– Hey, mister! Have you got a name?
— Yes, Harley. Harley Davidson.
(– Эй, мистер! У вас есть имя?
— Есть, Харли. Харли Дэвидсон (англ.))
– Oh, man, I hate this fuckin’ town…
«Harley Davidson & The Marlboro Man»
(Ох, старик, я ненавижу этот сраный город… «Харли Дэвидсон и ковбой Мальборо» (англ.))
And just at the moment he knew, he ceased to know.
Jack London. «Martin Eden»
(И в тот самый миг, когда он понял это, сознание навсегда покинуло его. Джек Лондон. «Мартин Иден»)
Лодовико: Спартанский пёс!
Свирепей муки, голода и мора!
Взгляни на груз трагического ложа –
То сделал ты!
У. Шекспир. «Отелло»
Что бы такого
Сделать плохого?
Ух, как я зол!
Ах, как я зол!
Из м/ф «Доктор Айболит»
Инородный мститель
Есть лица, на пожизненное знакомство с которыми мы буквально обречены… Но ему, в общем, даже нравилась его средиземноморская внешность: бреясь в ванной перед зеркалом этим ранним утром, полным шаблонного рокота отъезжающих машин и трафаретного щебета птиц, он внимательно рассматривал смоляные кудри, обрамляющие продолговатый смуглый лик, и тёмно-карие глаза, нервической хваткой то сжимающие, то отпускающие какой-то мрачный огонь. Этот огонь был ни чем иным, как тлением ненависти, управляемой беспощадным и цепким, как челюсти питбуля, умом. Ненависти ко всему, что его окружало, в среде чего он вынужден был жить — в конечном итоге, ко всему этому проклятому Городу. В его личной мифологии Город был узурпатором, разрушителем сладостного сна его средиземноморского детства и юности; найдись смельчак, который дерзнул бы вглядеться ему в глаза, то на самой глубине этих почти чёрных омутов ярости он обнаружил бы млеюще-райский островок, залитый полуденным солнцем, околдованный бархатным ошелестом тёплого моря. Их было несколько — мальчиков и девочек, они играли в упоительные игры («honni soi qui mal y pense!» (Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает (фр.))) на золотящемся песке родимой Эллады, в шепотливо-тенистой близости буковой рощи, а позже, когда они подросли, — как нежно соскальзывала лёгкая туника с бронзового тела юной смуглянки, так нежно, словно кто-то тихонько вздыхал, и в этом вздохе была полуигривая печаль о теряемой девственности и одновременно предвкушение нового великого царства — царства любви, в чьи подёрнутые истомным маревом пределы он вступал сквозь горячие волглые врата — где всё это?! Куда исчезло?! Он точно не знал, но был отчего-то совершенно уверен в том, что это козни Города и его обитателей — все они были каким-то образом причастны к тому, что он оказался исторгнут из блаженной утробы своего средиземноморского рая, а его мир, в котором никто не знал, что такое зло, — вывернут, как перчатка, так что теперь не он, безмятежный, был объят этим миром, а сам мир, точнее, уже просто тень его угнездилась в его душе, посылая токи, отчаянные, как письма с Понта, преобразовывавшиеся, по мере того как они достигали внешних рубежей его духа, в токи непримиримой и лютой ненависти. Город растоптал его счастье, и он жаждал мщения столь тотального, что эта жажда спирала ему грудную клетку, как пневмоторакс. Можно было бы назвать его инородным мстителем, но, с его точки зрения, это как раз Город был инороден…
Закончив бритьё, он облачился в серый рубчатый свитер и «варёный» джинсовый костюм, наспех позавтракал, то и дело бросая взгляды на «командирские» часы, украшавшие крепкое смуглое запястье, затем вновь подошёл к зеркалу (но уже к другому, отражающему в полный рост) лишь для того, чтобы надеть солнцезащитные очки с продолговатыми стёклами, надёжно скрывающими рвущуюся из его глаз ненависть от враждебного внешнего мира, и улыбнуться короткой зловещей улыбкой (как будто на поверхности затянутого бурой тиной пруда начал формироваться водяной круг, да вдруг передумал…).
Он покинул свой двухэтажный коттедж, направляясь на работу по улице, озарённой утренним солнцем, точно улыбкой проснувшегося младенца, смягчающей все души, кроме одной, неподвластной её чарам, стремящимся растворить в своей мнимой благости чувство праведного мщения.
Его путь пролегал через городской парк (он работал грузчиком в частном магазине с восьми до пяти, как все добропорядочные негодяи, населявшие постылый Город), и, пересекая его, он заприметил влюблённую парочку лет двадцати, праздно милующуюся на скамейке с утра пораньше, и их сдержанные взаимные притязания были с отвратительной пошлостью, свойственной только Городу, подчёркнуты ласками двух воркующих голубков, трущихся друг о дружку сизыми выями в изумрудных «ошейниках» на газоне неподалёку. «Вот с вас-то я и начну», подумал он, проходя мимо, имея в виду, естественно, не голубей, а дичь покрупнее. «Вы, конечно, уверены в том, что имеете право на счастье. Но так ли это, дорогие мои будущие жертвы одиночества? Ведь ваше счастье возможно лишь потому, что его утратил я. Так устроена Вселенная: что-то существует только за счёт чего-то другого. Ваше счастье, в данном случае, существует за счёт моего, вы кутаете своё блаженство в мех, содранный с несчастного и ни в чём не повинного средиземноморского зверька. Пусть не вами конкретно, но всё равно берегитесь, ибо зверёк стал зверем, и он сделает всё, чтобы разрушить ваш маленький рай. Это его — моё — право…».
Так рассуждал он по пути на работу, собираясь сделать эту парочку отправным пунктом постепенного превращения жизни Города в хаос. Он внутренне вознёс молитву Гефесту, прося его об одном — до последнего поддерживать в его душе клокочущий жар мести…
Ангел Журчащей Мести
…С работы он возвращался в шестом часу той же дорогой, через парк, — и вновь на глаза ему попалась «сладкая парочка». Они сидели уже на другой скамейке, но на сей раз не в середине её, как полноправные хозяева, а с краю, точно бедные родственники, с видом озабоченным и угрюмым. Парень уныло курил сигарету, не касаясь своей также загрустившей подруги, и ничто не напоминало о беззаботности утренний объятий и лобзаний. Они о чём-то тихо переговаривались, не глядя друг на друга, и мститель решил словно невзначай подсесть на скамейку с другого края и подслушать, надеясь только, что не спугнёт этих голубков, нахохлившихся от какой-то житейской непогоды. «Что это?» — подумал он, аккуратно опускаясь на самый краешек скамейки (они даже не повернулись в его сторону, хвала богам!), «любовная лодка уже разбилась о быт? Так скоро, всего-то за один день?». Ему это было невыгодно, совсем не выгодно, ибо самое неприятное, когда собираешься разбить из рогатки окно, — обнаружить, что оно уже разбито.
Он изо всех сил напряг слух и вскоре понял, что речь у них шла об извечной проблеме таких вот молоденьких и беспечных пар — о том, что «non olet» (Не пахнет (лат.)), по выражению императора Веспасиана. Они жили в трёхкомнатной квартире и с удовольствием (а точнее, без какого бы то ни было удовольствия, ибо это в значительной мере стесняло свободу их любовного самовыражения) сдали бы одну из комнат, но никак не могли найти подходящего кандидата. Из их разговора мститель сделал вывод об изрядной непрактичности своих будущих жертв и решил, что должен предложить им себя в качестве квартиранта, ибо так ему будет проще их изучить и измыслить достойную месть.
