ну и фиг с ней, мне она тоже до лампочки.
Сейчас зима, конец декабря и последние дни уходящего года слетают косым снежком с мутного неба. Для меня это время — неизменный шанс отвлечься наконец от постылых вешалок, рамочек, подставок и предаться более романтичному виду работы: перед Новым годом у меня масса заказов на изготовление ёлочных игрушек. Я выволакиваю из кладовки свою гордость, пожалуй, самую дорогую вещь в моём убогом доме — электрический стеклодувочный комбайн, сочетающий в себе высокочастотный конвертер, печь, контейнер для стекольной массы, собственно стеклодувочный агрегат и вольфрамовую трубку с внутренним буфером для вывода печного жара через вентиляцию наружу. С помощью этой фантастической штуки и благодаря моим усилиям спальня моя заполняется предтечами Нового года: искрящимися гроздьями разноцветных ёлочных шаров, которые по изготовлении так аппетитны, что их неудержимо хочется съесть, точно волшебные яблоки. Юлька, заглянувшая ко мне в разгар предновогодней страды, похоже, как и я, жалеет, что шары, эти сине-зелёно-красные чародеи, несъедобны. Она облизывается на них, как полярная лисица.
— Что, нравится? — говорю ей с задором. — Бери, не робей, всё своё, огородное.
Юлька смеётся. Она понимает мой юмор, а я — её: ещё один довод в пользу того, что мы не можем быть вместе, пусть это и покажется парадоксом. Между нами нет ни накала, ни напряжения, а значит, и быть ничего не может. И вообще — хватит уже об этом.
Юлька нетерпеливо ёрзает и вздыхает всё время, пока я работаю, не обращая на неё внимания (делу — время, потехе — час), наконец, порывисто встаёт, демонстрируя мне, что уходит и желает, чтобы я её проводил. У меня руки в краске, поэтому я надвигаюсь на неё, как Отелло. Она просит разрешения взять домой несколько моих шаров, и я разрешаю. В коридоре она вдруг неожиданно разворачивается, и я отпрядываю, чтобы избежать неловкой близости. Юлька грустно улыбается. Это — впервые. Она сегодня какая-то странная.
— Ты сегодня какая-то странная, — говорю ей.
— Там в наш драмтеатр на Прямой Барсуков приехал с гастролями, — пряча взгляд, произносит она скороговоркой (Барсуков — это такой крутой столичный режиссёр, он ставит классику. Он поставил «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова, того самого, по которому я когда-то сочинение писал. Приезд Барсукова в такую глушь, как наш Дамасск, да ещё под Новый год — событие.). — Я смотрела репертуар. Послезавтра играют «Горе от ума». Я подумала… может быть, ты захочешь меня пригласить?
Я забыл пояснить, что Юлька сейчас одна, и так как даже у самых завзятых лохудр принято страдать от одиночества, тем более это справедливо в отношении такой миловидной девицы, как моя соседка. А может, думаю я, она в меня влюбилась? Надо же, помнит, какая у меня любимая пьеса, а я вот и забыл, когда ей об этом говорил. Может, а? Но мне тут же становится смешно, и я едва не смеюсь вслух, вот так — ха-ха-ха! Нет уж, спасибо, я лучше шарики буду делать. Всё больше толку, чем от этих бессмысленных совместных походов в театр. Чтобы не обидеть Юльку, я говорю:
— Может быть, и захочу.
Откровенно говоря, всю вторую половину этого дня у меня не выходит из головы ни этот самый театр, ни Барсуков, ни «Горе от ума». Пойти, что ли, взглянуть, уже не однажды думал я. Интересно ведь. И так живёшь хуже, чем в болоте. Наконец, принимаю решение — пойду, но один, без Юльки. Вы скажете, неумно? Вероятно, вы правы. Но я не собираюсь потакать её ностальгическим капризам, потому что это всё несерьёзно. Пускай сходит с кем-нибудь другим. Мы с нею прекрасно общаемся у меня на кухне, а театр — это, по-моему, не наш стиль.
Иногда я твёрд как кремень. Но лучше быть твёрдым кремнем, чем жидкой размазнёй.
