Всё к лучшему в этом худшем из миров.
Готфрид Вильгельм фон Шопенгауэр
Вы когда-нибудь обращали внимание на то, как гроза объединяет людей? Я говорю не о том механическом и насильственном со стороны обстоятельств единении, что-то вроде групповой поездки в лифте, которое заставляет ретироваться внутрь себя и вместе с тем чувствовать тяжкое бремя чужих присутствий в ожидании, когда же всё это промозглое скопище прянет в разные стороны, тем самым вызволив вас из узилища отвратительной скованности. Я о том духовном единении и раскрепощении, при котором потоки ливня кажутся нулевой точкой, условно отделяющей хихикающее, визжащее, лопочущее и мокрое человечество от Неведомого, Страны Грёз, утраченного за грехи Ненастного Рая. Я о взаимном трепете ожидания Выхода, который должен положить конец солнечному чистилищу, открыв людям путь в край непочатой любви. Дождь — это равенство и милосердие. Если долго вглядываться в него, на нём, как на плащанице, проступит лик Христа.
Я был застигнут грозой на широкой площади, которую пересекал по направлению к центральному почтамту, откуда должен был отправить письмо заграничному другу. Разверзшийся небосвод, таким образом, не подорвал моих планов, зато в чувствах произвёл настоящий переворот. Я, грозово–дождевой фанатик, как вы уже поняли, исповедующий религию Чудесного Выхода из Дождя. Стоит где–то проворчать природному электричеству, загадочно блеснуть далёкой зарнице, упасть ненароком капле дождя, как я ввергаюсь в экстаз и жду чуда, которое, по моему твёрдому убеждению, должно непременно свершиться по воле тех запредельных и благостных Сил, что посылают дождь. Вы действительно думаете, что дождь — это атмосферные осадки в виде водяных капель? Боже! Уж не думаете ли вы также, что сердце — это мускульный орган в левой части грудной клетки?! Надеюсь, что нет, ибо в противном случае вся эта история ни к чему…
В здании почтамта уже скопились братья по ненастью. С чувством глубокого умиления я наблюдал, как расступилась их глухая созерцательная стенка, чтобы пропустить меня, летящего на крыльях восторга и всё же успевшего изрядно намокнуть. Я должен был послать письмо, но вот странность: я не мог и на секунду покинуть этих людей, соединённых магией дождя; я жаждал переживать каждое мгновение этой подлинной, завораживающей близости как вечность в измерении духа. Близость эта уникальна, её практически не с чем сравнить, вот разве что с близостью детей, да, детей, которым позволено не спать в сочельник и которые замерли у бородатого от мороза оконного стекла в ожидании, что к ним наяву придёт сказка. Короче, я пожертвовал скорейшим осведомлением моего дорогого заморского друга о двух десятках пустяков (плюс–минус пустяк), о которых принято осведомлять дорогих заморских друзей ради того, что ни в каком письме описать невозможно. Я занял место у колонны, прислонившись к ней так, чтобы по желанию видеть то полог ливня, то лица людей, светлые сейчас каким–то потаённым внутренним светом, по которому я так соскучился. Так стоял я, млея от этой феерии, внезапно обозначившейся на прилично–отчуждённом облике ползущего в никуда мира, переводя взгляд с картины дождя на её многочисленные репродукции в человеческих глазах, пойманных неводом гипноза, вышитых теми же нитями, что свешивались с неба. Я был как пастырь, знающий то, о чём могли лишь смутно догадываться все эти люди, и всё же знание моё было — блеф, ибо кто из смертных может поручиться, что проник в тайну Грозы?
Это произошло негаданно, в одно из тех мгновений, которые я посвятил созерцанию танцующей воды, бальными платьями метущей тротуар; из складок этих платьев вдруг вынырнула девушка, и приветливые ряды вновь разомкнулись, образовав почтительный коридор, по которому прошла она, легко и властно, как воплощённая Грация Дождя. Как ни странно, она направилась прямо в мою сторону, и миг спустя я встрепенулся от дерзкой волглости её сарафана, коего рукавом–«фонариком» она меня нечаянно задела.
— Ох! — она задержалась, — Простите, ради Бога! Пру прямо как лошадь!
Её взгляд заполнялся лукавством, тогда как мой — неподдельным восхищением. Сарафан девушки положительно намок и являл к обзору всё её тело, волнующееся и волнующее, как море, с интригующими отмелями белья на перекатах груди и бёдер. Мокрые волосы сплошной тёмной лавиной ниспадали на спину с открытого красивого лба, а глаза… Это были апрельские ручьи, в которые хотелось запускать один за другим бумажные кораблики.
— Льёт как из ведра, — просто сказала девушка, приглаживая волосы обеими руками. — Вы не сердитесь?
— Разве можно сердиться на природу? — улыбнулся я.
Секунду она смотрела на меня своими ручьями, потом прыснула.
— На природу, безусловно, нет, а вот на бесцеремонных людей очень даже можно. Я ведь задела вас.
— Ах, это! — я поставил ногу на цоколь колонны. — Хм, да я, в общем–то, даже польщён.
