Macbeth: …A tale,
Told by an idiot,
Full of sound and fury,
Signifying nothing…
William Shakespeare. «Macbeth»
Макбет: …Сказка,
Рассказанная идиотом,
Полная шума и ярости,
Не значащая ничего…
Уильям Шекспир. «Макбет» (англ.)
Вначале не было абсолютно ничего, кроме, пожалуй, запаха пота — густого, как парной дух лукового отвара, к которому подмешивался ещё резиново-сыроватый душок, свидетельствующий о каком-то искусственном подземелье. Вскоре всплытием из неведомых глубин зародился ропот голосов — гулкий и косноязычный, он мог бы показаться речью инопланетян, если бы не матерные словечки, часто проскакивающие в этом ропоте. Постепенно перед моим взором вырисовался облик этого предполагаемого подземелья: вдоль слегка вогнутых стен тянулась электропроводка, чьё змеиное переплетение посильно фиксировали смиренные фонари в решёточных «намордниках» — похоже на тоннель метро, по которому я перемещался, казалось, вовсе не прилагая к тому усилий, в середине неторопливого, но уверенного людского потока — весь люд был в прожекторных касках и брезентовых метростроевских куртках — шли, весело переругиваясь, неизвестно куда, и лишь из относительно беззаботной тональности этого в целом сумеречного пролетарского дискурса можно было заключить, что мы, наконец, возвращаемся с работы, вероятно, тяжёлой. Я понятия не имел, долго ли мы вот так идём: утомлённый, я, должно быть, заснул на ходу, если такое, конечно, возможно. Как бы то ни было, но проснулся я уже совсем другим человеком, словно какие-то потусторонние силы, произвольно выбрав, усыпили меня в этом потоке, выпустив из меня мою душу и внедрив на её место чужую, очевидно, преследуя какие-то непостижимые экспериментальные цели. Это как раз и объясняло, почему я так плохо понимал речь моих сотоварищей и почему мне вдруг стало так невыносимо тягостно в этом косяке хомо хабилисов, плывущем сквозь скупо освещённый тоннель в направлении гипотетического выхода. Но с каждой преодолеваемой сотней метров мне всё меньше верилось в этот выход: ничто не брезжило впереди, и терпение моё начало иссякать. В этом бесконечном марше было что-то ненормальное, лишь подчёркиваемое невозмутимостью окружавших меня и упрямо шагавших вперёд работяг. Тут я заметил, что в стенах тоннеля, под фонарями, изредка попадаются какие-то двери. Сердце забилось в моей груди болезненным предвкушением, когда на меня нахлынула вся масса искусительных ассоциаций со словосочетанием «дверь в стене». Я решил незаметно смещаться в сторону, перпендикулярно потоку, чтобы в конце концов оказаться на самом краю его, в трепетной близости от непоколебимо железной стены, в которой столь трогательным образом были вырезаны прямоугольники надежды.