Высторожив паузу в печальной беседе, он интеллигентно покашлял, обращая на себя внимание, затем изысканнейшим из наивосточнейших образов извинился за случайно услышанную им суть их разговора и «признался», что как раз ищет пристанище для написания большого исторического романа о Древней Элладе и не станет торговаться с такой прекрасной молодой парой — пусть назначат ту цену, которую посчитают нужным назначить. При этом, как ни было ему противно, мстителю пришлось снять тёмные очки, дабы произвести впечатление открытости и искренности.
Парень отнёсся к неожиданно самовыдвинувшемуся кандидату с ревнивым подозрением: он сразу же учуял опаснейшего соперника в «средиземноморском» красавце атлетического сложения да ещё и с творческими наклонностями. Однако делать было нечего: парочка основательно сидела «на мели», поэтому предложение мстителя было принято, цена назначена, и в этот же вечер мститель перебрался в отведённую ему меньшую из двух спален, с двумя мещанскими кроватями (пуховая перина плюс китайская пагода из подушек разной величины) и канареечными занавесками на окнах. Он вынужден был купить толстую пачку писчей бумаги и более того — решил в самом деле начать писать нечто вроде романа — на тот случай, если хозяева вздумают в его отсутствие проверить, чем он всё-таки занимается.
С известной долей риска (поскольку он не был на сто процентов уверен, что «приютившая» его молодёжь не разбирается в античной комедиографии), он положил ограничиться остранённым прозаическим пересказом Аристофановой «Лисистраты» — это сохранит ему энергию, необходимую для обдумывания формы возмездия…
Шли дни, он делал всё от него зависящее, чтобы их совместное проживание было образцовым, и постепенно завоевал полное доверие своих молодых хозяев, даже парня, поначалу сильно к нему настороженного. Так вот, дни шли, он ходил на работу, по вечерам писал «Лисистрату», а ночью слушал приглушённые внутренними стенками квартиры стоны и страстные причитания — «любовная лодка» вовсю раскачивалась на могучих волнах вдалеке от бытовых или каких-то иных рифов. А месть всё не придумывалась. Можно было бы, конечно, просто отбить девчонку у её дружка, но это слишком грубо и банально. Месть должна быть ужасной и одновременно утончённой, как эфа, тайная царица змей и изысканный ужас ночи.
И вот однажды, примерно во втором часу ночи, прикорнув после долгих и бесплодных размышлений, он вдруг проснулся с мыслью, лихорадочно несущейся по арене его сознания. Ангел Журчащей мести, явилось ему в коротком забытьи, и вскоре он понял, что это значило. И когда он это понял, то вознёс хвалу Немезиде и всем Эриниям, вскочил с постели и направился из своей комнаты прямо туда, откуда доносились жалобные постанывания вперемешку с усердным кряхтением. Откладывать месть не имело смысла, поскольку все условия (включая физиологические, а именно: давление в мочевом пузыре) были в настолько несомненном наличии, что жаль было упускать такой момент…
Он помедлил перед дверью их спальни; сквозь покрытое узором непрозрачное дверное стекло было, тем не менее, видно, что они занимались «этим» без света, поэтому он приотворил дверь и заглянул внутрь, не опасаясь, что его заметят, поскольку знал, что кровать расположена далеко от двери. Всё складывалось наилучшим образом, ибо, как установил зоркий глаз мстителя, любовники предавались соблазнительной утехе под названием «doggystyling» (по-собачьи (англ.)) спиной к двери, так что он мог тихонько войти и сотворить свою ужасную «журчащую месть»…
Когда к стенаниям страсти и непроизвольно слетающим с уст непристойностям подмешался какой-то посторонний назойливый звук, достигнув, в конце концов, размягчённого негой рассудка любовников, их упоительный коитус прервался, и через мгновение спальня изобличающе вспыхнула верхним светом (благо выключатель был на стене прямо над кроватью), обнаружив присутствие квартиранта, невозмутимо «отливающего» на пол, стоя чуть ли не посреди комнаты. Зловонная клякса мочи выпускала свои метастазы по направлению к окну, следуя чуть заметному уклону пола.
— Ой! — произнёс квартирант с намеренно плохо разыгранным удивлением. — А что, это разве не туалет? Вы уж простите, но я услышал какие-то стоны, и мне показалось, что это стонут в санузле трубы. Воображение, так сказать, разыгралось. Я, право, надеюсь, что эта небольшая оплошность не послужит непреодолимым препятствием к нашему дальнейшему сожитию, во всех прочих отношениях примерному.
Времени немого шока, сковавшего обоих свидетелей этой невообразимой, кошмарной гнусности, как раз хватило мстителю, чтобы упрятать в сокровенные глубины орудие священной мести. И в тот же миг девушка пронзительно вскрикнула, а парень взвыл и с перекошенным лицом выскочил из постели, в мгновение ока очутившись рядом с этим извращенцем, который ему недаром сразу не понравился. Он размахнулся и нанёс, как он предполагал, сокрушительный удар в челюсть, но не так-то прост был средиземноморский воин, совсем не так прост, и «сокрушительный» удар в итоге сокрушил кулак нападавшего, до последней костяшки, ибо он угодил им прямо в скруглённый угол «дедовского» платяного шкафа. Парень заорал и схватился за покалеченную руку (девушка уже создавала бестолковый фон своим поросячьим визгом).
— Ай-я-яй, — покачал головой мститель. — Тактическая ошибка: никогда нельзя бить человека в лицо. Голова слишком маленькая, поэтому легко увернуться. Лучше сделать вот так, — и он впечатал подъём ноги парню в пах, так, словно выполнял пенальти, отчего тот закатил глаза, медленно осел по стене на пол и повалился набок, очевидно, потеряв сознание. Отвратительное бледно-жёлтое воинство мочи подступало к его голове. Теперь можно было заняться девчонкой, но, взглянув на неё, мститель вздрогнул, ибо на секунду её перепуганное, пошедшее багровыми пятнами безумное лицо заволоклось каким-то иным, родным обликом, выплывшим из заповедных глубин, из сонма золотых теней его беспечальной юности, и, резко развернувшись, он стремительно прошёл в свою комнату, в пожарном темпе собрал свои скудные пожитки, незаконченный роман о Лисистрате и спешно покинул этот осквернённый приют, пешком возвратившись в свой дом приблизительно к трём часам утра. По дороге он избавился от романа о Лисистрате, просто выбросив его на помойку.
Дома его начала колотить безудержная ярость. Он ненавидел абсолютно всё, включая собственный кров, он метался по первому этажу своего коттеджа и в течение часа крушил всё, что попадалось под руку. Он возненавидел даже своё атлетическое бронзовое тело, удушливой тьмой окружавшее чуть брезжащий островок безоблачного счастья, скрывающийся на недосягаемой глубине его сознания, точно звезда в опрокинутом небе, которую он зрел, но обрести не мог. И всё же он сдержался и не нанёс непоправимого ущерба своему телу, ибо оно ему было необходимо для дальнейшего упорного труда по отмщению, поскольку он ещё не чувствовал себя ни в малейшей степени отомщённым, а скорее, как это ни парадоксально, наоборот…
Истребитель гениев
В пятом часу утра, когда сентябрьский небосвод уже робко засинел, являя взору чёрную копоть облаков, он наконец изнемог и, не раздеваясь, повалился на кровать, у которой успел сломать грядушку. Он не спал и двух часов в эту жуткую ночь и в обычный час встал, чтобы идти на работу. К этому времени его ярость уже снова текла в контролируемом русле, и, обозрев разгром, учинённый им в собственном доме, он дал себе слово, призвав в свидетели богов, что никогда больше не станет так глупо расходовать энергию…
…Он почувствовал себя вознаграждённым за испытание той ночи, когда неделю спустя по пути на работу увидел плоды своей «журчащей мести»: заросший щетиной парень с перебинтованной рукой курил в мрачном одиночестве на парковой скамейке, а на асфальте у его ног стояла наполовину опорожнённая бутылка пива. Не нужно было обладать даром ясновидения, чтобы понять, что произошло: они так и не смогли больше заниматься любовью, даже тогда, когда его тестикулы оправились от нанесённой травмы, ибо всякий раз им чудилось журчание мочи, этот поганый туалетный мотив проник в святая святых их любви, превратив её в отхожее место, разрушил физическую основу их трепетной взаимности, а за нею и самоё взаимность.
