Бывшим Детям Галактики посвящается.
Людвиг ван Бетховен, соната № 14,
си-моль, опус 27, №2, Adagio sostenuto
THE TRUTH IS OUT THERE.
«The «X» files»
истина где-то рядом. «Секретные материалы»
We chased our pleasures here,
Dug our treasures there,
But can’t you still recall the time we cried:
“Break on through to the other side”?
«The Doors»
Мы гнались за удовольствиями здесь,
Копали сокровища там,
Но неужели ты не помнишь, как мы кричали:
«Прорвись на другую сторону»? (англ.) – «The Doors»
– Скажите, Александр, а трудно было выиграть у Капабланки?
— Да что Капабланка! Хотел бы я сесть за шахматный столик
с госпожой Истиной, только вот в борьбе с таким гроссмейстером
безумие рассчитывать даже на ничью, а я, знаете…(смеётся)
люблю выигрывать…
«Александр Алёхин. Интервью с Непобедимым»
…Глубокой ночью в Париже тихо-тихо пошёл дождь. Его вкрадчивый лепет до поры до времени щадил сон Селезнёва, но в конце концов терпение дождя иссякло, он что было мочи забарабанил в окна квартиры на улице Декарта и достиг сознания спящего. Селезнёв проснулся, нахмурился, не вдруг уразумев, что это заурядный небесный каприз потревожил его, но постепенно успокоился, слушая, как безмятежно посапывает рядом жена, и веки его сомкнулись до утра…
В семь часов по местному времени будильник, как обычно, сыграл Селезнёвым «Утро» Вагнера. Задорная мелодия, однако, явно диссонировала с новым днём, чей облик, по вине непрекращающегося дождя, был изначально смазан и незадачлив. Селезнёва, вздохнув, отправилась исполнять ежеутреннюю жестокую миссию приведения в чувство дочери (будить детей всегда стыдно), а муж на некоторое время остался в постели. Он решил, что в такое досадное утро можно особо не торопиться. В итоге, когда он наконец выбрался из опочивальни, чтобы умыться, побриться и выпить кофе, он только успел расслышать писк электронного замка входной двери: это, должно быть, ускакала в школу Алиса, опаздывая, как всегда, и, как всегда, такси, а вечером, конечно, будет просить денег. А школа-то — в двух шагах! Впрочем, сегодня дождь… Всё равно — никак не удаётся воспитать в ней собранность!..
Так начался этот день. А между тем не следует думать, будто семья Селезнёвых — из тех, что, по словам великого писателя, так не походят друг на друга. Это была на редкость дружная и — прости Господи! — счастливая семья, членам которой не нужно было, скажем, устраивать угрюмые «совместные завтраки», чтобы продемонстрировать самим себе прочность своих взаимоотношений. По утрам они почти даже и не разговаривали, что легко было принять за напряжённость и апатию, но стоило лишь обратить внимание на своего рода нежную предупредительность, которую супруги выказывали по отношению друг к другу, как становилось понятно, что этому семейству ещё очень далеко до внутреннего распада, если уж его непременно надо предполагать…
С чашечкой крепкого кофе, сигаретой «Gitane», переживающей новую волну популярности в «Pays de l’amour» (страна Любви (фр.)), и сотовым телефоном Селезнёв устроился под навесом на балконе, не особенно спеша вступить в сражение со слегка безумными парижскими автомобилистами за право добраться до своего рабочего места в Отель д’Эстре на Рю де Гренель. Балкон был старинного стиля, с «пузатой» металлической оградой (на таком, должно быть, Моне создавал свой знаменитый «вид» Бульвара Капуцинок), он предоставлял вообще-то довольно неплохие обзорные возможности, но сейчас дождь скакал серым занавесом, застилая окрестности, скрывая солнце, восходящее где-то там вдали, над бульваром Сен-Жермен. Этот невидимо совершающийся восход зловеще действовал на Селезнёва, вызывая у него довольно распространённое в последнее время, хотя и не свойственное его натуре, апокалиптическое ощущение. «Это каюк… пре-кра-сный друг… Это каюк… мой ве-рный друг, каюк…»
— А, ч-чёрт!..
Селезнёв докурил сигарету, бросил окурок на съедение дождю, нервно проглотил остаток кофе, включил телефон и принялся набирать номер.
— Доброе утро, — приветствовал он начальника своей канцелярии, — Как дела? Меня интересуют полномочия. Так, понятно… гм, — неудовлетворённо крякнул он. — Вот что… — Селезнёв прищурился, словно пытаясь пронизать взглядом сплошную пелену в направлении Сен-Жермена. — Я попрошу вас отменить все мои встречи на сегодня. Мне что-то нездоровится…
На другом конце связи бесстрастно посулили исполнить его просьбу.
— Если будут новости, немедленно звоните. Всё.