Достижение правого края потока отняло у меня значительное время: ведь действовать приходилось крайне осторожно, чтобы никто не разгадал моих намерений. Какое-то чувство подсказывало мне, что мои так называемые «коллеги» — весьма завидущая братия. Когда я оказался всего лишь в метре от стены, передо мной встала ещё более серьёзная проблема: нельзя было просто так протянуть руку и толкнуть дверь — ведь она вполне могла оказаться запертой, и попробуй тогда правдоподобно объяснить свой жест — все сразу поймут, что ты хотел сбежать. Наконец, пройдя ещё метров пятьдесят, я придумал. Я как бы в шутку затеял потасовку с товарищем слева, пихая его плечом, когда мы приближались к очередной двери, а он в ответ пихал меня, и я, шатнувшись в сторону, вроде как совершенно естественно налетал на дверь. Двери, кстати, были и в самом деле заперты — иначе и быть не могло — на что я только рассчитывал?! Отчаяние начинало подступать к горлу, впереди всё так же не было никакого просвета, никакого там бледного сияния на железных щеках тоннеля (а может, снаружи вообще была ночь, я ведь даже не помнил, в какую смену мы работали!), но я продолжал героически пихать своего трудового собрата, а он уже начинал злиться и материть меня на чём свет стоит. В конце концов я окончательно разбесил его, и он толкнул меня с бешеной силой прямо на дверь, как вдруг она подалась под моим весом, и я провалился внутрь стены, неожиданно сильно закашлявшись. Ошарашенный, секунды три я стоял, ничего не соображая, потом спохватился и резко захлопнул дверь изнутри, судорожно шаря рукой в поисках поворотного замка. Увы, увы мне — поворотного замка на двери не оказалось: она с обеих сторон запиралась на ключ, и этого ключа у меня, разумеется, не было! Я проклял себя за всю эту затею, уже приготовившись к неотвратимому вторжению моих коллег-метростроевцев, которые не замедлят расправиться со мной за эту попытку к бегству. Суд Линча — вот что меня ждёт. Однако шли минуты, но никто, по-видимому, даже не думал сюда врываться .Тогда я немного успокоился и, всё ещё недоверчиво косясь на уязвимую дверь, начал определять, куда это я попал. Помещение странным образом напоминало комнату в обычной жилой квартире, в ней было жутко накурено (я только теперь осознал, что не переставая кашлял с того самого мгновения, как сюда ввалился): седые джинны сигаретного дыма повиновенно стояли в воздухе — короче, можно было «топор вешать», как говорят в народе. «Господи, да кто ж это так безбожно накурил?!», подумал я, изо всех сил подавляя кашель (я, по всей видимости, не курю, хоть это и странно). Тусклая лампочка в грязном абажуре с грехом пополам освещала комнату — так, словно её пространство было залито подсолнечным маслом. Ну и местечко, сказал я себе и вздрогнул, только сейчас обнаружив присутствие в комнате двух женщин, купавших младенца в переносной ванночке, установленной на двух табуретках. Одна женщина, в летах, намыливала ребёнка пушистой пеной (он восторженно пищал, должно быть, от щекотки), а другая, значительно моложе, измеряла температуру воды градусником в голубом защитном корпусе. Никто из них даже и ухом не вёл в сторону незваного пришельца, не говоря уж о том, чтобы беспокоиться по поводу тлетворной атмосферы в помещении, где они столь легкомысленно омывали своё чадо, которому, судя по всему, нахождение в никотиновом аду нимало не досаждало. «Что же всё это значит?», недоумевал я и тут заметил открытую дверь, ведущую в соседнюю комнату. Там было темно; немного поколебавшись, я включил прожектор на моей каске и, разгребая дымные заросли, устремился туда. Переступив порог, я увидел в глубине комнаты (здесь было так же адски надымлено) новогоднюю ёлку, таинственно мреющую у стены смутной пагодой. Под ёлкой стояли какие-то коробки, перевязанные подарочными лентами, и к этим-то коробкам подбирался мальчик лет шести, в рубашке с длинными рукавами и в шортиках, надетых поверх детских колготок в рубчик. Он столь же мало реагировал на присутствие чужака с горящим во лбу циклопьим глазом прожектора, сколь и прочие представители его чудного семейства, оставленные мною в предыдущей комнате. Какие тайны льстился обрести этот малец под ёлкой, крадучись, аки тать в нощи, в дымном полумраке, не в силах утерпеть до первой морозной январской зари? И что же — получается, сейчас новогодняя ночь?! Бред какой-то… Кто это всё-таки здесь накурил — какие демоны?!.
Из следующего дверного прохода доносилось какое-то хоровое пение — там, наверное, праздновали Новый год. Курили и праздновали.