Отныне он называл себя не иначе, как Великий Полудённый (то есть Средиземноморский) Герой, и изредка — Ангел Журчащей Мести. Собственно, разрушение личной жизни молодой парочки, эта «камерная» месть, было всего лишь пробой приравненного к штыку чёрного пера его возмездия, которое теперь нацеливалось на нечто тоже довольно личное, но в идеале могущее играть весьма значительную общественную роль. Речь шла о творческой деятельности одного нищего местного писателя, который отрастил седую патриархальную бороду, не издав ни одной книги и нигде ни разу не напечатавшись, которого все считали сумасшедшим, но сам он мнил себя великим творцом и пророком и истово верил в своё призвание, в свой творческий гений. Этот субъективно осознаваемый гений и был единственным, что ещё оставалось в жизни этого неудачника, состарившегося в никем не признанных «бореньях с самим собой». А значит, этот гений должен был быть уничтожен, и Герой усиленно искал верный подход к его уничтожению.
Писатель иногда тоже сиживал в парке, скрестив ладони на рукоятке кривой самодельной трости, и пялился вверх, на изжелта-зелёные кроны древес, будто вычитывая там что-то такое судьбоносное. Исторически значимое. Исторически. История… да! внезапно просиял Герой. Именно История, историчность и есть главный инструмент в борьбе с непризнанным гением. О, он ему докажет!.. Для начала нужно было залучить старика в ресторан, заказать ему хорошего вина, а когда он размякнет (много ли такому старичку требуется!), спустить на него цепного пса по кличке Историчность со ссылкой на бессмертного Гегеля. Вот именно: Гегель против Канта. Победа нокаутом в первом раунде. Хе-хе. Сегодня Великий Полудённый Герой был определённо доволен собой. Но он не успокоится, пока у этого полоумного старого кашки не затрясутся поджилки от осознания утраты того единственного, что ещё заставляет его цепляться за жизнь — веры в незыблемость его Гения, вознесённого на несокрушимый утёс и с высоты его презрительно взирающего на волны житейского моря, разбивающегося о его «пьедестал».
И вот однажды, под вечер, когда воцарилась индейская теплынь — редкий «оазис» в этом прохваченном северным ветром злом сентябре, старый писатель выполз из своего дикого убежища (заваленного, как полагал Герой, самым различным хламом, чтобы создать «художественный беспорядок» — необходимую обстановку для разгула творческой стихии) и обосновался под квёлым вязом со скукожившейся листвой на облупленной парковой лавчонке (все прочие были уже ангажированы). Возвращающийся с работы Герой ещё издали засёк седобородого гения с извилистой тростью и сказал себе, что час настал. Сняв очки и сунув их в карман (процедура столь же необходимая, сколь и неприятная, как инъекция в мягкое место), он почтительно приблизился к старцу и испросил позволения присоседиться, ибо он-де обошёл весь парк и не обнаружил ни одного свободного местечка.
— Я так утомился, сударь, — вздохнул Герой, упёршись руками в колени и пожирая взглядом свободные несколько пядей крашеной доски рядом со стариком. — Мне остаётся лишь уповать, что вы не будете столь неумолимо агасферны и разрешите мне немного передохнуть в несомненно вопиющей близости от вас, до коей меня, однако, вынуждает жестокое стеченье обстоятельств.
Старик изумлённо воззрился на смуглого незнакомца: в его экзотическом облике и витиеватой речи ему почудилось нечто мистическое, и он слегка зачарованно подвинулся.
Начав с разговора о погоде («Борей в этом году что-то сердится…»), Герой в несколько шашечных поскоков блистательно провёл их беседу в литературные «дамки». Старик оживлялся всё больше и больше и не стал возражать, когда Герой предложил продолжить их высокую дискуссию за ресторанным столиком.
— Это большая удача, что я вас встретил, — горячо признался старец, интимно беря Героя под руку и ритмично постукивая тростью об асфальт. — Вы знаете, в этом городе так трудно найти человека, с которым можно было бы пообщаться не только на бытовом, но и на бытийном уровне. В основном, все говорят о ценах на картошку и прочей чепухе…
— Ну, о ценах на картошку тоже можно поговорить бытийно, — завернул Герой. — Допустим, так: существует ли идеальная цена на картошку, не зависящая ни от какой конъюнктуры? Так сказать, платоновская идея цены на картошку? Ураническая цена, прообраз всех возможных цен на картошку?
— Оригинально, оригинально, — трость писателя застучала быстрее. — Нет, мне сегодня просто сказочно повезло с собеседником!
— Мне тоже, — ответил любезностью Герой, со старательно сдерживаемым отвращением вынося костлявую руку гения, прилипшего к нему, точно старый педик. — Спешу вас порадовать, сударь — мы практически на месте. Приют всех жаждущих и страждущих — небезызвестный вам, должно быть, ресторан «Эпикуреец», где подают лучшие балканские вина…надеюсь, немного хорошего вина вам не повредит? Ну, вот и отлично.
Войдя в гулкий ресторанный зал, они разместились за свободным столиком, и Герой заказал бутылку красного вина и сырную запеканку. Старик из новообретённого чувства солидарности тоже попросил запеканку.
— А вы везучий, — заметил Герой, когда удушенный чёрной бабочкой чопорный официант принёс им заказ. — У вас корочка поджаристей. Так о чём мы говорили?
— У вас нестандартный образ мыслей и несомненный литературный вкус, — растроганно произнёс старик. — Скажите, вы не хотели бы почитать кое-что из моих творений? — (он изрёк это «творений» с таким смехотворным пафосом, точно это были канонизированные богословские труды).
— С удовольствием прочёл бы их все до последнего листика, — учтиво ответил Герой, разливая вино по бокалам.
— Это будет непросто, — глазки старика заблестели каким-то детским самодовольством. — Ведь я написал около десяти тысяч страниц.
— Я убеждён, сударь, что эти страницы столь же превосходны, сколь были десять тысяч отборных воинов Александра Великого, которых, как говорят, он знал в лицо и поимённо.
— Чёрт возьми! — старик опрокинул в себя бокал вина и утёрся бородой. — Да вы и сами просто прирождённый писатель! Вам нужно писать, друг мой, вот что я вам скажу!
— Я это и делаю, — спокойно ответил Герой и отправил в рот кусок запеканки. — Вот недавно закончил роман о Лисистрате.
— О Лисистрате? Крайне любопытно! — Пожалуй, впервые за долгие годы живительное воздействие на старика оказывало что-то помимо его бессмертного гения, но за это он должен был заплатить ужасную цену. В конце концов, за всё в этой жизни выставляется счёт. — То есть, вы хотите сказать, что замахнулись на старика Аристофана эпическим…эпической…ээ…так сказать…
— Да, вы совершенно правы, — поспешил подтвердить Герой, так как поиск логичного завершения метафоры грозил оказаться безнадёжным, да и болтовня определённо затягивалась, пора уже было переходить к делу. — Вы позволите мне задать вам один вопрос?