Отключив начальника канцелярии, Селезнёв позвонил в квартиры на третьем и четвёртом этажах его дома, где жили с семьями его телохранители, и сказал, что сегодня они могут полностью располагать собой и своим временем. После этого просто сел, прикрыл глаза и попытался расслабиться. «Guerre, guerre!» (война, война! (фр.)), произносила вода в водостоках. Третья Мировая была на короткий срок заворожена перемирием, которое один Бог ведает чего стоило Селезнёву, и срок этот неумолимо истекал, а Президент почему-то медлил с предоставлением ему полномочий, необходимых для совершенного урегулирования конфликта на высшем уровне. Конфликт этот по своему происхождению был весьма и весьма прихотлив. Всё началось с того, что одна очень влиятельная группировка исламских фундаменталистов, поборников «джихада», с огромными связями во всём мире, замыслила «окончательное решение христианского вопроса». «Наступает новая эра в теории и практике джихада, — заявил один из лидеров. — Неверные должны быть уничтожены руками самих неверных», — и при этом сослался на соответствующие боговдохновенные строки Корана. Был разработан тонкий план, имевший целью поссорить между собой ведущие державы христианского мира. К разработке плана привлекли наиболее известных в арабских странах курильщиков опиума. План получил одобрение лидеров и стал незамедлительно осуществляться. Международная политическая ситуация на тот момент сводилась к следующему. Когда-то славная своим единством НАТО в 2015 году была разодрана на две части непримиримыми внутренними противоречиями. Собственно, в НАТО остались лишь США и Канада, всё же прочие страны объединились вокруг Франции (к тому времени уже игравшей доминирующую роль в Европе) и образовали Западно-Европейский Союз (L’Union Ouest-Europeénne, UOE), также известный как Организация Парижского договора (L’Organisation du Traité Parisien, OTP). Распад НАТО в высшей степени благоприятствовал задуманной исламистами глобальной махинации. «Священный пламень» «нового джихада» разгорался так. Действующий Президент Франции, взыскательный и страстный мело-ониро-ман, имел обыкновение каждый месяц покупать новые наушники для своего плеера. Он любил засыпать под музыку, и тогда, при условии безупречного состояния наушников, ему снились самые удивительные, самые сказочные сны, какие только можно себе представить. Наушники Президент покупал всегда в одном и том же магазине. И вот как-то раз он обнаружил, что купленные им наушники после однократного использования пришли в негодность. Проклиная неведомых бракоделов, Президент на следующее утро по дороге в Елисейский Дворец навестил магазин и предъявил рекламацию. Наушники были в момент заменены, «бракованные» же переправились «в надёжные руки», а с ними — малюсенькая онирограмма, которой и отводилась главная роль в предпринятой тёмными силами афере. Онирограмма была со всеми предосторожностями доставлена в Соединённые Штаты и передана для тиражирования и распространения одной полутеневой американской фирме. Вскоре был налажен выпуск кассет «Сны Президента Франции». «Сны» произвели фурор, в мгновение ока став национальным супербестселлером. Правительство США ничего не могло (или не хотело) с этим поделать. Проведав о новом поветрии в Штатах, Президент Франции пришёл в ярость и потребовал от американского Президента немедленно пресечь незаконную деятельность фирмы-распространителя. Тот не упустил случая поиграть со своим западноевропейским оппонентом «в кошки-мышки» и отговаривался, ссылаясь на Лесефера (Лесефер — бог свободного предпринимательства в мифологии радикального либерализма. Не путать с Люцифером — римским божеством утренней звезды) и прочих устаревших богов. Тогда Президент Франции трахнул кулаком по столу и сказал, что всё, с него довольно хамства Соединённых Штатов, пора наконец «разобраться» «с этой бесстыжей Америкой». Опираясь на силы «западноевропейского альянса», Президент Франции объявил Америке войну. Америка очень удивилась, но в войну вступила, заручившись поддержкой Канады, своего единственного партнёра по НАТО. Так развернулась Третья Мировая война, являвшаяся, по сути, утончённой формой джихада. Провокаторы потирали руки, предвкушая урон, который «неверные» должны были нанести сами себе. С самого начала Россия приняла на себя роль примирителя враждующих сторон; русский посол Селезнёв с практически трансцендентной для всех проницательностью указывал на вероятную религиозную подоплёку и «исламский фактор». Проблема была в том, что, поскольку он не обладал достаточными полномочиями, его точка зрения и аргументация не имели официального веса, что, безусловно, снижало эффект его дипломатии. Он мог рассчитывать лишь на свою могучую «харизму», и, надо сказать, она уже помогла ему добиться многого: враги заключили перемирие и задумались (а может быть, наоборот, не важно). Теперь дело было лишь за грамотами, которые сообщали бы Селезнёву особый статус Чрезвычайного и Полномочного Посла, — тогда он смог бы окончательно склонить чашу весов в пользу мирного договора. Как говорил Маугли, «у меня под языком достаточно колючек, чтобы воткнуть в шкуру каждому рыжему псу». У Селезнёва тоже было достаточно сил для достижения мира, но не было нужного статуса, а между тем политическое и военное раздражение было очень велико и нельзя было терять ни минуты. Непонятно, думал Селезнёв, выкуривая уже четвёртую по счёту сигарету, непонятно, отчего мешкает Президент. Может быть, послать сигнал S.O.S? Невероятно, чтобы в Москве не сознавали всю серьёзность международного положения… Помимо всего прочего, Селезнёва очень сильно беспокоили угрозы по телефону: какие-то люди (с чересчур идеальным французским выговором, чтобы их можно было принять, скажем, за местных фашистов) звонили прямо в офис с недвусмысленными намёками на мрачное будущее, ожидающее Селезнёва и его семью, в случае если он не оставит свои мирные инициативы. Всё это вынуждало принимать довольно жёсткие меры безопасности на неопределённый срок, что не могло не нервировать.
Дождь наконец унялся, но солнца по-прежнему не было видно. Селезнёв вдруг испугался каким-то детским страхом, что оно вообще никогда больше не появится. У этого закалённого сорокапятилетнего дипломата появились квазиневрастенические симптомы. Ничего, всё образуется, убеждал он себя на фаталистический русский манер. Надо только набраться терпения. Послать ещё один запрос. Это недоразумение не может продолжаться долго.
Он вернулся в комнату, прикрыл балконную дверь. Не худо бы отвлечься, нельзя всё время думать. Селезнёв подошёл к полкам, на которых тесно сплочёнными рядами стояли видео- и онирокассеты, последние — с записями наиболее интересных снов семьи Селезнёвых, помеченные безалаберным почерком Алисы: «Papa», «Mama» и «Moi» («Папа», «Мама», «Я» (фр.)). Войдя в моду совсем недавно, онирография, похоже, теперь надолго обзавелась клеймом одиозности… Селезнёв вздохнул и принялся рыться в видеокассетах, надеясь выудить что-нибудь «для души».
Он обнаружил её у самой стенки, облачённую в подкассетник с тёртыми углами, эту старую странную, невесть откуда взявшуюся кассету. По всем понятиям, они должны были привезти её сюда из Москвы, как и многие другие вещи, но… Селезнёв не помнил, чтобы в их домашней видеотеке был этот фильм, а на память он, слава Богу, не жаловался. В общем, мистика, да и только, правда, приятная: всё-таки доброе старое детское кино, какое уже давно не снимают. Ротастенькая девочка в красной шапочке озорно прищуривала глаз. Что-то смутное шевельнулось в душе Селезнёва, послышался словно какой-то далёкий зов. Он бережно извлёк кассету, точно боясь, что она рассыплется, и так же осторожно вставил в магнитофон. Затем опустил своё дородное тело в кресло, выстрелил таинственным зарядом в глаз магнитофону и приготовился смотреть. Часа через два с небольшим он снова выстрелил в тот же самый глаз и крепко задумался. Фильм показался ему изумительным, невзирая на ярко выраженное дидактическое начало, но дело было совсем не в этом. Этим утром на балконе он пребывал в безотчётной уверенности, что самая важная вещь на свете — это его дипломатическая миссия. В плане же спонтанно-философском он исходил из той кристально чистой и неощутимой, как привычное ложе, посылки, что он несомненно состоявшийся человек, построивший карьеру и личную жизнь, так сказать, «по высшему разряду», играющий значительную роль в международной политике, да чего там — без пяти минут Нобелевский лауреат, если удастся подписать мирный договор. Ситуация могла быть сколь угодно щекотливой, острой, обязывающей, но в основе своей она всегда была простой и картезиански очевидной (не зря ведь жил на улице Декарта!). Теперь же… ситуация неожиданно оказалась сложной, по-настоящему сложной, как в давно прошедшие времена, и вот когда впору было посылать сигнал SOS! Но что же, что произошло с Селезнёвым, этим чуждым сентиментальности старым дипломатическим койотом, в результате просмотра безобидной детской кинокартины?! Можно было бы сказать так: в нём открылась бездна зова, поглотившая все достаточные основания его нынешней жизни и деятельности! Зов — это Зев Истины, зияние чего-то главного, что осталось, не узнанное, упущенное, где-то там, в детстве (а может — как знать? — в этом самом фильме), и оттуда оно показывает «длинный нос». Селезнёв защипнул пучок седеющих волос на виске, потянул-отпустил. Внутренне он был близок к тому, что по-французски называется «manquer sa vie» (зря прожить жизнь (фр.)), хотя чисто внешне это выглядело чудовищным парадоксом. Как если бы ему давным-давно объявили шах, и он не заметил этого, и развил игру с блестящими перспективами, а излишне деликатный противник только сейчас обратил его внимание на этот просчёт.