Девушка пропустила нежный хохоток сквозь нос, — получился маленький музыкальный шедевр.
— Правда? — спросила она довольно игриво. — Может, польстить вас ещё раз?
Наш разговор удержался на этой певучей, нервно–лукавой струне, и, в принципе, это можно было почитать хорошим началом, но — я был сумасшедшим, и мне мало было одной струны даже для начала; в моём метафизическом настроении духа меньше, чем на арфу я был не согласен. Чувствует ли, скажем, эта девушка грозу так, как чувствую её я? На этот счёт у меня были серьёзные сомнения, ибо мне не по нраву пришлась мёртвая фраза, которой она без задней мысли покрыла мой культ: «льёт как из ведра». И всё-таки в глубине души я был уверен, что знакомая моя не обычная девушка и что она не просто так вышла ко мне из дождя. Чудесный Выход?..
Тут мне пришла идея.
— Знаете что, — сказал я девушке. — Раз уж мы тут застряли, давайте поиграем, мм, скажем, «в ассоциации». Так, чтобы не очень скучать. — ( Иезуит!! На что только не приходится идти во Имя твоё, Господи!)
— О! — тихо воскликнула девушка. — Моя любимая игра. И как вы угадали?
— Интуиция, — сказал Игнатий Лойола. — Итак, скажите мне… — состроив вопросительную мину в надежде услышать имя.
— Марина, — подсказала девушка.
Это имя было произнесено так удивительно кстати, что я невольно притих, ощущая, как сплетается над нашими головами невидимый зодиакальный венок. Я подумал, что ведь и не могла носить другого имени девушка, пришедшая из дождя.
— Игнатий… ээ… Аркадий! — (взбулькивание девичьего смеха, мужественная ухмылка с моей стороны). — Итак, скажите мне, Марина, — (о! каким изыском было произнести это имя, точно съедал филе из голотурий!) — Какая ассоциация возникает у вас в связи со словом… — я выдержал тактическую паузу, — дождь?
— Душа, — не задумываясь, ответила она.
Я был ошеломлён. Я почувствовал себя на не то леденящей, не то обжигающей грани Заповедного. Впрочем, возможно, что я просто ослышался.
— К… как вы сказали, простите? — пролепетал я.
— Душ! — бодро повторила (повторила?!) Марина. — Душ, ну, сами понимаете…
— Ах, душ, — я криво усмехнулся. — В общем, ха, конечно…
- Много, — неожиданно добавила она. — Дождь — это много душ.
Наверное, у меня очень живописно упало лицо, потому что морок в женском обличье согнулась, прикрыв рот ладошкой, чтобы не расплескать драгоценный смех. Вдруг овладев собой, она выпрямилась и посмотрела на меня почти строго, но в этой строгости мой уже безумный, уже влюблённый взгляд в одно мгновение прочёл тома невыказуемой, лишь мне предназначенной нежности.
— Когда затеваешь игру, — сказала Марина, — не можешь знать, чем она закончится. Ты играл со мной, — (этот переход цезарессы через Рубикон формальности отозвался в моём пористом сердце малиновым звоном — да, я был влюблён!) — Позволь и мне предложить тебе свою игру.
Я сказал, что готов.
— Это что-то вроде спортивного ориентирования, — принялась объяснять моя необыкновенная знакомая. — Бежишь наугад под дождём, считая, сколько раз ноги касаются земли. Досчитав до пятисот, останавливаешься. Мы побежим вместе на раз–два–три, и там — (звенящее, порхающее, истинно нездешнее «там»!) — там, куда приведёт нас эта цифра, и состоится наше свидание.
Катаклизм, вызванный во мне словом «свидание», заставил мысль о письме заморскому другу, блуждавшую без особой надежды по кругам бессознательного, провалиться на самое дно ада. Однако, адские недра выплюнули взамен другую мысль, и, видя, что девушка собирается бежать, я попридержал её за локоть, спросив:
— Ты уже играла в эту игру, да?
— А вот это точно из другой оперы! — отпела она, мягко, но повелительно снимая с себя мою руку. «Раз–два–три!», — прозвучало вдруг невесть откуда, и я, опешивший, рванулся с места, едва сознавая, что Марины уже нет рядом со мной. Я ринулся за ней в дождь, и там, за бурунами человеческих фигур, мы понеслись наперегонки, причём я, так и не поравнявшись с ней, вскоре отстал ещё больше: злорадно забарабанил в грудь мой личный дьявол — порок сердца, о котором я не впору позабыл. Какое-то время я ещё видел, как легко и вдохновенно она бежит, это существо, будто созданное для бега под майским дождём, и вдруг на меня оглушительно снизошло, что я никогда не смог бы перевести свой порок сердца на язык, понятный ей. Беспечный эльф не разумеет страданий и смерти…
Скованный дьяволом, я перешёл на хмельной шаг, и, так как мои глаза больше не видели счастья, я позвал его, напрягаясь изо всех сил, но ответом мне было лишь короткое грозное затмение, которое наслал на меня мой враг в порядке острастки. Я понял, что Марина не спохватится, что в упоении собственным бегом она способна умчаться на край света, где мне её ни за что не найти…
Я прошёл около тысячи шагов, начиная от того места, где утратил её из виду, в безумной надежде вдруг увидеть её ожидающей прислонившись к стволу дерева, подобно дриаде, с вздымающейся грудью и лианами утрамбованных дождём волос, её, которая скажет: «Ведь я обещала, что будет свидание. Иди же ко мне».