И вот наступило двадцать шестое декабря, день премьеры. Ни вчера, ни сегодня Юльки у меня не было: вполне естественно, а иначе было бы неэтично. Я ловлю себя на том, что мне без неё немного скучно, но я вспоминаю, что — см. предыдущий абзац.
За окном моей мастерской серый день-бомж поспешно ретируется перед тёмным кителем ночи. Мне немного странно, что надо будет выйти в эту темень и ехать в театр. Тем не менее, я прибираюсь в мастерской, привожу себя в порядок, одеваюсь и покидаю дом, поглаживая в кармане пальто одинокий билетик. Мне грустно, и я стараюсь играть сам с собой, притворяясь, будто я — Евгений Онегин и у меня — бобровый воротник, искрящийся морозным серебром. Но у меня нет бобрового воротника, зато есть дурное настроение, этакая дополнительная зима внутри. Две зимы для меня чересчур, и я очень зябну. (Впрочем, не думаю, чтобы Юлька была способна меня согреть.).
На автобусной остановке я смотрю на девушек. Одна из них привлекает моё внимание тем, что я никак не могу увидеть её лица, потому что она ни разу, даже случайно, не поворачивается в мою сторону. Мне совершенно не важно, увижу я в конце концов её лицо или нет, но в этом интуитивном избегании определённого ракурса есть что-то наивно-вызывающее, и моё самолюбие задето. Я выхожу вперёд, делаю вид, что напряжённо высматриваю в клубящейся морозной дали автобус, затем с нарочитой небрежностью отворачиваюсь, пытаясь задержать взгляд на её лице не долее секунды. Но я могу смотреть сколько угодно — она уже стоит спиной ко мне и читает афиши в маслянистом свете фонарей. На ней чёрная шубка, мерцающая серебряной пылью, похищенной с воротника литературного героя, и чёрная же шляпка с «бантиком» — так одевается зимой добрая половина молодых дамассок (Юлька тоже так одевается). Вдруг я замечаю, что голова её начинает слегка поворачиваться, и я молюсь, чтобы она оглянулась, но для того чтобы увидеть, не идёт ли автобус (а именно это её интересует), вовсе не нужно сворачивать шею. Единственное, что выхватывает мой жадный глаз, это участок щеки и локон, вдруг выбившийся из-под шляпки сонным кольчатым червячком. Локон кажется мне золотистым, но я не уверен, что это не оптическая иллюзия. Тотчас уже она вновь устремляет взгляд на афиши, и я в недоумении кусаю губы…
В транспорте она сидит впереди меня, естественно, спиной, что заставляет мои губы скривиться в непроизвольной усмешке. Быть может, природа считает меня недостойным увидеть лицо этой девушки? А вдруг она невероятно красива, умна и «с изюминкой»? Вдруг она могла бы растопить одну из моих зим? Неожиданно в моём воображении возникла завораживающая картинка: я и моя незнакомка, моя Фея, вместе встречаем Новый год, бьют часы, звенит хрусталь, пенится шампанское, смотрю в её изумительные блестящие глаза и несу какую-то ахинею про ёлочные шарики, которые сам сделал, а она говорит как интересно, а потом мы целуемся прямо через стол, потому что безумно…
— Граждане пассажиры, автобус неисправен. У вас есть возможность сделать пересадку…
Соображаю я поразительно быстро. Как угорелый вылетаю из салона, спотыкаюсь, падаю на снег, смущённо отряхиваюсь, сознавая, что похож на идиота, но сказать по правде, меня это сейчас мало волнует. Я окидываю остановку оком Тамерлана — она ещё не вышла. Тогда я начинаю снаружи вглядываться в заиндевевшие окна салона в надежде поймать мою чародейку в кадр. Напрасно, ибо в салоне сквозят лишь какие-то загадочные тени. Я ударяю себя по лбу и подбегаю к дверям в твёрдой решимости её не упустить. У меня только одно страстное желание — увидеть её лицо, ли-цо, как говорят китайцы. (Так одинокие люди часто затевают сами с собой игры, которых никто не разумеет, и все принимают затейников за ненормальных. Они правы. Это аутизм, печальный аутизм одиночества, подобный аутизму Арлекино, который «в безумии страстей» играет для себя Гамлета.).