Некоторое время Селезнёв пребывал в унылой растерянности, как говорят, «в трансе». Вскоре, однако, он почувствовал, что в нём затлела искорка какого-то высшего азарта, как бывает при столкновении с Подлинным. Может быть, я наконец-то встретил настоящую проблему и настоящего противника, подумал Селезнёв, перед которыми ничто угроза всемирной бойни? Он вдруг понял, что в глубине души всегда был эзотериком и мечтал распутать какую-нибудь великую загадку, а дипломатия — это так, сублимация. Надо было лишь убедиться, что охватившее его — не просто «нервы», не просто — «как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?», а нечто действительно фундаментальное, «аутентичное», как сказал бы Хайдеггер, которого, помнится, с переменным успехом почитывал в молодости. Короче, надо было ещё раз внимательно посмотреть фильм и тогда уже сделать окончательные выводы.
Второй просмотр получился далеко не столь целомудренным, как первый, по причине возвращения из школы дочери. Селезнёв остановил кассету и прислушался: дочь пришла не одна, поскольку прихожая сразу наполнилась весёлой воркотнёй, а потом… потом ему показалось, будто голосок Алисы разочарованно произнёс: «Merde!» (Чёрт! (фр.)), ещё несколько секунд таинственного общения на пониженных тонах, снова писк замка, и всё. Должно быть, увидели мою одежду, подумал Селезнёв. Интересно, кого это она приводила? Со вздохом он вернулся к просмотру: следующий шанс может выпасть не так скоро…
— Tu ne travailles pas aujourd’hui, papa? (Ты не работаешь сегодня, папа? (фр.))
Алиса Селезнёва была симпатичной девочкой, довольно высокой для своих девяти лет. Светлые волосы и голубые глаза достались ей в наследство от папы, фигурка же была маминой, хрупкой. Алиса была единственным ребёнком Селезнёва, от второго брака (первый брак, бездетный, остался в далёком минувшем, в одном из давно пройдённых кругов сансары. Circuli, circuli mei!.. (круги, круги мои (лат.))).
— Решил отдохнуть, — сказал Селезнёв, поморщившись: Алиса опять говорила по-французски.
— А что это ты смотришь? — она удивлённо воззрилась на экран, где, приплясывая, шагали на работу мажорные лесорубы.
— Это кино моего детства. Я смотрел его, когда был таким, как ты.
— А можно, я тоже посмотрю? — Алиса с любопытством устроилась на полу перед телевизором.
— При условии, что воздержишься от комментариев — да…
«Видик» равнодушно гнал плёнку, а Селезнёв опять заморочивался звёздной недостижимостью какого-то смысла, от которого он чувствовал себя отлучённым. Был момент, когда ему показалось, что он уже ведёт этот смысл, выводит его на свет, как Орфей Эвридику, и он беспечно повернулся всей душой к этому смыслу, чтобы взглянуть на него, узнать его, но взгляд был слишком тяжёл, слишком эгоистичен и вогнал смысл обратно в царство теней, так и не дав Селезнёву прикоснуться к нему. Селезнёв прищёлкнул языком от досады и вдруг заметил, что Алиса смотрит не на телевизионный экран, а куда-то вглубь книжного шкафа со стеклянными дверцами, смотрит сосредоточенно и чуть не прыскает от смеха. Почему-то это вызвало раздражение у Селезнёва.
— Алиса, — сказал он нервно, — что ты там такое увидела?
Алиса захихикала.
— Там тоже кино, — объяснила она. — Экран отражается, так что можно смотреть.
— Что это ещё за глупости! — строго сказал Селезнёв. — Если тебе не интересно, то, пожалуйста, не надо извращаться. Или смотри нормально, или иди занимайся своими делами… дитя… моё…
Алиса уже покатывалась со смеху. Селезнёв вздохнул и возвратил туманный взгляд экрану. Он полагал, что some things are всё-таки forever (есть вещи, которые навсегда (англ.)), он свято верил в них, как в мосты, перекинутые через «generation gap» (пропасть между поколениями, проблема «отцов и детей» (англ.)), но насчёт «мостов» он бредил: их не существовало. Фильм, которым он засматривался в детстве, который был неотъемлемой частью его «эстетической родины», нимало не взволновал Алису. Как могло получиться, спрашивал себя Селезнёв, что «обезьяны-кашалоты», входящие в состав его крови, не передались родной дочери?
— Обмен веществ, — глубокомысленно изрёк с экрана Владимир Басов, и Селезнёв мрачно усмехнулся…
«…Жизнь превращается в сплошное упражнение на трудность» — так констатировал Селезнёв на следующий день, занимаясь текущими делами, принимая людей по различным вопросам, — и всё это на тревожном фоне ожидания полномочий, за которым маячил ещё один фон, образованный неотступными размышлениями над Проблемой, невидимым солнцем вставшей из глубин детства, какого-то его неделимого остатка. Этот последний фон придавал нечто уж вовсе безумное всей картине, и Селезнёв тихо бесился, но ничего не мог с собой поделать. Он искал подходы, один за другим оказывающиеся неудачными. Грин, Власть Несбывшегося? Но что, собственно, не сбылось? Как раз в этом отношении Селезнёву вроде бы повезло: все мечты его детства так или иначе сводились к мечте стать взрослым, каковым он в конце концов и стал. Ха-ха.