Предоставив мальцу красться, часто дыша от невинного вожделения, к объектам своих детских восторгов, которым ненадёжная ёлочная сень не могла, конечно, гарантировать девственность, я отправился дальше — туда, где что-то мерцало (очевидно, новогодние свечи) и откуда слышалось стройное пение. Я уже притерпелся к никотиновому смраду и перестал кашлять, но, едва я вошёл в следующую комнату, как меня затошнило, ибо к достаточно дурнотному запаху табачного дыма здесь примешивался приторный елей каких-то благовоний. Справившись с приступом тошноты, я осмотрелся и с лёгким паническим чувством открыл, что в действительности всё было гораздо сложнее, чем мне представлялось. Помещение, в которое я ступил, было не чем иным, как церковной залой, уменьшенной до размеров самой обыкновенной жилой комнаты. Здесь, вопреки акустической немыслимости, звучал высокий хорал, золотисто мерцали свечи и священник в торжественном облачении держал венец над головами парня и девушки с звёздно блестящими от восхищения глазами. Священник что-то медоусто и басовито рокотал (я мог разобрать только время от времени повторяющуюся фразу «Тайна сия велика есть!»). Да уж, воистину велика, подумал я, в оторопи прижавшись к стене. Тем более что по-прежнему оставалось невыясненным, откуда взялось столько дыма. Я знал, что не успокоюсь, пока не выясню это.
Выключив прожектор, я проследовал в очередную часть этой непостижимой сюиты из неопределённого количества странных помещений. Там горел такой же отвратительный тускло-маслянистый свет, похожий на приглушённый кошмар, что и в первой комнате, и в этом свете разыгрывалась безобразная сцена, свидетелем которой я невольно стал. Это была сцена кухонно-семейного скандала: жена в потасканном зелёном халате с поблёклым узором «пейсли», истерически оря, колотила мужа скалкой. Он сперва только закрывался руками, но вот благоверная, разойдясь, очевидно, саданула его слишком сильно по кости, мужик свирепо взвыл, выхватил у неё скалку и, охваченный бешенством, что есть силы трахнул её по голове. Вся мощь удара пришлась на висок, и, падая, женщина ещё раз шарахнулась головой об угол плиты. Этого было достаточно, чтобы она осталась лежать без движения на полу, затянутом иссера-зелёным линолеумом. Занервничав, мужик потщился привести свою половину в чувство, но вскоре осознал, что случилось непоправимое, и затрясся как в лихорадке, стоя на коленях над тем, что ещё несколько минут назад было его женой — очевидно, беспросветной дурой, но живой.
Мне уже было основательно скверно, я отказывался понимать, куда занесла меня нелёгкая, от вездесущего дыма и нелепости происходящего у меня всё начинало плыть перед глазами, и в моей помутившейся голове свербел отчаянный вопрос: что значит вся эта «заморочка», каким злым силам понадобилось так издеваться над простым и бесхитростным работягой-метростроевцем? Я жаждал выхода, но вместо этого попал, надо думать, в какой-то чудовищный лабиринт. Осталось лишь найти Минотавра, наполнившего этот лабиринт своим зловонным дыханием, но до поры таящегося. Найти и умереть.
Как бы то ни было, я не мог дольше находиться в этой комнате, где злосчастный мужик, стуча от ужаса зубами, тормошил свою сражённую в кухонной битве горгону, умоляя воскреснуть. Я твёрдо решил продолжать путь — и будь что будет.
Я не пожалел о своём решении, ибо сразу же за порогом очередной комнаты моему взору предстала разгадка всего этого дымного наваждения: сей достойный Гиннеса подвиг свершал в угрюмом одиночестве одетый в растянутую грязную майку плешивый неухоженный человек с изрытым страданиями лицом и в зековских наколках. На тяжело вздымавшейся груди его была вытатуирована надпись: СУДЬБА — ПРОРУХА. Человек курил сигареты одну за другой, выпуская дым из ноздрёй, как мифический дракон. На замаранной камчатной скатерти перед ним стояло блюдо, на котором, потрясая воображение, высилась гора окурков, столь внушительная, что они уже осыпались с неё, не удерживаясь на вершине. Не довольствуясь куревом, человек то и дело подливал себе из бутыли мутный самогон, от одного взгляда на который начинало мутить. Только теперь я, кажется, начал постигать значение этой сюиты комнат, сквозь которую я проходил. С внутренним содроганием я подумал о самой первой комнате — той, где купали младенца — заполненной пророчествующими письменами табачного дыма, что не могли воспринять, а тем более разгадать две женщины, одна из которых с такой трепетной надеждой и безумной отвагой произвела на свет новое существо. На душе у меня было так, словно туда нагадили кошки, хотя физически, как ни странно, я почувствовал себя немного лучше, когда наконец обнаружил источник дымного морока.