Решимость моя имеет успех, на который я в прямом смысле слова не рассчитывал. Выгружающийся из салона народ принимает меня за контролёра, и все поголовно суют мне под нос свои проездные, а один нетрезвый субъект даже пытается объяснить, что забыл удостоверение дома, но вообще он — афганец, а афганцы пользуются правом бесплатного проезда. Я цежу сквозь зубы, что меня не интересует, кем является нетрезвый субъект — афганцем или, может, турчином, — и продолжаю высматривать мою фею. Но вот последний из пассажиров покидает салон — и это не она. Остолбенев от изумления, я не сразу обращаю взор на тех, кто уже приличной стайкой собрался на остановке. И вдруг вижу её, и меня разбирает жуткий смех, потому что она опять стоит отвернувшись в другую сторону, и я вижу всё тот же интригующий локон, похожий на конфетти. Очевидно, девочка моя выскользнула, пока я, как очумелый, пялился на замёрзшие окна. Теперь меня уже разбирает не смех, а злость — и на себя, и на неё. Мне хочется приблизиться к ней, развернуть её силой и, как в «Фаусте», воскликнуть: «Так кто ж ты, наконец?!»
А зачем непременно хватать и непременно кричать, рассуждаю я сам с собой. Просто подойти, привлечь внимание. Ведь это всё наваждение, блеф, она не фея и не нимфа, а реальная девушка, а, значит, естественно, взглянет на того, кто её побеспокоил. Вот тут-то и познакомиться бы с ней, если окажется, что она миловидна, а если судьба играет с ним злую шутку и она всё-таки чувырла, просто сказать: «Извините, обознался.».
Да, но… у меня нет дурной привычки заводить знакомства с бухты-барахты. Прежде мне необходимо почувствовать, что это — моя судьба, а не фантазия.
В принципе, рассуждал я дальше, в том, что мы ни разу не встретились взглядом, нет ничего сверхъестественного. Всё дело в её угрюмой сосредоточенности и в моей деликатности. Ну что мне стоит, к примеру, зайти спереди, так чтобы находиться в радиусе её взгляда, и затем, словно в рассеянности, повернуть голову и задержаться на её лице — всего на одну секунду — этого будет достаточно. Теперь-то уж она не отвертится — с какой бы это стати? Афиш здесь нет, смотреть больше некуда, кроме порождающего машины шоссейного лона и — неизбежного меня.
Дрожа от предвкушения скорой разгадки терзающей меня тайны, я обхожу её и становлюсь у кромки тротуара, опережая загадку на несколько шагов. Сердце у меня колотится, я будто пьяный, но — надо исполнять свой коварный замысел. Я оборачиваюсь, стараясь придать себе выражение скуки и безразличия с толикой отвращения, но недра мои трепещут, и я с великим трудом сдерживаю готовый прорваться хохот.
Девочка моя в мою сторону не смотрит. Она смотрит в другую, то есть как раз туда, откуда я только что ушёл. Она задумчива, поля её шляпки скрывают заветные черты. Долго она так не будет, говорю себе. Сейчас мы с ней встретимся взглядом. Но меня ждёт чудовищное разочарование: недалеко от остановки тормозит такси, фея моя, недолго думая, спешит к нему, и последнее, что фотографирует мой тускнеющий взор — это её серпантинно мелькнувший в свете фонаря локон…
Удовольствия от спектакля я не получил никакого, скорее, я получил какое-то антиудовольствие, — но то была, конечно, вина не Барсукова и его труппы, а моей, так сказать, неотомщённости, в ощущении которой я дошёл до предела. Помню, мне даже хотелось стать на время самым сильным в мире гипнотизёром, чтобы превратить барсуковский спектакль в отвратительный фарс. Но биополе у меня более чем скромное, поэтому вся моя внезапная мизантропия свелась к внутренним вспышкам нелепой язвительности: «А судьи кто?…» (Кони в пальто!), «Чуть свет уж на ногах…» (Чересчур умная голова ногам покоя не даёт!), наконец, под занавес: «Карету мне, карету!…» (А каретой не?!…). А вдруг это была моя судьба, чёрт подери?! Судьба назначила мне деловую встречу, а я пришёл на неё с игрушками! С ёлочными шариками! Ну вот и жри теперь свои шарики, пои по утрам Юльку кофе, смотри, как она тебе демонстрирует, что и за мужика-то тебя не рассматривает! А для разнообразия ещё иногда думай, как бы ты мог встретить Новый год не один и не с бесстыжей этой Юлькой…
Но почему, почему, несмотря на все мои ухищрения, я ни разу не увидел её в лицо?! Разве так бывает? Бред какой-то…
Надо забыть обо всём этом, как о сне, о случайном наваждении, решаю я (твёрд как кремень), и лишь временами вспоминать как о том, что Господь порой посылает нам забавные приключения, чтобы скрасить наши беспросветные будни, ибо уныние есть смертный грех....