Однако Селезнёв не сдавался и попытался привлечь для осмысления ситуации бердяевскую концепцию «изначальной свободы» и «объективации». Всё своё свободное время он теперь проводил за чтением трудов знаменитого философа, от которого он когда-то вкусил так же беспечно, как и от Хайдеггера, не оценив по достоинству ни того, ни другого. В схеме, которую Селезнёв попробовал применить к своей жизни, «изначальная свобода» соотносилась с детством, с его «потаённостью», чистой негой потенциальности, когда ещё не поздно «стать всем». «Объективация» же как необходимость «осуществляться», втискиваясь в сколь угодно — но тем не менее всегда недостаточно — широкие рамки «проявления сущности», — с переходом во взрослое состояние. Нас всех заставляют «фотографироваться», независимо от нашего отношения к фотоискусству, и в этом наша беда, размышлял Селезнёв, как вдруг понял, что размышляет-то он отвлечённо, и всё это совершенно не его случай. В самом деле — ведь он, Селезнёв, сама фотогеничность, ещё ребёнком млел от направленного в его сторону объектива, да и в дальнейшем с удовольствием погуливал этаким «фотоснимком» счастливого мужа, заботливого отца, выдающегося деятеля на своём профессиональном поприще. «Объективация», таким образом, не то что не являлась для него проблемой, но и просто была всегда наипредпочтительнейшим модусом существования, всё остальное — сплошное теоретизирование! Пришлось забросить Бердяева, поскольку уже было понятно, что тут «прокол», что собака зарыта совсем в другом месте. Каверзная «собачность» покоилась себе на Острове Детства, ничуть не опасаясь эксгумации, знала же
(«…что этот Остров,
что этот Остров,
что этот Остров
необитаем…»)
…Селезнёв сидел совершенно неподвижно в своём плюшевом кресле, и в сдержанном, завораживающем голубоватом свете торшера его седина могла показаться невесомой паутинкой, которую так легко сдуть. Он был один дома в этот вечерний час: жена задерживалась на работе (состояла врачом при Посольстве), Алису же где-то носило юным ветром, гулявшим в её голове. Минуты текли вглубь Селезнёва, теряясь в необозримых внутренних пространствах, и он завидовал этим минутам, ибо их приближала к себе таинственная монаршая особа, благосклонности которой он тщетно добивался. Он устал. Он чувствовал, что недолго ещё сможет заниматься дипломатической деятельностью, что, по всей видимости, финальные переговоры и заключение мира будут его последним сражением, прощальным матчем на стороне человечества. Больше он ничего не сможет дать. Как выяснилось, он слишком многое должен самому себе, чего до недавнего времени он совершенно не осознавал. Есть вещи, которые требуют всего человека, безраздельно — таковы ревнивые загадки нашей собственной души. Надо будет сказать жене, что я намереваюсь подать в отставку после подписания договора, раздумывал Селезнёв. Скорее всего, она поймёт. Хорошо бы уехать из Парижа и, если не вернуться в Россию, то, по крайней мере, поселиться в каком-нибудь тихом местечке в окружении лесов, бродить по ним и думать о вечном…
Мечтания Селезнёва были прерваны появлением дочери, бесцеремонно включившей верхний свет, чтобы предстать в облегающем комбинезончике стального цвета с серебристым оттенком, типа «Nous sommes les enfants de la Galaxie» (мы — дети Галактики (фр.)). Комбинезончик, правда, очень ей шёл.
— Пап, мы с Henri сегодня идём в Гюшетт, там театр голограмм, последний день гастролей. Ты не против?
— С кем ты идёшь? Что ещё за Henri? Алиса, у тебя в голове сквозняк: ты произносишь «мы с Henri» как нечто само собой разумеющееся, а между тем я понятия не имею, кто такой Henri! Анри. Анри. Анриэл!
— Ну, ладно, папа, успокойся. Il est de ma classe, c’est tout simple (он из моего класса, всё очень просто (фр.)).
— Алиса, есть великий и могучий, свободный и прекрасный русский язык! Твоя галломания меня удручает!
— Ты чем-то расстроен, папа, — сочувственно сказала Алиса.
Селезнёв усмехнулся.
— Ох, Алиса, мне бы твою беспечность, — вздохнул он. — Ладно уж, идите куда хотите. К сожалению, я не могу выразить восторга по поводу увлечения авангардом и мальчиками в твоём возрасте. Мама знает об Henri?
— Certainement (конечно (фр.))… ой, извини, конечно, знает.
Селезнёва слегка уязвило это «конечно, знает». Надо же, хранят от него секреты.
— Всё же, — сказал он строго, — чем скорее ты меня познакомишь с этим твоим нереальным мальчиком, тем лучше. Ты понимаешь — я не могу одобрить твоего знакомства, пока не увижу, что он из себя представляет.
— Il te plaîra, — уверенно заявила Алиса. — Alors, je m’en vais, papa (Он тебе понравится. Ну, я пошла, папа (фр.)). — И исчезла — легко, серебристо, шуршаще, оставив Селезнёва безнадёжно покачивать головой в двойном свете люстры и торшера. Он даже не успел напомнить ей, чтобы она хотя бы попыталась вернуться не очень поздно…
…Ночью явилась полная луна, и от неё в комнате было так будоражаще светло, что Селезнёв никак не мог уснуть. Он встал, тихонько, чтобы не разбудить жену, взял сигареты, набросил пиджак и вышел на балкон. Луна демонстрировала себя во всей красе, глядя на неё, Селезнёв отчётливо видел Океан Бурь, Море Ясности… «Там, на Луне, всё по-прежнему, — думал он. — И, может быть, в этом суть…». Он затянул в лёгкие дым и медленно выпустил его в направлении ночного светила. Дым вскарабкался вверх, проскользнул по лунному лику, лишь на несколько мгновений исказив его, и снова — неподвижное сияние. Селезнёв докурил сигарету, не сводя глаз с Луны, затем вздохнул и вернулся в дом…
…Есть в нашем звонком прошлом вещи (их, собственно, подавляющее большинство), которые мы внутренне перерастаем и на которые в один прекрасный день начинаем взирать со снисходительной улыбкой, как на детей. Их хочется гладить по головке, умиляться над ними, — больше ничего. Но есть и другие вещи — вещи, ухитряющиеся навсегда остаться «взрослее» нас, не позволяющие смотреть на себя сверху вниз, но только — снизу вверх; вещи, заставляющие нас чувствовать, что ничего не изменилось, что мы по-прежнему дети, только возомнившие о себе невесть что. Об этих вещах невозможно сказать ничего определённого — только то, что, как домовой с жилищем, они связаны с теми или иными событиями, мерцающими сквозь нашу память на протяжении долгих лет отнюдь не потому что эти события были столь уж замечательны сами по себе, но потому что в них каким-то непостижимым образом угнездились те самые вещи — даймоны индивидуального бессознательного. Хотя, может быть (и даже скорее всего), речь шла об одной вещи, о Великом Символе, разбитом на части и разбросанном по разным событиям, приобретающим, таким образом, сакральную силу… Нет, не то, всё не то, думал Селезнёв в почти полной умственной прострации. Впервые в жизни его дипломатия терпела откровенный крах: он не мог найти общего языка с собственным детством, совершенно не понимал, на каком языке оно с ним говорит. Крамольная мысль попробовать психоанализ посетила его, но это была, конечно же, слишком дешёвая монета, чтобы можно было надеяться обменять на неё неповторимые ценности его единственного, как золотой пируэт великой танцовщицы, детства. Нет, ни один психоаналитик не объяснил бы ему, в чём заключалась суть того, что Трубным Гласом звучало из Давна, разрежая плотную атмосферу лет, какая неоспоримая, но утраченная реальность, словно сквозь сон, пробивалась к нему. Кроме того, он привык во всём и всегда полагаться на самого себя. Однако неполноценность всех его донынешних предположений становилась ему, увы, слишком очевидна. Эти предположения покоились на той же самой плоскости, что и вся его примерная жизнь, это было Одно. Другое же оставалось Другим, невзирая на все его усилия, и это не давало ему покоя.