— Спрашивайте о чём угодно, друг мой, — с беспечным радушием санкционировал писатель (от двух бокалов вина его глазки стали маслянисто поблёскивать, и вообще его начинало понемногу «развозить»). Ничего, сейчас ты у меня навсегда протрезвишься, подумал Герой.
— Итак, с вашего позволения, — сказал он. — Вы абсолютно убеждены в незыблемости своего творческого гения?
Писатель поперхнулся и облил вином свою патриаршью бороду, отчего она порозовела и приобрела несколько авангардный вид.
— То есть… как? — растерянно вопросил он, медленным, неуверенным жестом ставя недопитый бокал на столик. — Странно слышать это от вас… безусловно, я убеждён, а как бы… как бы тогда я мог жить и творить?
— Значит, вы считаете свой гений трансцендентальным условием своей творческой жизни, я вас правильно понял? Таким образом, ваш Гений — это что-то вроде «синтетических суждений априори» Канта, типа: «всё в мире имеет свою причину». Как будто из того, что сейчас, в данный момент мировой истории, всё имеет свою причину, с неизбежностью вытекает, что оно будет её иметь и в следующий момент мировой истории. Вы улавливаете мою мысль, сударь? После Гегеля мы уже не имеем права рассуждать внеисторически, да, собственно, это было невозможно уже после Гераклита с его «Всё течёт». Всё изменяется, одно исчезает, другое появляется, и этому подвластно всё, включая творческий гений. Сегодня вы гений, но нет никаких гарантий, что вы ещё будете им завтра — или даже через мгновение! Не слушайте Канта: он был самым твердолобым из философов. Он вообще не чувствовал хода Истории. Когда городок Кёнигсберг в Восточной Пруссии, где он безвылазно прожил всю свою долгую никчёмную жизнь, даже не познав ни одной женщины, был завоёван российским императором, он этого просто не заметил!
— Дьявол… — прошептал старик; ужас расширил его глаза, изгнав из них остатки хмеля. — Я почувствовал это ещё там, в парке, но, к несчастью, неверно истолковал… Сатана… Пошёл вон!!! — вдруг взревел он, отталкивая стул и шатко восставая над столиком, тяжело опираясь на трость; винноцветная борода его волнисто трепетала. Герой подумал, что он и впрямь похож на какого-то разгневанного патриарха. — Вон!!!
— Ошибка в программе, — (вот теперь он был самим собой!!) — Вы не можете выгнать меня из этого заведения, ибо оно вам не принадлежит. Скажу более — оно и не будет никогда вам принадлежать. Вам не принадлежит вообще ничего, нищий старый кашка, даже ваш пресловутый Гений.
— Что здесь происходит, господа? — недружелюбно осведомился подоспевший официант, поднимая с пола упавший стул. — У нас здесь приличное заведение…
— Ничего, уже всё в порядке, — с медвяной улыбкой заверил его Герой. — Да, кстати, я очень спешу — не могли бы вы прислать мне счёт на дом? — он подошёл к официанту и сообщил по секрету свой адрес и имя, по которому его знали на работе. — За меня и за этого вот не по делу вспыльчивого старого джентльмена, — нарочито громко добавил он.
— Ты не смеешь, негодяй!.. Не смеешь!… — прохрипел писатель, сжимая рукоятку трости побелевшей морщинистой дланью. — Я сам плачу по своим счетам…
— Ну, безусловно, — уничтожающе насмешливым тоном обронил Герой. — Так вы пришлёте счёт?
Официант, коротко кивнув, удалился, напоследок удостоив забрызганную бороду старика брезгливым взглядом.
— Ну что ж, господин писатель, — подытожил Герой с ёрническим ударением на первом слоге и изящным жестом влился в свои непроницаемые очки. — Было очень приятно поболтать с вами о разной бытийной чепухе.
— Пошёл вон!!! — вновь разразился старик. — Изыди, сатано!!!
— Перестаньте орать, — с ледяной резкостью бросил Герой. — Или вас вышвырнут отсюда вместе с вашим бесценным Гением. И, кстати говоря, прошу заметить, Мистер Вежливость, что я до сих пор обращаюсь к вам на «Вы» из уважения к вашим обляпанным сединам. Честь имею! — он повернулся и машисто направился к выходу…
…На полдороге к дому Полудённого Героя застигла внезапная гроза, сопровождавшаяся полным затмением солнца. На его веку такое стряслось впервые, и, как он ни был бесстрашен, он всё же слегка оторопел. Грохочущая тьма низошла на Город, и только резкие всполохи молний озаряли пейзаж вспышками мертвенного света. Слышались вопли горожан, отчаянный лай собак и визг кошек: должно быть, все решили, что наступило светопреставление. Герой остановился. Он не знал, как реагировать на подобное явление. Вдруг что-то непомерное ударило его в голову и взорвалось в мозгу, так быстро, что он не успел даже посетовать на скоропостижность своей кончины…
…Прошёл десяток часов, а может быть, прошла вечность, прежде чем Великий Полудённый Герой открыл глаза на своём полуразваленном ложе и осознал, что цел и невредим. Было раннее утро, именно тот час, когда он привычно вставал на работу. Что же это было такое? недоумевал он, поднимаясь с постели и ощупывая чернокудрую голову. Приснилось мне всё, что ли? Эта мысль ему совсем не понравилась — ведь если допустить сновидческую природу грозы, нужно признать таковую и свершённой им мести, а это уже никуда не годилось…
…Весь день, таская мешки и ящики со всяким продовольственным дерьмом, рекламируемым по телевизору, он усиленно размышлял над создавшейся проблемой. Когда же рабочий день подошёл к концу, он решил прогуляться вглубь парка, по самым глухим ответвлениям его аллей, и как следует всё обдумать. И вот, забравшись так глубоко, как только можно, в густолиственное и тревожное чрево парка, так что казалось: ещё несколько шагов — и вокруг заухают филины, он наткнулся на нечто чудовищное по всем нормальным меркам, но это «нечто» наполнило его душу такой жгучей радостью, какой не наполнил бы и самый дорогой подарок.
На толстом суке старого дерева, частично скрытый листвой, тихонько покачивался труп писателя. Он посинел и со своей розово-сивой бородой напоминал какое-то дьявольское ёлочное украшение. Под деревом валялась осиротелая трость. Для Героя это было двойной победой: мало того, что месть его свершалась наяву, она ещё и увенчалась блестящим успехом. Десять баллов из десяти возможных. Но как же тогда объяснить то, что с ним произошло? Увы, Герой находил только одно объяснение: Духи Города решили испепелить его, но Силы, благоволящие его праведной мести, возродили его из пепла, точно грозного Феникса Возмездия. В конце концов, какая разница, ведь главное — он жив, а это значит, что проклятый Город не будет спать спокойно и будет видеть не сны, а кошмары, и зеленеть среди весны ему уже ну никак не доведётся, ибо значительно раньше он будет ввергнут в полнейший хаос — таковы были амбиции Неистребимого Полудённого Героя…
Он уже собрался уходить, как вдруг заметил свёрнутый в трубочку тетрадный листок, выглядывающий из нагрудного кармана мёртвого писателя. Поборов брезгливость (ибо любопытство было сильнее), он вытащил листок и, развернув его, прочитал следующее:
Лев Михайлович Тургенев
Ад апсар распада
Внизу стояли последовательно число, месяц, год, а ещё пониже — размашистая подпись. Последнее, безумное творение распадающегося гения… Герой на секунду замешкался, припоминая, кто такие апсары (небесные танцовщицы в индийской мифологии, ну как же!), и вдруг его осенило, что перед ним не просто безумная фраза, а палиндром. Забавно, усмехнулся Герой, свернул листок и заткнул его мертвецу за пояс. «Интересно», подумал он, выбираясь из парковой глуши, «скоро ли его обнаружат? Или он довисит до тех пор, пока не обнажится его легендарный остов, закутанный в полуистлевшее тряпьё? Вот тогда бы устроиться воспитателем в детский садик да привести сюда детишек на экскурсию, йо-хо-хо и бутылка рома!…».