Но безлики и бестолковы были деревья, и таким же безликим и бестолковым предстал теперь весь город, тем более что странствующий карнавал ливня покидал его. Я был выпотрошен физически и морально. У меня не осталось сил даже на примирение с действительностью, неумолимо проступающей пятнами солнца на снующих отрешённых масках заколдованных граждан, но примириться было абсолютно необходимо. Примириться — или сойти с ума. Итак, я сказал себе, что эта девушка не была, по всей видимости, моей судьбой, что моя судьба где–то ходит, — фаталистический выверт, которому не оставалось ничего другого, как подействовать. Я нащупал за пазухой не отосланное письмо (радость спасённой мысли!) и приободрился настолько, что собрался, было, проделать весь обратный путь до почтамта, но, по здравом размышлении, твёрдо направился к ближайшей трамвайной станции. Дело в том, что пережитые события должны были так же подкрепить мой организм, как легендарные мёд–пиво, текущие по усам незадачливого рассказчика (моим!), а посему стоило дать себе положительный отдых в домашней обстановке. Ничему не веря, ни на что не надеясь и ничего не любя, кроме свободного сидячего местечка в трамвае, я подошёл к кассе, чтобы купить билет.
У кассы стояла… она.
Через меня будто пропустили бешеный электрон, всполохнувший и заставивший самозабвенно трепетать каждую ткань в теле и каждое волокно в ткани. Следы дождя уже не столь художественно облагали её, но, чёрт возьми, это была ОНА, Марина, девушка, пришедшая из дождя! Нежнейше, как коснулся бы мечты, прикорнувшей на самом краешке отцветающего лепестка, я коснулся её плеча, довольно банально страшась, как бы она не развеялась дымом от моего прикосновения.
— Пятьсот шагов или сколько там, — пробормотал я, сам развеиваясь дымом от неизъяснимого блаженства. — Вот и я.
Она издала нервный возглас, резко отстранилась, и во взгляде, которым она меня одарила, я, огорошенный, прочёл недружелюбную настороженность.
— Что такое? — сказала она обескураживающе угрюмым тоном. — Что вам надо, молодой человек?
— Марина… — начал я, ничего не соображая.
— Какая Марина?! — нетерпеливо перебила она. — Какая я вам Марина?!
— А… кто же вы? — у меня премерзко заныло в животе.
— А это не ваше дело! — швырнула она мне с откровенной враждебностью, выпячивая на меня своё лицо, ставшее почти акульим.
Я не знал, что и думать.
— Ну как же… — беспомощно пролепетал я, точнее, кто–то нелепый, пожалуй, слишком нелепый, чтобы быть мной, — Это же я, Игнатий… тьфу ты, Аркадий!.. Дождь, почтамт, ассоциации… дождь! — нашёлся я. — Дождь — это много душ.
Секунду она смотрела на меня потемневшим взглядом, потом, поведя им вокруг, неожиданно крикнула базарным голосом:
— Это сумасшедший! Помогите же кто–нибудь!
Несколько людей обратили на нас внимание, не то чтобы с готовностью помочь, но с интересом, который, правда, тут же и иссяк. Ну не сильна при солнечном свете вера в сумасшедших за пределами учреждений с высокими заборами. Никто не откликнулся на зов испуганной девушки. Но мне не надо было уже ничего выяснять. Я смотрел на неё и видел неудавшегося зайца, атавистические остатки дождя, и мне вдруг отчётливо вспомнилось, что филе из голотурий на самом–то деле жуткая дрянь. Мне стало жаль девушку.
— Успокойтесь, — сказал я ласково, как только мог, — Вам ничто не угрожает. Я всего лишь глупец, обознавшийся самым чудовищным образом. Простите меня.
Она неуверенно кивнула и отвернулась, держа меня на прицеле уголков глаз. Она не брала билет и не уходила, хотя никто не препятствовал ей ни в том, ни в другом. Внезапно она снова обернулась ко мне, и я увидел, что тонкие паутинки раздумья опустились на её открытый красивый лоб, такой непривыкший к раздумьям. И меня пронизало — в последний раз.
— Вы были правы, Марина, — промолвил я. — Когда затеваешь игру, не можешь знать, чем она закончится для тебя лично. Но не берите в голову. Всё к лучшему в этом худшем из миров, как говорит Готфрид Вильгельм фон Шопенгауэр.
— Уходите, — произнесла она чуть внятно, пытаясь извлечь дрожащими пальцами из кошелька нужную монету. — Пожалуйста, уходите, — но я и так уже шёл по направлению к стоянке такси, смекнув, что денег мне как раз хватит, чтобы добраться до дома, а там — отдых и, даст Бог, забвение от мучительнейшей из игр, в которую впутал меня поливший внезапно дождь.
1998 г.