— Знаешь, — говорил он вечером жене (Селезнёв всегда любил эти досужие минуты, когда они с супругой — Алиса сидела за компьютером в своей комнате — устраивались на оттоманке и уютно беседовали, что-то вспоминая, чем-то делясь, — неважно, в общем, что именно составляет предмет разговора двух любящих людей), — знаешь, мне как-то страшновато… за Алису. Она завела себе дружка, Henri его, кажется, зовут…
— Очень хороший мальчик, — сказала Селезнёва. — Ты извини, мы не хотели тебе так сразу говорить, ты был очень занят и расстроен. Кстати, как там с полномочиями? Что Президент?
— Послал очередной запрос, — пожал плечами Селезнёв. — Ничего не поделаешь, надо ждать.
— Всё это странно, — слегка растерянно произнесла Селезнёва.
— Я должен тебе сказать, — Селезнёв взял руку жены, изящную, пахнущую лавандовым мылом, с чувствительной, забавно красноватой кожей на костяшках пальцев, которую хотелось целовать до бесконечности. — Я… видишь ли, я начинаю терять форму… Нет, не пугайся, меня ещё достанет покончить со всем этим безумием, но потом… В общем, как ты отнесёшься к моему уходу в отставку после подписания договора?
Он напряжённо ждал ответа жены, слегка потирая пальцем её руку, как волшебную лампу Ала-ад-Дина, стремясь этим незатейливым жестом выманить джинна согласия.
— Это было бы прекрасно, — промолвила наконец Селезнёва. — Красивое завершение партии, но.., — она взглянула на мужа тревожными чёрными глазами, — не будешь ли ты ощущать пустоту, расставшись с делом всей жизни?
— О! — загадочно улыбнулся Селезнёв. — Как раз это мне не грозит, — и поспешно добавил, — ведь у меня есть вы, я имею в виду, ты и Алиса. Впредь я смогу посвящать вам больше времени.
(Если только его не отнимет оно.)
…Он почувствовал незаурядное волнение в крови, когда на следующий день chef de bureau (начальник канцелярии (фр.)) сообщил ему о наконец-то присланных полномочиях. Теперь можно будет покончить со всей этой суетой. Однако за сей приятной новостью последовал звонок, сильно подорвавший боевое настроение Селезнёва. Снова угрозы, и на этот раз, казалось, угрожавшие не шутили. Вернувшись домой, Селезнёв собрал семью на совет.
— Мне это очень не нравится, — говорил он. — Такие люди способны на всё. Придётся вам, мои хорошие, пойти на очень серьёзное самоограничение: его потребуют те меры безопасности, которые я собираюсь для вас предпринять.
Алиса чуть слышно фыркнула.
— Это в особенности касается тебя, неугомонное создание, — произнёс Селезнёв, обращаясь к дочери.
— Tu oublies, papa, — сказала Алиса, глядя на него бесстрашными голубыми глазами. — Je suis une petite fille, à qui rien n'arrivera (Ты забыл, папа. Я маленькая девочка, с которой ничего не случится (фр.)).
— Итак, — не без некоторого усилия продолжал Селезнёв, — я попрошу для вас надёжную охрану. Умная девочка Алиса будет ходить только в школу и обратно в сопровождении дяденьки-охранника…
— Ну вот ещё! — заартачилась Алиса. — Не буду я ходить с этим дурацким охранником! Надо мной все смеяться начнут!
— Никто над тобой не будет смеяться, — едва не теряя терпения, произнёс Селезнёв.
— Не хочу, не буду!!
— А-ли-са! — очень серьёзно сказал папа, и она, внешне смирившись, но недовольно сопя, удалилась к себе в комнату.
— Ну что это за ребёнок, — пожаловался Селезнёв и утёр отчего-то выступивший на лбу пот. — Одно сплошное осложнение.
— Ты сам хотел детей, — шутливо возразила Селезнёва.
Он посмотрел на супругу и увидел на её лице, в её глазах то, чего не хотел бы сейчас видеть: по-женски заботливо сохранённое отражение, глянцевитый призрак огня, угасавшего в нём, святую уверенность, что всё будет хорошо, просто потому что есть он, Селезнёв.