…Прибыв домой, он обнаружил в своём жёлтом горбатом почтовом ящике, «росшем», точно диковинный гриб, на врытом в землю отрезке трубы, ресторанный счёт за двоих, но он уже не нуждался в подтверждении подлинности событий в «Эпикурейце»…
Знакомство с Наборщиком
На следующее утро Герой обнаружил, что в маленький вылинявший от дождей, длительное время пустовавший домик с зелёной черепичной крышей на противоположной стороне улицы вселился довольно причудливый жилец. Он был низенький, толстенький, с ножками как тумбочки, что, однако, не мешало ему передвигаться с изрядным проворством чуть запинающейся вороватой побежкой. Он был также староват, несвеж, плешив, носил затасканный ядовито-зелёный свитер с пожелтелым узором и лупастые очки в тяжёлой оправе. Во рту его изредка поблёскивал золотой зуб. Как ни странно, но Герой не испытал к нему ненависти, хотя он был теперь частью города, новым горожанином. Напротив, Герой открыл в себе поразительную вещь — нечто похожее на родственное чувство по отношению к этому задрипанному субъекту. Он решил понаблюдать за ним и вскоре выяснил, что странный тип вроде бы нигде не работает (пенсионер?) и питает непостижимую страсть к телефонным будкам. Он залезал в будку, вставлял пластиковую карту, набирал номер, что-то быстро бормотал в трубку, резко вешал её на рычаг, вынимал карту и поспешал прочь своей спотыкливой побежкой. Про себя Герой так и прозвал его — Dialer, Наборщик, а ещё — Телефонный Гном…
Меж тем деятельность Героя приобретала всё большую общественную (а точнее, антиобщественную) значимость. К середине октября он добрался до приёмной мэра. Чтобы попасть на аудиенцию к Главе Города, он взял на работе отгул и облёкся в жуковой костюм и галстук с золотой застёжкой, взятые напрокат.
Прежде чем он был допущен в приёмную градоначальника, ему устроили личный досмотр, который он выдержал с королевским достоинством, ибо единственное оружие, с которым он пришёл к мэру, пока лениво ворочалось у него во рту наподобие тюленя, — и это оружие у него изъять не мог бы никто. О, он знал, что сказать Городскому Избраннику, чтобы не выдержало его слабое сердце! Эта смертоносная синтагма была результатом более чем полумесячных напряжённых изысканий, и когда она «сдетонирует», он станет настоящим мстителем, работающим на уровне самых высоких властных структур…
— Здравствуйте, — молвил он, войдя, наконец, в приёмную, самым сексуальным из имевшихся в его распоряжении баритонов. — Могу ли я поговорить с господином мэром?
— А вы, собственно, по какому вопросу? — осведомилась, выглядывая из-за компьютера, секретарша — очкастая крашеная блондинка лет тридцати с небольшим.
— По личному, — сказал Герой и для пущей убедительности показал на позолоченную табличку, прикреплённую к резной сосновой двери, на которой было выложено металлическими буквами: Приём по личным вопросам: среда, с 14 до 16 ч.
— К сожалению, господин мэр сейчас занят: он разговаривает по телефону. Не угодно ли вам подождать?
— Угодно, — покладисто, но с достоинством отвечал Герой, присаживаясь на один из стульев с высокой фигурной спинкой.
— Только я вас очень попрошу, — сказала, понизив голос, секретарша. — Когда будете заходить в кабинет, ни в коем случае не появляйтесь перед господином мэром весь сразу, поберегите его здоровье. Обычно это делается так: сначала лёгкий стук в дверь, затем просовывается голова, потом, очень осторожно — правая нога, после — правая рука, а уж следом вы просачиваетесь весь — но, Бога ради, постепенно, очень постепенно! У господина мэра такое слабое сердце!
— Не беспокойтесь, сударыня, я в точности последую вашим инструкциям, лишь только господин мэр создаст для этого необходимые условия, а именно — повесит трубку.
Секретарша удовлетворённо кивнула и спряталась за компьютером.
Неожиданно из-за Первой Двери Города раздался душераздирающий вопль. Побелев так, что румяна на её щеках стали напоминать грим клоунессы, секретарша метнулась к Первой Двери и противу всех инструкций рванула её настежь. Герой поднялся со стула и увидел тучного человека с гримасой, застывшей, точно страшная маска, на его обрюзгшем лице. Человек обмякло, как набитая ватой тряпичная кукла, сидел в кресле, на коленях у него лежала телефонная трубка. Какая-то тайная связь сверкнула в сознании Героя, точно часть паутины, выхваченная из чердачной тьмы лунным сиянием, и он кинулся к окнам приёмной как раз вовремя, чтобы успеть заметить лоховатого человечка в ядовито-зелёном свитере, выходящего из телефонной будки, потирая свои пухлые и грязноватые, как у Карлсона, ручонки. Герой закусил губу, лихорадочно соображая. В это время в приёмную ворвалась вызванная секретаршей охрана, тащившая с собой двух долговязых медиков. Не обращая внимания на Героя, они пронеслись прямиком в кабинет мэра, влекомые ураганом чрезвычайного происшествия. Воспользовавшись этим, Герой выскользнул из приёмной и помчался вниз по лестнице, подстёгиваемый мыслью о том, что Наборщика нельзя упустить…
Он нагнал его у киоска, где Наборщик приобретал новую пластиковую карточку.
— Надо поговорить, — сказал, слегка запыхавшись, Герой. — Давайте отойдём куда-нибудь подальше, чтобы наш разговор не стал пищей для чужих ушей.
Гном мотнул головой и попытался сбежать, но рука Героя капканом вцепилась ему в плечо.
— Вы, верно, ещё не в курсе, что я умею настаивать, — внушительно произнёс Герой. — Итак, повторяю своё предложение: отойдём в сторонку и тихо поговорим о том, что, по-видимому, касается нас обоих.
Постигнув, что сопротивление бесполезно, гном неохотно повлачился с Героем в ближайший переулок. Когда они достаточно удалились, по мнению Героя, от людной центральной улицы, он отпустил плечо Dialer’а, заранее предупредив, что является мастером спорта по лёгкой атлетике и пытаться убежать от него так же безнадёжно, как от ударной волны атомного взрыва.
— Во-первых, — начал Герой, — хочу вас порадовать: его, по всей видимости, уже не спасут. Дорого бы я дал за то, чтобы узнать, что вы ему такое сказали по телефону, но, как я понимаю, исповедь — это не ваш любимый жанр. Во-вторых, честь имею представиться: Великий Полудённый Герой — так я сам себя называю, ибо, к сожалению, моё исконное имя утрачено в связи с трагическими обстоятельствами весьма личного свойства. Ну, а вы, очевидно, не кто иной, как Извилистый Маг Проволочного Космоса, Сеющий Хаос Посредством Пластиковой Телефонной Карты? Не отпирайтесь, не стоит, — покачал он головой в ответ на нервное движение со стороны гнома. — Осмелюсь предположить, что мы с вами работаем в одном и том же направлении. Вы, очевидно, так же ненавидите этот Город, как и я. Сегодня вы решили за меня задачу, которая потребовала от меня более двух недель напряжённой подготовки. Таким образом, я впустую потратил драгоценное время. Видите ли, я не второгодник, чтобы за меня решали задачи, я категорически не желаю, чтобы мне облегчали работу. Моя месть требует труда — упорного труда, а самое главное — свершений. А посему я настойчиво предлагаю отныне согласовывать наши действия. При условии согласованной работы, мы сможем сделать вдвое больше, чем поодиночке. Если же мы и впредь будем мешать друг другу, ничего путного из этого не выйдет. Что вы на это скажете, сударь?