А вообще всё это действительно не более чем забавная история, ирония судьбы, вокруг которой мой одинокий Арлекин закрутил целую галактику потайного смысла. Как можно расстроиться из-за девушки, чьего лица ты даже не видел! Ведь нет лица — нет человека! И девушки этой тоже нет и никогда не было — это всего лишь мечта, новогоднее пожелание самому себе…
И всё-таки, пока я возвращаюсь домой, я зорко присматриваюсь к редким запоздалым прохожим (городок наш тихий, домашний, не содержит ночных увеселительных заведений, и жизнь на улицах обыкновенно замирает сразу после закрытия магазинов, то есть часов в девять вечера. Исключение составляют новогодняя ночь, чудные летние вечера и дни гастролей труппы режиссёра Барсукова). Я думаю, не стоит объяснять, какого чёрта я это делаю. Раз или два мне попадается навстречу девушка точно в таких же шубе и шляпке, но… что-то возникло между мной и моей незабвенной феей за тот короткий отрезок времени, что мы были рядом, какая-то метафизическая связь, которую я бы, кажется, почувствовал, будь она одной из этих девиц. Нет. Будь одна из этих девиц ею.
Я вдруг понимаю, что она никогда бы не могла быть одной из, и глупые чувства затопляют меня; плотина моего цинизма слишком кустарно сработана, чтобы сдержать их стихийный вешний наплыв.
Я влюблён. Влюблён по уши в девушку… короче, в девушку без лица. В безликую девушку. Вот так. Моё положение хуже пигмалионовского, ибо где та Афродита, которая сжалится надо мной и воплотит мне мою фею?
Сижу дома несчастный, полдвенадцатого — ни в одном глазу. И зачем я попёрся в этот дурацкий театр? Сроду ведь не ходил. Надо было идти с Юлькой, думаю я, но тут же бесслюнно (всё-таки не верблюд и не в хлеву) плююсь: после драки кулаками не машут. А что — поболтали бы, пошутили, пофлиртовали — и ничего бы я не заметил. Но тут я вспоминаю Юльку — ох, боюсь, не стала бы она со мной шутить да флиртовать! Какая-то она странная была, я ей тогда ещё так прямо и сказал. Я представляю, что Юлька в меня влюблена, чтобы себя повеселить, но мне почему-то не совсем смешно, как культуристу, которому рассказывают анекдот про импотенцию. «Над шрамом шутит тот, кто не был ранен», как говорит Ромео у Шекспира.
Ничего, утешаю себя. Уйду в работу, оставшуюся до Нового года недельку посвящу моим шарикам, а на Новый год позову Юльку, мы с ней напьёмся к чертям собачьим, и… может, что-то у нас и получится, как знать, как знать… Всё-таки пьянка и торжество плоти — в конце концов средство на время забыть о том, что я в свои двадцать пять лет влюблён глупейшим из возможных способов: не в актрису, не в телеведущую, не в статую даже, а в… блеф. В локон. Словно жалкий фетишист.