— Ничего, — сказал он, выдавливая из себя улыбку, изо всех сил пытаясь поверить в то, что сейчас выговорит. — Прорвёмся…
…Переговоры (теперь уже с непосредственным участием Селезнёва) прошли успешно, и оставалось, таким образом, лишь собраться и подписать мирный договор. В конспиративных целях сделать это решено было в Охотничьем Домике Президента Франции. Домик находился в лесу, от Парижа — сорок пять минут езды, как объяснил Президент. Всем заинтересованным сторонам были розданы карты, по которым они могли отыскать лесной приют Президента. Карту получил и Селезнёв как Полномочный Свидетель подписания исторического документа. Часть души Селезнёва ликовала, часть — иронически взирала на это ликование…
Придя домой, Селезнёв зачем-то взвесился на домашних весах, хотя раньше никогда не занимался подобной ерундой (весы были куплены для жены с дочкой). Оказалось, что он весил всего… восемьдесят килограммов, хотя был всегда уверен, что перетягивает за сто. За время ожидания полномочий (так можно было описать его с внешней стороны) Другое слопало двадцать с лишним килограммов! Экая прорва, немного испуганно подумал Селезнёв. Ему вспомнился роман Стивена Кинга «Tninner» («худеющий» (англ.)), и от этого стало уж совсем не по себе, тем более что в романе у главного героя тоже были жена и дочь, которые в конце… Господи! взмолился Селезнёв, пусть я съем мой пирог сам! Ведь это мой пирог, только мой, не так ли? — и он уже чувствовал, как кривится рот и слышится что-то вроде коротких беспорядочных вздохов. Очевидно, тот разряд, который проник в его душу тем бессолнечным утром, преодолев миллионы парсеков, достиг-таки священной поверхности Другого — о неописуемый восторг астронавта! О жгучая зависть со стороны Селезнёва, которому, как объедки с царского стола, достались лишь эти глупые и ни к чему не ведущие рыдания! «Но я Другому отдана; я буду век Ему верна…»
Селезнёв выезжал «к месту» ещё затемно: сбор был назначен на раннее время. Селезнёв любил водить и всюду ездил на собственной машине («LADA» последней модели, цвет: «серебристый металлик»). Два его телохранителя оккупировали всё пространство на заднем сиденье. Чтобы не отвлекаться, Селезнёв отдал в их распоряжение карту, и они подсказывали ему, куда надо ехать. Постепенно светало, но кругом нависли тяжёлые тучи, и время от времени в их стане что-то тревожно ворчало. Похоже, собиралась гроза, и это не нравилось Селезнёву даже несколько больше, чем можно было ожидать от любителя ясной погоды…
Охотничий Домик Президента они обнаружили легко по неоспоримому признаку скопления стильных (преимущественно чёрных) лимузинов. Название «Домик» было дано, в общем-то, условно, ибо взору Селезнёва предстало роскошное здание в мавританском вкусе, с каким-то барским озорством расположившееся в самом сердце леса.
Сопровождаемый телохранителями, Селезнёв проследовал внутрь здания, где его уже с нетерпением ждали участники церемонии. Оказывается, как он ни спешил, он всё равно прибыл самым последним. Странно, подумал Селезнёв. Как же это могло получиться?
…Подписание договора прошло гладко (даже слишком гладко, как показалось Селезнёву, несмотря на заранее достигнутое согласие; Президенты Франции и Америки вели себя по отношению друг к другу совершенно непринуждённо, как старые приятели, словно между ними сроду не пробегала никакая кошка, тем более — кошка войны). Слегка недоумевающий Селезнёв, когда до него дошла очередь, поставил свою сигнатуру, и на какую-то долю секунды ему почудилось (что он тут же списал на эмоциональное перенапряжение), будто вместо слова «ДОГОВОР» напечатано другое слово. Засим Президент пригласил всех на «скромную» трапезу, «le repas d’un chasseur» (завтрак охотника (фр.)), как он выразился, тотчас же любезно переведя фразу на внятное всем эсперанто.
На пиру Селезнёв отметил одно странное обстоятельство: гостям не подавали спиртного. Его русская душа, для которой «обмыть» такую вещь, как подписание мирного договора, знаменующего собой конец Третьей Мировой Войны, представлялось само собой разумеющимся, смутно возроптала. И как раз в этот момент ему лично (!) поднесли рюмочку коньяка. Он автоматически поблагодарил и выпил, заподозрив, однако, что-то совсем неладное. Вошёл начальник канцелярии Президента и раздал всем копии мирного договора (оригинал надлежало отправить в ООН), причём Селезнёву досталась копия в подарочном оформлении, украшенная ленточками и бантиками. Что здесь происходит? хотел громко спросить Селезнёв, но постеснялся. Вскоре все встали из-за стола направились к выходу, оживлённо беседуя. Что-то, должно быть, подмешали в коньяк Селезнёву, потому что он вдруг ощутил, как всё это общество отдаляется от него, и откуда-то трансцендентно, как отпевание, прозвучало:
Там высоко-высоко
Кто-то пролил молоко,
И получилась Млечная Дорога…
Селезнёву вспомнился невидимый восход над Сен-Жерменом, предчувствие Апокалипсиса, и что-то могучее пронеслось по его существу от Другого, взволновав душу, как огромный занавес, на миг изменив структуру её складок, так что тайное, вздувшись, стало явным, а явное скрылось внутрь.
А вдоль по ней, вдоль по ней,
Между жемчужных полей
Месяц плывёт, как белая пирога.
Но слишком короток был миг, чтобы познать, и вот уже Селезнёв не солоно хлебавши вслед за остальными покинул «Домик», продолжая довольно комично держать в руке свою «подарочную» копию договора, не догадываясь сунуть её в портфель. Перед тем как разойтись по машинам, все стали прощаться друг с другом, и Селезнёв отметил какую-то фальшь и наигранность этого прощания. Его похлопывали по плечу, на что он криво улыбался.
Подойдя к машине, он впервые увидел своих телохранителей. Нет, не словно бы, а именно впервые. Селезнёв ущипнул себя, но это оказалось не сном. Один из них подошёл к Селезнёву и, ярко осклабившись, на нелепом французском сообщил ему, что машина осмотрена и он может ехать. Затем оба просто повернулись и зашагали прочь, явно не собираясь впредь утруждать себя ради Селезнёва. И тут Селезнёв узрел чудовищную вещь: американский Президент, садясь в машину, вдруг, как Фантомас, стянул с себя личину американского Президента, и из-под неё явилась абсолютно лысая, оценённая в несколько миллионов у.е., башка известного исламского террориста Шах-Имата. Другой, не менее известный, исламский террорист возник на месте Президента Франции. Копия договора с шелестом выпала из руки Селезнёва, тем самым напомнив о себе, он схватил её с земли и впился глазами в текст. Текст гласил:
ПРИГОВОР
За преступления против Аллаха (jitqaddes ismek! (Да святится имя Его! (арабск.)))
решением Генерального Штаба движения «Новый Джихад»
неверный Ибн Селезень приговаривается к смерти.
Внизу стояли подписи, среди них — его собственная.