Гном буркнул что-то, показавшееся Герою выражением согласия.
— В таком случае, давайте обменяемся телефонами… у вас есть телефон, не так ли, вы ведь пользуетесь автоматами, как я понимаю, чтобы не дать себя отследить? — Герой извлёк из внутреннего кармана пиджака записную книжку и выдрал из неё два листка. — Вот, — сказал он, вытягивая из нагрудного кармана позлащённую гильзу «Паркера» и выщёлкивая коротенькое, чреватое чернилами остриё, — я пишу номер своего телефона, а вы будьте любезны начертать ваш, — он передал гному листки и ручку. Тот нехотя написал номер: корявая его цифирь мгновенно отпечаталась в сознании Героя — на тот случай, если листок вдруг затеряется.
— Превосходно, — сказал Герой. — Теперь, если вы собираетесь испортить кому-то жизнь, я надеюсь, вы предварительно известите меня, дабы я по неведению не направил свою энергию в то же самое русло. Я же, со своей стороны, обязуюсь уведомлять вас о своих планах…
— Да, кстати, сударь, — окликнул он гнома, когда тот уже было пустился бежать своей бесподобной побежкой (нормально ходить он или не умел, или не хотел). — Я надеюсь, вы не очень обиделись на меня за некоторую бесцеремонность обращения? В действительности для меня большая честь познакомиться с таким Мастером, как вы.
Наборщик опять пробубнил нечто невразумительное и понёсся прочь. Герой с досадой подумал, что раз гном продолжает притворяться дураком, значит, он ему не доверяет. И телефон, возможно, написал несуществующий. Ну да ладно, там увидим…
…Худшие опасения Героя, к величайшему его раздражению, сбылись. Номер, написанный гномом, действительно не существовал, о чём его избыточно уведомили ещё и по-английски, с чистейшим оксфордским акцентом: «The number you have dialed does not exist» (Вы набрали несуществующий номер (англ.)). Между тем Наборщик продолжал вести себя как заноза в заднице, выхватывая добычу прямо из-под носа у мести Героя своими телефонными звонками. Что бы ни замыслил Герой, какими бы змеистыми тропами ни продвигалось его мщение, в критический момент неизменно выяснялось, что гном уже сделал фатальный звонок и не оставил ему никаких шансов. Это был наглый вызов, и если поначалу Герой и испытал к Наборщику какое-то квазиродственное чувство, то теперь он не ощущал ничего, кроме всевозрастающего негодования. Было ясно как день, что от Наборщика следовало избавляться, и Герой неустанно продумывал различные варианты этого избавления…
Случай избавил его от хлопот, как написал Пушкин о своём Германне. Как-то под вечер вновь грянула страшная гроза с солнечным затмением: молнии выпрастывались из поднебесья, точно огненные языки незримых апокалиптических змей.
И был Великий Полудённый Герой вторично сражён одной из них, и снова открыл глаза утром на постели у себя дома, восстановленный в целости неведомыми благими силами. А вот Наборщику не повезло. Выглянув в окно, Герой увидел, что домик, в котором он обитал, бесследно исчез, — сгинул и сам Dialer, во всяком случае, больше он Герою не попадался, и никто отныне не обессмысливал предательским звонком святые труды его мести…
Лаборатория Нэцки
Как-то раз, в выходной день, подробно исследуя второй этаж своего коттеджа, которым, надо сказать, он практически никогда не пользовался, вполне довольствуясь первым, Герой обнаружил в одной из комнат, куда прежде не заходил, нечто прелюбопытное. Там была, оказывается, химическая мини-лаборатория, оставшаяся, должно быть, от прежнего жильца, а, отворив дверцы небольшого шкафа, оклеенного огнестойкой фанерой, Герой увидел шеренгу склянок с какими-то препаратами. Под каждой склянкой была подробная рукописная характеристика, соответствующего препарата и руководство к его использованию. Ещё в шкафу была какая-то странная фигурка в виде червя, обвившего японскую статуэтку Нэцки. Герой задумчиво повертел её в руках, пожал плечами и положил на место, обратившись вплотную к описаниям-инструкциям, подсунутым под склянки с препаратами. Сердце его восхищённо забилось, когда он выяснил, что все эти препараты были ядами самого различного (порой весьма изысканного) действия. Он понял, что его предшественник был, как и он сам, врагом Города, погибшим, скорее всего, во время одной из этих жутких гроз с затмением, когда Духи Города проводили очередную свою «молниевую зачистку». Теперь его уникальное наследие переходило в полное распоряжение Полудённого Героя.
Прежде всего было необходимо выбрать яд наиболее подходящего действия с точки зрения сущности его миссии возмездия. В конце концов он остановился на одной из склянок, содержащей множество мягких мелких бесцветных катышков, немного напоминающих шарики гашиша, которые поклонники этого дурмана растворяют в чае и пьют, а затем ярко грезят пышными восточными видениями…
Однако, если верить инструкции, действие одного из этих катышков, растворённого в жидкости, равнялось нескольким годам злоупотребления кокаином, то есть, человек, принявший внутрь такой растворчик, вскоре становился законченным дебилом.
Для начала Герой провёл элементарный эксперимент по растворению катышка в стакане воды. Катышек расходился моментально и полностью, не оставляя следов в виде мути, окраски или запаха. Или вкуса, как с известной долей риска установил Герой, набрав раствор в рот и затем сплюнув в раковину, после чего, не глотая слюну, отправился в ванную, крепко отдраил зубы, почистил язык и выполаскивал рот, покуда не свело челюсти, а потом ещё и попшикал в него дезинфектором для ротовой полости.
Теперь требовалось, в порядке испытания, отравить кого-нибудь из горожан и понаблюдать, что получится. На роль подопытного кролика Герой назначил одного алкаша-фокусника, который частенько попадался ему на глаза в парке и демонстрировал один и тот же «коронный» фокус — надирался бутылкой минеральной воды (разгадка фокуса, простого, как всё гениальное, заключалась в том, что вместо минералки в бутылке коварно притаилась чистейшая водяра).
Он выследил алкаша, когда тот уединился со своей возлюбленной Аквавитой на дальней скамейке парка, и неслышно приблизился сзади. Здесь, собственно, следовало бы пропеть гимн неподражаемым кроссовкам Героя, о которых до сих пор почему-то не было сказано ни единого слова. Это была почти спецобувь, на подошве столь мягкой и упругой — как будто гелевой! — что шагов Героя при ходьбе совсем не было слышно, меж тем она позволяла ему перемещаться подчас с завидной скоростью, при этом субъективно (в восприятии самого Героя), а отчасти и объективно (в глазах окружающих) создавалось впечатление, что он, как ангел, летит, не касаясь подошвами земли. Вот именно так, ангелически-плавно, он и подоспел к скамейке, на которой алкаш лобзал горлышко своей возлюбленной, опорожнённой уже до половины. Улучив момент, когда алкаш на секунду выпустил из объятий свою ненаглядную, чтобы последовательно выбить обе ноздри своего красного, пористого, как губка, носа, Герой гаркнул:
— Милиция!!! — свирепым голосом прямо над нечёсаной перхотной головой алконавта.