А если серьёзно, мне давно уже пора начинать пить горькую. От такой стрёмной жизни, как моя, люди спиваются гораздо раньше. Уходят в запои, как в космос, пока не уйдут насовсем. Вот и мне, видно, время настало — к звёздам… Что ж, с Нового года начинаю новую жизнь — жизнь беспробудного пьяницы, трамвайно-троллейбусного клоуна, и вечный карнавал, можно будет Юльку взять в компаньонки, да только она, наверное, не пойдёт, зараза такая… Засыпаю от всепобеждающей жалости к себе…
…Просыпаюсь я с огромным трудом, и лишь благодаря тому, что утомительнейшие и пугающе диковинные сны наконец отпускают меня. Я хочу дать себе время подумать, а не подкрадывается ли ко мне исподволь сумасшествие, как вдруг вижу себя окружённым им со всех сторон. Одним прыжком я вскакиваю на ноги, но от этого абсолютно ничего не меняется: ни широкое полотно дороги не превращается обратно в реку Иордан, ни затянутое тучами небо не оказывается туманом в моих непротёртых очах, ни холодный ветер, рвущийся с цепи, как пёс, не принесёт мне звук голоса хотя бы одного из тех, что шли со мною в Дамаск. Так и есть: я пробудился в собственном кошмаре, и все его безумные правила мгновенно вонзаются в меня как те правила, по которым я вынужден теперь играть. Хочется закричать и позвать на помощь, но что-то во мне говорит с вынимающей душу определённостью: бессмысленно, Савл. Я лезу за пазуху — там письмо с первосвященниковой печатью, письмо, от которого я чувствую себя так, словно у меня на груди свернулась клубком змея. Ещё этот нестерпимый холод… Если бы можно было хоть как-нибудь укрыться от него! Кто-то услышал меня: на мне возникает тёплая попона, и я тупо закутываюсь в неё поплотнее. Больше никаких знаков. Надо идти. Как случилось, что мир встал с ног на голову и я в заложниках у этого перевернувшегося мира?! Прошлого нет, настоящее условно, как те странные голые исчадия по сторонам, которые язык не поворачивается назвать «деревьями», а будущее подлежит уничтожение. Будущее — это, конечно, Павел, живущий в городе Дамаске, тот самый Павел, которым я был в моём последнем сне, перед тем как проснуться на этой дороге, подлинной дороге в Дамаск. Итак, Павел должен исчезнуть — в этом настоящий, ужасный смысл моей миссии, а всё, чем она казалась ещё совсем недавно — это просто чешуя на глазах. Теперь она упала и надеяться больше не на что, кроме…
Я поднимаю голову. Тучи сомкнуты надо мной кордоном, и по их выражению я вижу, что ждать чуда напрасно. Мой одинокий путь тревожно уходит в какую-то неразличимо-мутную, будто ещё не придуманную, даль. Мой одинокий путь зовёт меня, я слышу этот страшный зов и повинуюсь…
…Утром меня будит звонок. Юлька. Мне не хочется её принимать и вообще видеть, к тому же я никак не приду в себя от дикого и странно завораживающего сновидения, одного из тех, что снятся раз в год или даже реже, смещают акценты воспринимаемой сознанием действительности и после которых днями чувствуешь себя не в своей тарелке, и мороз продирает тебя по коже в самые обыденные минуты. Однако тело моё спросонья действует по какой-то схеме — и вот уже я открыл дверь, и теперь прогнать Юльку неудобно: мы с ней всё-таки старые друзья. Что ж, насуплюсь, буду молчать — глядишь, сама уйдёт. Вдруг я вспоминаю, что Юльку мне отваживать нельзя — с кем же я тогда напьюсь под Новый год? С ёлочными игрушками? Вообще, вариант: с ними чокаться хорошо.
Юлька пьёт кофе. Я зеваю; моя нетронутая чашка дышит мне в лицо жарким ароматом.
— Я тебя разбудила? — спрашивает Юлька (тихая она сегодня).
— Нет, — односложно отвечаю я и наконец делаю долгий глоток.
Юлька опускает глаза.
— Ты… не ходил на «Горе от ума»? — голос её звучит неестественно. Меня тянет гаркнуть: «Юлька, да что с тобой за чертовщина?!», но я не хочу её смутить. К тому же… я и сам смущён её вопросом.
— Нет… — ворчу я в чашку. — Я…я плохо себя чувствовал эти дни… — (в последней моей фразе, как чашке, плавает частичка истины).
Юлька вздрагивает.
— А я и не зашла к тебе, — говорит она с оттенком самобичевания. — Какая же я гадина.