Селезнёв уронил листок и портфель, метнувшись к машине, открыл дверцу, плюхнулся на сиденье, захлопываясь от внешнего мира, и крепко зажмурился. Это просто кошмар, убеждал он себя. Ещё ничего не было, ничего. Я ещё сплю. Сейчас заиграет «Утро», я проснусь и поеду на церемонию. Сейчас…
Но «Утро» так и не заиграло, а рискнув наконец открыть глаза, Селезнёв тут же увидел прикреплённую к лобовому стеклу инертно покачивающуюся мохнатую фигурку Аш-шайтана…
По небу что-то с грохотом прокатилось, заглушая шум последних отъезжающих машин, и глубоко вздохнул ветер, но дождь не пошёл. Лелея какую-то юниорскую, доразрядную надежду, Селезнёв приоткрыл дверцу салона, ступил на дёрн, осторожно разогнулся… впрочем, нет, не успел — так и замер в полусогнутом состоянии, ибо поймал на себе сразу четыре (!) маленьких красненьких кружочка. «Даже де дубай об этоб», словно говорили эти кружочки, так смешно, с виду вполне безобидные и даже весёлые, они напоминали Селезнёву тех солнечных зайчиков, что мальчишкой он пускал с друзьями при помощи цветных стёкол, происходило же это в мифическом городе Сурске легендарной Пензенской области…
Селезнёв провалился обратно в машину. Всё, хода нет. «Как с вашим сердцем и умом маразмом кончить и стыдом?!» Он так надеялся достойно завершить свою миссию, своё последнее сражение, — и вот конец, который, собственно, «делу венец», оказался предательски, вопиюще смазан, а с ним и вся жизнь Селезнёва! Та сила, что вторглась в его игру указанием на незамеченный шах, выявляя тщету этой игры, закончила свою работу здесь, в этом адском псевдоместечке, Теперь всё: как говорится, «ключ поверни, и — …».
Селезнёв вставил ключ в замок зажигания, но повернуть не смел. Нет, я не хочу умирать, подумал он. Нет, я не хочу. Я ещё не постиг.
В этот момент пророкотал совершенно потрясающий раскат грома, и внезапно Селезнёв понял, что это был не гром. Это рухнула часть стены, извечной глухой стены, отделяющей его от Другого, от Истины, и в образовавшемся проёме возникла лобастая, покрытая жёлтым мехом голова Лунного Медведя, склонённая над толстенной Книгой Сказок. Медведь оторвался от Книги и посмотрел в глаза Селезнёву. А Селезнёв посмотрел в глаза Медведю. Его Превосходительство Чрезвычайный и Полномочный Посол России во Франции и рядовой солдат Эзотерического Фронта Селезнёв посмотрел прямо в голубые глаза Лунного Медведя.
(«No safety or surprise, the end…» (нет безопасности и нет удивления, конец (англ.) — «The Doors»))
– А затем рука его сама повернула ключ в замке зажигания, грянул ни с чем не сравнимый салют и полил дождь. Я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.
Лунный ветер гулял по бескрайнему Морю Ясности, заставляя мелодично поскрипывать бесчисленные статуи Лунного Города, шевеля мех Лунного Медведя — жёлтый мех с серебристым исподом.
— Добрая вечность, — сказал Лунный Медведь слегка осиплым баритоном. — Как спалось?
Он сидел по-турецки у Ложа Неизвестно Кого, держа в лапах невероятных размеров Книгу. Книга была раскрыта на секстиллион десятой странице.
Неизвестно Кто покосился на Книгу, отвёл взгляд и хрипло ответил:
— Добрая вечность…
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Лунный Медведь.
— Нормально… То есть, как всегда по пробуждении. — Однако и тон, и выражение лица Неизвестно Кого говорили, что это лишь часть правды.
Медведь усмехнулся.
— Ты ведь знаешь, что не можешь всё время спать. Иногда ты должен просыпаться. Сказка заканчивается, ты просыпаешься и бдишь, пока не начнётся новая. Да и мне надо передохнуть, я же не могу беспрерывно читать.
— Послушай, Миша, — В голосе Неизвестно Кого на этот раз уже отчётливо послышалось какое-то необычное волнение. — Я вот хочу тебя спросить. Что будет, когда твоя Книга Сказок… ну, в общем, когда она кончится? Ведь она когда-нибудь кончится?
— Чего это у тебя вдруг возникли эсхатологические настроения, дружок? Это последняя сказка на тебя так подействовала? Что будет… — Он почесал в лохматом затылке. — Да ничего не будет, успокойся. Пока я доберусь до конца, ты основательно забудешь самые первые сказки, и мы просто начнём всё по новой.
— А может, так уже было? И не раз?
— Да может, и было… Я чего, помню, что ли? — странная взвинченность Неизвестно Кого, казалось, начала передаваться и Медведю. Его голубые глаза были, однако, по-прежнему невозмутимы.
— Наверняка было. Книжечка-то твоя вон какая потрёпанная. Не замечал, что ли, никогда?
— Я на такую чепуху не обращаю внимания и тебе не советую. Было, не было… Какая разница? Давай поворачивайся на другой бок и спи, я буду сказку читать.
— Нет, Миша, — серьёзно промолвил Неизвестно Кто и сел, спустив ноги с Ложа. — Я не хочу больше спать. Я… я ухожу.
— Не понял, — не понял Лунный Медведь.
— Пойду искать этот… как его… Терминатор.
— Эко тебя торкнуло. Какой ещё Терминатор?
— Ну ты же сам говорил: тот, что отделяет освещённое полушарие от неосвещённого, от Другого. Может быть, там, на Тёмной Половине, не будет этих дурацких скрипучих статуй, этой разъедающей глаза Ясности и, с другой стороны, этих жалких сказок и снов… Ты со мной, друг?
— Стоп, стоп, стоп, — сказал Медведь, поднимая лапу. — Во-первых, я тебе ничего такого сроду не говорил и говорить не мог, это тебе приснилось, наверное…
— Ну да, — сказал Неизвестно Кто. — И сказки ты мне в первый раз читаешь. А книжечка-то у тебя во-он какая потрёпанная…
— Ну что ты пристал ко мне с «книжечкой»? Хочется — иди, никто тебя не держит. Только без меня, ибо я не вижу никакого смысла в твоём перемещении. Поход в поисках выдуманного Терминатора, ещё чего! Да если бы даже этот самый Терминатор существовал, тебе всё равно до него не дойти! Ты же всю жизнь не слезал с Ложа и теперь не пройдёшь и нескольких шагов!
— Шаг, шаг, ещё шаг, — сказал Неизвестно Кто, вставая на ноги и радостно делая не совсем уверенные, но сносные шаги.
— Ну давай, давай, — усмехнулся Медведь. — Давай, первопроходец. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. Давай. Как найдёшь Терминатор, крикни..