Дальше произошло вот что: испустив нечленораздельный возглас, алконавт повалился с лавки вперёд и пал на четвереньки, точно услышал страшнейшее из Имён Всевышнего. И только тут прояснилось, в какой он находился «кондиции», ибо подняться с карачек он никак не мог.
Ухмыльнувшись, Герой уронил катышек в горлышко отставленной алкашом бутылки и полетел прочь на своих чудо-подошвах…
…Несколько дней Герой нигде не встречал алкаша, потом он неожиданно выполз откуда-то, весь измятый, грязный, и одного взгляда на его водянистый, бессмысленный взгляд и слюни, обильно текущие из атрофированного рта, было достаточно, чтобы с удовлетворением констатировать успех эксперимента. Теперь Герой мог действительно творить ужасные вещи, нужно было только найти катышкам достойное применение. В конце-то концов — что такое алкаш? Он всё равно бы спился через годик-другой, Герой просто облегчил ему задачу…
Игра по-крупному
С кухаркой из парламентской столовой Герой познакомился совершенно случайно: она спросила у него, как пройти на такую-то улицу. По стечению обстоятельств, он двигался как раз в том самом направлении, и девица увязалась с ним. По дороге она рассказала ему почти всю свою незамысловатую жизнь, самой значительной (и совсем недавно открытой) страницей которой была работа младшим поваром в столовой городского парламента. Услышав это сакраментальное признание, Герой сейчас же отменил все свои ближайшие планы и решил сосредоточить максимум усилий на этом болтливом и глуповатом создании, которое было самым драгоценным на сей момент подарком Немезиды. Этой рыжей веснушчатой дурочкой с фисташкового оттенка глазами в дутой голубой курточке и расклешённых джинсиках цвета «море в непогоду» следовало заняться вплотную, ибо это сулило выход в такие сферы, до которых он нескоро бы ещё дотянулся. «Заняться» — это подразумевало не в последнюю (а скорее даже в первую) очередь сексуальный момент, тогда как Герой до сих пор, за вычетом его любвеобильной и коварно похищенной средиземноморской юности, вёл жизнь полового аскета. Он был настолько поглощён своей вендеттой, что женщины как женщины его практически не волновали. Даже когда полтора месяца назад он еженощно выслушивал протяжные стоны молодой парочки, начинённые патокой страсти, он ни разу не возбудился. Однако это не означало, что он стал бессилен. Герой знал, что если суровая партия мести прикажет, то комсомол его затаившейся мужской потенции выкрикнет: «Есть!» и вытянется во фрунт.
Так и произошло, и хотя молодая стряпуха и без того была по уши влюблена в темнокудрого и бронзоволицего красавца, после ночи любовных утех, которую он ей устроил, она уже души в нём не чаяла и была ради него готова на всё. Не ведая строгой узды рефлектирующего сознания, морские кони её любви понесли её в такую сверкающую безбрежную даль, что ей самой подчас становилось немного страшно, и она теснее прижималась к своему идолу, словно вылепленному из её самых сокровенных грёз…
В порядке подготовки почвы для произрастания дальнейших событий он соврал ей, что работает в химической лаборатории, и в одно солнечное, но довольно холодное воскресенье (ибо прошли уже те времена, когда «солнечное» связывалось в природе с «тёплым»), первую половину которого они провели в постели у неё дома, Герой поинтересовался, не хочет ли она взглянуть на последнее достижение химической мысли — гордость их лаборатории. Естественно, она хотела. И тогда он высыпал ей на ладошку примерно дюжину катышков, «пояснив», что один такой катышек, растворённый в жидкости, повышает коэффициент умственной деятельности на сто единиц.
— А это много? — спросила она, доверчиво взирая на него своими фисташковыми очами.
— Прилично, — ответил он. — Примерно как от дебила до гения науки мирового масштаба.
— Вот бы наших депутатов этими шариками накормить, — простодушно выдала она. — Представляешь, как бы мы тогда зажили?
— Как в сказке… — хрипловато промолвил Герой, стараясь унять бешено заколотившееся сердце, ибо он думал, что её долго придётся подводить к этой мысли, — нет, определённо, боги мщения были на его стороне! — А кстати — почему бы тебе не взять их с собой на работу? Бросишь их в чан с супом, депутаты поедят и, глядишь, поумнеют. Может, тогда хоть законы нормальные будут принимать, а? Только ты сделай потихоньку, чтобы никто не видел, и никому про эти катышки не говори, потому как они ещё не запатентованы.
— Незапантенчто?
— Незапатентованы. Ну неважно, не говори, и всё.
— Ладно, не буду. Вот здорово! — она ссыпала катышки в пластмассовую баночку для специй…
…Вечером следующего дня он позвонил ей из дома, чтобы узнать, как всё прошло.
— Всё сделала, — коротко и весело отчиталась она из трубки.
— Ну что ж, поздравляю, любовь моя, — сказал он, созерцая в зеркале напротив свою кривую улыбку. — Теперь ты, можно сказать, государственный деятель. Ибо сказано: кухарка будет управлять государством.
— Ты только не сердись — я не все катышки высыпала.
— Как не все?! — ему не удалось сдержать зазвеневшее в голосе раздражение (нет, всё-таки дура — это плохо!) — Почему не все?!
— Ну… я один оставила. Я собиралась нам с тобой сегодня харчо приготовить. Ты зайдёшь попозже?
— Харчо? — лукаво спросил Герой, и улыбка его стала ещё длиннее и извилистей.
— Харчо, — в тон ему ответила кухарка.
— Да ты просто Леди Макбет Мценского уезда, любовь моя.
— А кто это? И где это?
— Леди Макбет из Мценского уезда, — пояснил Герой, с трудом удерживаясь от разбирающего его смеха, — это была такая знаменитая повариха. Правда, она специализировалась на грибочках…
— А я и грибочки могу приготовить так, что пальчики оближешь! Ты только приходи, пожалуйста! Я без тебя совсем не могу, хотя тебе, наверное, со мной скучно? Конечно, ты же кандидат наук! Ну ничего, скоро я и сама стану умной, и тогда мы поговорим обо всём на свете, да? Я так мечтаю поговорить с тобой о звёздах! Ты знаешь, я так чувствую звёзды, что аж дух захватывает, а рассказать, что я чувствую, не могу: не умею. Но уж теперь-то я тебе всё расскажу. А ты мне расскажешь про те вещи, которые ты чувствуешь, хорошо?
— Да, любовь моя, непременно, — Герой положил трубку. Тень пала на его лицо, согнав улыбку, и что-то странно защипало в носу, слегка увлажнив глаза. С этой девчонкой — не перебор ли? Ну нет, чёрта с два, — она тоже часть этого проклятого Города, и значит, враг, а с врагом нечего миндальничать!..
…Он не пошёл к ней ни в этот вечер, ни в следующий, ни в тот, что поспешает за следующим. Он вообще больше к ней не ходил. Того, что она каким-то образом выйдет на него, он не опасался, ибо, во-первых, она была дурой, а во-вторых, он позаботился о том, чтобы она не знала о нём ничего — ни его «официального» имени, ни адреса, ни телефона. Встречались они всегда только у неё, а когда он изредка звонил ей из дома, то неизменно говорил, что звонит из автомата или от знакомых…
Меж тем события принимали уже действительно крутой оборот. Прямые телерепортажи из городского парламента прекратились после одного из ряда вон выходящего случая, свидетелями которого стали все горожане, в чьём распоряжении находился хотя бы самый паршивенький телевизор, — в том числе и Великий Полудённый Герой. Телекорреспондент брал интервью в прямом эфире у лидера одной из парламентских фракций. В это время проходящий мимо лидер другой фракции вдруг хлопнул своего коллегу по плечу и с криком: «Майся!» помчался по коридору. «Ах ты, козёл!!», возопил осаленный лидер, устремляясь вслед за ним, и корреспондент с оператором, а с ними и весь Город, прильнув к телеэкранам, обалдело пялились на летящие по воздуху полы пиджака и раздумывали, а не ущипнуть ли себя за руку, да покрепче.