И тут моего слуха достиг неясный шум, не походивший ни на что из слышанного мною. Возможно, впрочем, что эта «ни-на-что-не-похожесть» объяснялась как раз его неясностью. Тем не менее кровь неистово забурлила во мне, как если бы шум этот исходил из самого чрева Мировой Тайны, где переваривается История Вселенной. «А что если там выход?», подумал я, сглотнув пересохшим горлом и, подталкиваемый биением сердца, в очередной раз дал проглотить себя прямоугольному зеву дверного проёма.
Первым, что бросилось мне в глаза, была закрытая дверь. Стало быть, «приглашения» следовать дальше не было. Однако именно за этой дверью и обретался какой-то дотварный шум, томивший меня вероятностью Абсолютного Выхода. Этот шум стал теперь слышнее, но оттого ничуть не понятнее: я даже приблизительно не мог его идентифицировать или приписать Чему-то, что во сто крат усиливало моё любопытство, сплетённое в отчаянном объятии с надеждой и благоговейным страхом.
По левую руку от двери, в углу, стояла старая ржавая железная койка, на которой лежал старик, укрытый красным шерстяным одеялом без пододеяльника. Он был явно при последнем издыхании, потому что дышал тяжело и хрипло — так «дышат» мехи древней, вконец раздолбанной гармоники. На тумбочке рядом с койкой грудились разные склянки с лекарствами и горел тихим воспалённым светом ночник.
Неожиданно старик выгнулся дугой на постели, игрушка в жестоких лапах агонии, заскрежетал зубами и рухнул на свой смертный пружинный одр, мерзко заскрипевший под ним. Какое-то время он по инерции ещё продолжал покачиваться на упругом ложе, потом всё остановилось и стихло. Всё, кроме варящегося за стеною шума, будоражащего самые безумные метафизические фантазии. У меня сжалось сердце при мысли о том, что старик умер в такой невероятной, головокружительной близости чудесного! Слышал ли он этот шум? И если да — было ли ему до этого какое-то дело? Хотя, возможно, не стоило так уж расстраиваться: ведь неизвестно, в какие непостижимые, чарующие дали отправился теперь его дух, после снятия с него анафемы плоти.
Я снял каску и постоял у постели умершего, отдавая долг почтения таинству кончины. Затем, всё ещё с непокрытой головой, обомлевая и едва дыша от захлёстывающего меня возбуждения, я приблизился к двери и приложился ухом к её прохладной поверхности, вибрирующей от гула пугающе-манящей беспредельности, раскинувшейся, должно быть, в нескольких сантиметрах от моего уха. В том, что за этой дверью простёрлось истинно-могуче-потустороннее, у меня уже не оставалось никаких сомнений, ибо от приближения к нему оно становилось громче, но, наперекор всякой логике, не только не внятнее, а как будто ещё загадочнее. Господи, что же там такое — катастрофа или торжество? Или, может быть, мне следовало спросить: «Господи, что же Ты такое?». А впрочем, мне было всё равно: главное — я наконец выберусь отсюда, более того — выберусь отовсюду и окончательно — в этом я был уже практически совершенно уверен.
Я водворил каску на голову и, сотрясаемый, точно в незримом шейкере, жесточайшей дрожью, чуть-чуть потянул дверь на себя. Слава Богу, мне отчего-то не пришло на ум, что дверь может оказаться запертой — тогда я мог и не найти в себе силы преодолеть муку нерешительности и выяснить, поддастся она или не поддастся. В случае если бы она не поддалась, у меня не было бы никаких шансов её взломать или вышибить, ибо эта дверь была не из тех, что ведут из комнаты в комнату — это была, так сказать, капитальная дверь, превосходно укреплённая. И, таким образом, я оказался бы перед суровым выбором: либо остаться пленником этой сюиты и скончаться здесь, либо попытаться найти дорогу обратно, в «первую» комнату, и оттуда в тональ, пардон, тоннель, где меня, быть может (почём знать?) ожидает страшная месть моего метростроевского племени, предательски покинутого мною. Я живо (о, даже чересчур живо!) рисовал себе их, терпеливо и хищно поджидающих меня, скучившись перед дверью, а бригадир говорит: «Ничо, блля, куда он денется, блля, сам придёт, блля, значится, так, блля, как только выйдет, блля, я ему сразу в пасть, блля, тут он с копыт, блля, а уж вы, ребятушки, не зевай, блля, меси этого урода ногами, блля».