— Брось, откуда же ты знала.
— Я ведь всегда к тебе захожу.
— Я всегда рад этому.
В глазах Юльки зажигается огонёк.
— Это правда? — серьёзно вопрошает она.
— Да, конечно. Ты же знаешь.
— Ничего я не знаю, — медленно произносит она. — Ты никогда мне этого не говорил.
Мне не нравится этот разговор, и я пытаюсь поставить другую пластинку.
— Ну, а ты? — спрашиваю с наигранной живостью. — Ты как? Ходила смотреть?
Она опять — едва заметно — не то вздрагивает, не то вздыхает.
— Одна-то? — говорит затем, усмехаясь. — Я что, дура?
А я что, дурак? спрашиваю себя. И тут же слышу скрипучий рапорт какого-то внутреннего попугая: дур-р-рак!
— Ну, ладно, Паш, я пойду. — она встаёт. Я бездумно смотрю, как натягивается поверх груди её платье.
— Уже? — спрашиваю, лишь бы спросить.
— Да, мне пора, — говорит Юлька, не глядя на меня. — По магазинам надо пробежаться, кой-чего подкупить к празднику…
— Юлька, — неожиданно для самого себя перебиваю её. — Что с тобой? — мгновенно — испуг: а ну как скажет?!
Она вздрагивает снова, на этот раз сильно.
— Ничего, — отвечает. — А что, что-нибудь не так?
— Да нет, всё так, — пячусь я. — Всё так. Не обращай внимания.
Она секунду смотрит на меня странно, потом поворачивается, чтобы уйти. Стоящая отвернувшись, в своих шубке и шляпке, с прядью волос, выскользнувшей из захвата на затылке и упавшей на щеку, она похожа на девчонку из мечты, да так сильно, что я чувствую метафизический укол в груди. Последствия сна, не иначе. Теперь целую неделю будет глючить…
Проходит три дня, до отказа загруженных работой, так что когда утром тридцать первого я звоню к Юльке, ёлочные шарики всё ещё вертятся у меня в глазах. Мне никто не открывает, и немного позже я повторяю попытку, потом ещё немного попозже, и ещё… До вечера я несколько раз насилую кнопку звонка, и всё зря. Охваченный досадой, я матерно ругаюсь, понимая, что праздник на этот раз «накрывается» с головой. Ну ничего. У меня скоро будет каждый день праздник.
Однако с сорокаградусной подругой я ссорюсь в первую же ночь наступившего года: просто-напросто, наполнив себе рюмку, я почувствовал себя идиотом: что за манеры, всё равно ведь никто не видит — пей уж из горлышка, а снаружи звучат пародийные залпы, и вдруг накатывает такое ощущение пошлости, что я вылетаю из квартиры и разношу бутылку о перила лестницы, один осколок кусает меня в лицо, и становится легче…
После Нового года — как вниз по Кроличьей норе — «всё страньше и страньше», потому что Юлька не заходит ко мне, перекрыв уже все рекорды, и даже случайно не попадается, а дверь её квартиры остаётся совершенно безответной, и я чувствую, как на ней формируется будто бы слабый налёт безжизненности. А была ли девочка, обычная провинциальная девочка с глазами, как светофор, девочка-не-Бог-весть-что, девочка-которую-нужно-хорошенько-отшлёпать-за-то-что-она-куда-то-пропала? Я пытаюсь разузнать что-нибудь у соседей, но они в таком же недоумении. Какое-то время я просто скучаю, потом начинаю угадывать Юльку в морозных узорах, в случайно окадренных расплывчатых силуэтах старых фотографий, в пузырьках «Спрайта», который рекламируют по телевизору. И как-то серым, ничего не предвещающим утром меня, наводящего себе кофе, вдруг повергает в ужас сравнение: как и без солнца, этого зимнего солнца, которое я даже не вижу за грязным пологом туч и к которому я совершенно равнодушен, поскольку оно, так сказать, само собой разумеется, я не представляю себе жизни без Юльки. Мой сон вновь напоминает о себе, только теперь я понимаю, что это никакой не сон, и не знаю, куда деться от страха, потому что вокруг меня разлит крепкий, коричневый настой кошмара, и это вовсе не оттого, что я слишком долго смотрю в чашку с кофе, — это оттого, что Савл идёт