— Я найду его, Миша, — спокойно молвил Неизвестно Кто, удаляясь всё больше и больше, пока наконец его невзрачная фигурка не затерялась среди статуй…
…Он шёл долго, в однообразном равнодушном сиянии неподвижного зенита, пока наконец в глазах у него не зарябило от нескончаемого встречного шествия статуй. Теперь с каждым шагом его надежда достигнуть Терминатора мелела, испарялась, поглощаемая без остатка непреоборимой Ясностью. Он изнемогал. Ноги уже почти не держали его. Раз или два ему почудилось, будто кто-то следует за ним по пятам, но, оглядываясь, он видел только спины статуй в уходящей перспективе и больше ничего. Внезапно он осознал, что в этих статуях самое омерзительное, и это подкосило его в буквальном смысле слова. У статуй не было теней. Если бы хоть одна тень легла островком благодати на этот чудовищный, сплошь освещённый лунный грунт, было бы не так тяжело и можно было бы двигаться дальше. Но теперь он упал и лежал совершенно без сил, уставившись в подножие ближайшей статуи, понимая, что это конец, что он больше уже никогда не встанет.
И тогда сзади, бесшумно ступая, приблизился Лунный Медведь. Он не расстался с Книгой и, кроме того, прихватил с собой Ложе Неизвестно Кого, сунув его под мышку.
— Ну что, перебазировался? — проворчал он. — На месте не сиделось…
— Опять ты, — дрожащим от ненависти голосом произнёс Неизвестно Кто. — Видеть тебя не могу, медвежатина!
— А это пожалуйста, — Медведь обиженно сбросил Ложе. — Не хотите нас видеть, мы уйдём. Будет очень даже интересно. Только ты учти, что я-то без тебя проживу, а вот как ты будешь жить без сказок и снов, я не знаю. Сбрендишь от Ясности, вот и всё.
— Ну ладно, Миша, прости. Я сорвался. Я не хотел тебя обидеть. Только не уходи.
Лунный Медведь был отходчив. Он положил Книгу, перевернул Неизвестно Кого на спину , легко поднял его и перенёс на Ложе. Затем взял Книгу и уселся рядом.
— Дубль два, — сказал Неизвестно Кто и хотел заплакать, но не вышло.
— Ну всё, хватит этих истерик, — строго сказал Медведь. — Закрывай глаза и спи. Нет другого выхода, пойми ты это. Ясность и Вечность убийственны для тебя, и только сон, замешанный на сказке, способен растворять этих чудовищ во Времени, придавая им характер желанной недостижимости, волнующей и притягательной таинственности…
— Ах, Миша, Миша, — сдавленно проговорил Неизвестно Кто, — ну почему мир так жесток? — Он всё ещё думал о постигшей его неудаче.
— Мир жесток, потому что ты слаб. Если бы ты был силён, то мир был бы для тебя мягким, как пластилин или воск, и ты смог бы вылепить из него всё, что угодно.
— Ну хорошо, я слаб, — Неизвестно Кто болезненно усмехнулся. — А ты — ты силён, да?
— Я, безусловно, сильнее тебя, потому что я никогда не сплю. Если же применить абсолютный критерий, то я не настолько силён, чтобы изменить мир, но лишь настолько, чтобы его выдержать, не прибегая к помощи снов.
— Хотел бы я знать, — Губы Неизвестно Кого на секунду плотно сжались, — кто это всё придумал!
— Неизвестно кто, — пожал плечами Медведь. Неизвестно Кто дёрнулся и приподнял голову.
— Что ты сказал? — переспросил он глухим голосом, буравя Медведя сумасшедшим взглядом.
Тот потряс головой и засмеялся.
— Беда с тобой, Неизвестно Кто, — сказал он. — Ну что это такое — обыкновенный каламбур приводит тебя в совершенно неестественное возбуждение!
Неизвестно Кто вновь откинулся навзничь, и на лице его проступило ещё более жалкое, нежели прежде, выражение. Медведь вздохнул и некоторое время задумчиво играл с Книгой, раскрывая и закрывая её, как веер.
— Может быть, не следует тебе говорить, — обронил он вдруг и опять замолчал.
— Ты уже начал, — заметил Неизвестно Кто.
— Хорошо, тогда я продолжу, — сказал Медведь решительным и немного злым тоном, от которого Неизвестно Кто слегка похолодел. — Вот ты спрашиваешь, почему мир так жесток. Но неужели ты думаешь, что твой Тёзка, Тот, Кто создавал этот мир, видел его таким? Нет, просто в критический момент творчества, в момент наивысшей ясности, он вдруг ослаб. Потерял силу, подорвался на мине осознания, такое бывает. И вот эта-то беспомощная ясность божества и стала окончательным горизонтом нашего существования, а не тот восхитительный мир, который Он мыслил осуществить. Уразумев, что произошло, Творец пришёл в ужас и отчаяние и казнил Себя, разделив между нами Свою подорвавшуюся сущность, чтобы хоть как-то поддержать нас, недосозданных в этом не доведённом до ума мире. Тебе, таким образом, досталась способность грезить, а мне — остатки Божественной Воли, да вот эта Книга Сказок — Его последнее завещание. Всё. Бог умер. Он умер в нас, а с Ним и Великая Возможность Другого. Мы и есть Другое, и никакого другого Другого нет, пойми это. Наш с тобой симбиоз здесь — чуть тлеющее таинство божественного присутствия, а раз так, то больше всего на свете мы должны страшиться разрушения этого симбиоза. Если мы расстанемся, это будет означать окончательный распад Воли и Воображения, полнейший маразм божества. Так-то, дружище…
— И откуда тебе столько известно? — сардонически скривившись, вопросил Неизвестно Кто, но по ложбинкам его странного, ни на что не похожего лица вовсю текли слёзы.
— Мне ничего не известно, — возразил Лунный Медведь. — Мне ясно. Я мыслю, следовательно, всё так, как я говорю. Тебе ведь не надо растолковывать, что есть Ясность, Неизвестно Кто? Ну будет, будет, не плачь. Давай-ка засыпай, хватит страдать. Просто закрой глаза, как ты делал множество раз, и засыпай. Ничего не случится, поверь мне, сколько бы ты ни пялился в этот чёртов зенит!..
Но Неизвестно Кто всё же продолжал, всхлипывая, глядеть своими безумными очами прямо в центр Ясности, пока наконец взгляд его не скользнул вниз, что значило: он сдался. Веки его дрогнули и опустились, выдавив напоследок две слезинки. Он медленно повернулся на правый бок и сжался в позу эмбриона. Он ясно слышал шорох перелистываемых страниц, голос Медведя, произнёсший: «Спокойного времени, Неизвестно Кто», но вскоре ясность ушла куда-то, центробежные силы могучими мустангами потянули в разные стороны внутричерепное пространство, наполняющееся шумом новой сказки, новой жизни, новой грёзы. Этот шум был похож на шум дождя, тихо родившегося среди ночи, подобно лепету влюблённых, но — только похож, только похож…