И вот, к величайшему моему облегчению, всех этих ужасов я избежал просто потому, что дверь открылась, причём я этого так испугался, что тут же её и закрыл. Немного переведя дух, я вновь приотворил дверь так, что получилась узенькая тёмная щёлочка, в которую ничего не было видно, всё было слышно, но хоть убей не понятно. Как я ни силился, я так и не смог заставить себя расширить щель и встретиться с Тайной лицом к лицу. Тогда я решил повернуться к Тайне спиной и потихоньку выпятиться в неё, подобно раку, надеясь, что Тайна не оскорбится этим — ведь у неё, в отличие от меня, не могло быть никаких комплексов.
Сквозь брезентовую куртку спина моя ощущала неописуемую, нездешнюю зябь, затягиваясь в немыслимое измерение; я уже решил, что превращаюсь со спины в какое-то иное существо, а то и вовсе развоплощаюсь; ещё немного — и дверь отворится настолько, что я стушуюсь из комнаты целиком в лопочущую Тайну, и от меня не останется ничего прежнего. Остатками, казалось мне, человеческих мыслей я подумал, как, в сущности, непомерно бредов тот факт, что со своего места, полувтянутый в Тайну, я всё ещё вижу локоть человека (!), глушащего мутный самогон и окутывающего дымным саваном свою личную историю.
И тут случилось нечто умопомрачительное. Курильщик вдруг резко потянулся всем корпусом влево и сквозь сивые волны табачного дыма посмотрел назад, то есть как раз на меня, недопросочившегося вовне.
— Мудак ты, в натуре, — со зловещей отчётливостью произнёс он. — Тайна — это просто луковый суп для фраеров, блля!!!
И он захохотал — раскатисто, чудовищно, невыносимо. Внезапно что-то со стороны Тайны схватило меня за шиворот, грубо выдернуло наружу и впихнуло куда-то в гущу злобного низкого ропота, вливавшегося мне в уши, как яд, с приправой из матерных словечек. Сначала мой мозг напрочь отказывался что-либо соображать, и я по инерции удивлялся: как это Тайна — и вдруг матерится! Но додумать эту плодотворную мысль о вероятном трансцендентном происхождении мата мне воспрепятствовали толчки и тычки, посредством которых меня не только заставили признать неумолимую действительность, но и задвинули в самую середину людского потока, по верху которого плыли жёлтые прожекторные каски.
Отчаянию моему не было предела, но, похоже, тут с ним никто не собирался считаться. Спасибо, что хоть не «замочили». Впрочем, возможно, что со мной просто некогда было возиться — ведь, судя по торопливости потока и озабоченной тональности дискурса, мы направлялись на работу, вероятно, тяжёлую, требующую всех имеющихся в распоряжении рабочих рук. Потому-то меня и пощадили. Ничего, они разберутся со мной после работы. Если, конечно, наступит это «после», в чём, к счастью, можно усомниться, поскольку вокруг сгущается мрак, в котором тонут все визуальные образы, и я только слышу сдобренный матюгами клоачный бормот на темы, от которых моё сознание отдаляется всё больше и больше, пока наконец я вообще не перестаю улавливать этот бормот. Последнее, что «зависает» в моём восприятии — сыровато-резиновый дух рукотворного подземелья и тяжёлый, смрадно-луковый запах пота — дифференциальный обонятельный признак юдоли «труждающихся и страждущих». В конечном итоге исчезает и он, бытие освобождается от самого себя, путь онтологемы завершён.