разделаться со мной и он уже близко. Мелькает мысль: спрятаться, «лечь на дно», но я отбрасываю её, как детский каприз: он всё равно найдёт меня, ведь никто не может скрыться от себя самого. Меня охватывает нервозность, с которой нет сил бороться. Выплеснув кофе в раковину, я с бьющимся сердцем движусь в направлении стула, на котором сложена моя одежда. Мне хочется действовать быстрее, но это невозможно, и это меня пугает. Вот я готов, вот я на улице — эти моменты регистрируются в моём сознании, как лунные фазы. Я стараюсь выбрать самую короткую дорогу, в связи с чем вынужден нарушить целомудрие заснеженного парка, оставляя по себе шашечный ряд глубоких провалов, зато сразу за парком мне откроется выезд из города…
…Я бреду уже долго и, кажется, приближаюсь к пункту моего назначения. За весь путь небеса не одарили меня ни единым проблеском, и значит, я свершу, что должен. Кто бы мог подумать, что я, Савл из Тарса, буду нуждаться в лучике света, в подачке, брошенной, быть может, тем, кого я больше всего ненавижу — и буду недостоин этой подачки! Я иду по хребту дороги, грея руки под мышками, странные хлопья летят мне в лицо, пристают к бороде, чудовища с огромными глазами, жужжа, проносятся с двух сторон, но я уже не обращаю на них внимания. Я вижу впереди какой-то лес, утопающий в белой массе, состоящей, наверное, из этих отвратительных хлопьев, что осаждают меня, — неужели это Дамаск?! Кто-то в необычной одежде выходит из леса, ступает на дорогу, ноги его до колен испачканы в белой массе, он смотрит на меня, он смотрит на меня, и дыхание занимается во мне, ибо я не ожидал увидеть его так скоро. Незначащая минута — и мы стоим друг напротив друга, так близко, что я едва не теряю сознания, но потерять сознание здесь невозможно, здесь другие законы.
— Здравствуй, Павел, — говорю я и чувствую, что вся кровь отхлынула от моего лица.
— Здравствуй, Савл, — отвечает он, бледный как смерть.
— Мне очень жаль, Павел, — выдавливаю я после жуткой паузы.
— Мне тоже, Савл, — одними губами произносит он.
Стынущей рукой я вытаскиваю меч, и он не вспыхивает, как в былое время, радуясь своему освобождению. Я медлю самым небезупречным образом, я не знаю, как мне сделать это, будто меня в жизни не учили обращаться с мечом. Внезапно Павел меняется в лице, словно бы он увидел что-то за моей спиной, ну, только не разочаровывай меня напоследок дешёвыми уловками — неужто надеешься провести самого себя? Я сжимаю меч, но какая-то непреодолимая сила разворачивает меня, и в глазах лопается точно пузырь чистейшего света, некоторое время я совсем ничего не вижу, когда же вновь обретаю способность накапливать зрительные впечатления, то никакого Савла нигде не нахожу и не стремлюсь найти, я вообще забыл про Савла и, видимо, не могу сообщать об этом, но мне наплевать, да это и не имеет никакого значения здесь, где я стою, глядя на девушку, замершую в изумлении и даже не догадывающуюся поставить чемодан рядом с собой на обочину, а мне смутно и сладко, как миновавшая страшная часть сказки, вспоминаются сны, виденные мной об этой девушке, и в одном из них она была мучительницей-чародейкой, не показывавшей мне лица, а в другом — самом нереальном — моей соседкой, жившей бок о бок со мной и запросто приходившей ко мне поболтать. Я стою и смотрю на Тебя, понимая, что впервые вижу Тебя наяву и впервые между нами нет расстояния — ни ненависти, ни равнодушия, ни игры, а только то, что я шепчу Тебе вместе с Твоим именем (мы оставим его, правда? ведь оно такое милое), и Ты одаряешь меня сигналами своего волшебного светофора: недоверчиво-серый сменяется восхищённо-зелёным и наконец переходит в блаженно-голубой — цвет Господа моего, в котором отныне я намерен существовать.
1997, 2001 гг.