Ещё более вопиющее явление, о котором уже никому не стало известно, кроме узкого круга посвящённых, нашло себе очевидца в лице молоденькой журналистки — сотрудницы одной из городских газет, которая отправилась в здание парламента, чтобы поинтересоваться насчёт вероятных перспектив принятия бюджета на новый год.
В парламентских кулуарах ей сразу же попался искомый объект — вице-спикер законотворческого собрания. Появился «объект» довольно эксцентрично — за рулём жёлто-оранжевого аккумуляторного джипа-трансформера. Журналисточка поначалу опешила, но взяла себя в руки и, осторожно цокая каблучками своих замшевых сапожек, приблизилась к восседающему на пластиковом сиденье зампреду и, чуть склонившись над ним, неуверенным тоном задала наболевший вопрос о принятии бюджета.
— Ж-ж-ж-ж! — ответствовал вице-спикер, раздувая небритые щёки и напряжённо блестя прыщавой лысиной. — Вр-р-р-р-р! Ээу, ээээээууу!!
— Благодарю вас, господин вице-спикер, что вы нашли время… и вообще… — потерянно, чуть не плача, пробормотала девушка и уронила руку с микрофоном…
…Как бы то ни было, однако бюджет был-таки принят парламентариями: недолго думая (ибо думать уже было, в сущности, и нечем) они решили обложить частные предприятия налогом в размере 550% от прибыли — это была единственная доходная статья нового бюджета. Все остальные статьи были расходными. В итоге, когда налоговая полиция явилась вышибать эти самые 550% у частников, последние сумели внятно растолковать, что уплатить такой налог невозможно, и было решено платить по-старому, но уже не в бюджет, а непосредственно ad crumenam (в карман (лат.)) блюстителей налогового порядка. Как следствие, грёза парламентариев о пополнении бюджета не воплотилась, и очень скоро Город остался вообще без денег. Прекратили работу все зависимые от бюджета муниципальные предприятия, их сотрудники оказались на улице. Продолжали функционировать только «частные лавочки», которые, правда, тоже испытали определённый напряг из-за резкого снижения покупательной способности населения. Великому Полудённому Герою наполовину снизили зарплату, но он уже привык жить довольно скромной жизнью, как и подобает истинному подвижнику, поэтому не слишком расстроился. Понижение жалованья даже на 2/3 не могло бы затмить безудержного ликования его души: он почти достиг цели, Город скоро погрузится в хаос! Он не задавался вопросом, что тогда будет с ним лично, это было неважно. Всё равно он никогда не сможет вернуть себе свой утраченный средиземноморский рай; надежда, что он вдруг просияет, когда злая колдовская сила Города окончательно истощится, была исключительно детской, и Герой это сознавал…
Преступность в Городе всходила как на дрожжах, мораль же, напротив, неуклонно падала, как падает стрелка высотомера в страшных снах лётчика. По Городу рыскали банды одичавших милиционеров с табельным оружием, которым давно уже перестали платить зарплату. Имели место случаи людоедства, не говоря уже о кошко- и собакоедстве.
Герой отдыхал. Ему не нужно было больше ничего делать: всё катилось по наклонной само собой. В свободное от работы время он теперь валялся на кровати, блуждая мыслью по осиянным нездешним солнцем ландшафтам его Полудённой Родины, ставшим священной топографией его сердца, речными руслами, напоёнными сверкающим призраком влаги, к которому вновь и вновь без облегчения припадало печальное животное его духа по кличке Неутолимость. В порядке развлечения он пытался что-то химичить в лаборатории Нэцки, но у него не было к этому способностей, и вскоре он совсем забросил лабораторию, а с ней и весь второй этаж дома, где больше всё равно ничего интересного не было.
Он теперь редко выходил по вечерам — не потому, что чего-то там боялся, страх был столь же чужд его натуре, сколь и сострадание, но, во-первых, вечером, как правило, ужесточалась стынь, омерзительная ему, питомцу тёплых морей, а во-вторых (и это было, собственно, настоящей причиной), он повстречал кое-кого, точнее, уже почти кое-что — как раз в одну из вечерних прогулок, после чего потерял к оным всяческий вкус.
Она была без головного убора, в изгрызенном молью полушубке, как будто найденном где-то на помойке; сквозь путаницу спадающих на лицо рыжих волос мутно зеленели приюты безумия. Она вцепилась в рукав его куртки на двойном синтепоне и промычала что-то нечленораздельное. Это «что-то» полетело по гулким залам его сознания, постепенно обретая смысл, очищаясь от тяжёлой скверны идиотии, пока, наконец, последнее, уже совсем далёкое, лёгкое и беспечное, как лань Артемиды, эхо не крикнуло ему из самой дальней залы: «Я тебя люблю!». Он попытался стряхнуть её с себя, но это оказалось невозможным. Тогда он сделал то, что, несмотря на всю свою ненависть к Городу, почитал излишним, что не диктовалось однозначно внутренним императивом мщения — нанёс почти незаметный, но резкий удар в нос рукой в перчатке с декоративными металлическими бляшками.
Она вякнула, как «говорящая» кукла, прижала обе руки к лицу и упала на колени, и кровь из её расквашенного курносого носа сажала мреюще-фиолетовые кляксы на синеватую снежную тетрадь, но этого он уже не увидел, ибо, не оглядываясь, на всех парах нёсся к дому, проклиная этот вечер и тот злосчастный миг, когда ему вздумалось совершить моцион…
…Постепенно энергия ликования, наполнявшая существо Героя от сознания того, что его труд по отмщению венчается наконец вожделенной короной всеобщего хаоса, иссякла, и на смену ликованию пришло странное безразличие ко всему происходящему. Он чувствовал себя так, будто боги мести отправили его в отставку. Он не испытывал уже тех безудержных вспышек ярости, как в легендарную Ночь Журчащей Мести, когда он чуть не разнёс своё обиталище, но временами ему становилось так худо, так хотелось вывернуться наизнанку, чтобы всё стало правильно и средиземноморский его парадиз, млеющий от жаркого поцелуя нимфы Лето, оказался снаружи, а он внутри. Но это было неосуществимо, и гулкая пустота стонала внутри него, исполнившего свой священный «долг» мести…
Format.com
Это случилось мартовским утром, через день после того, как Великого Полудённого Героя уволили с работы. Он провёл бессонную ночь, вяло размышляя о том, чему бы отныне предаться, ибо к этому времени развал городского хозяйства достиг уже такой степени, что устроиться куда-либо, даже на самую непритязательную должность, было совершенно нереально. Оставалось либо подыхать с голоду, либо стать разбойником, однако, в последнем случае требовалось где-то раздобыть оружие, ибо миновали уже те благословенные поры, когда он мог натравливать на внешний мир дрессированного тюленя, жившего в вольере его ротовой полости, и этого в большинстве случаев оказывалось достаточно…
В нелёгких раздумьях он пролежал, покуда с поднебесья не исчезли последние из светил ночи, которые так и не воспела злозвёздная (о, жестокая ирония судьбы!) кухарка, использованная им в качестве ключа к Двери Хаоса. Лишь на восходе солнца ему удалось ненадолго забыться, и проснулся он уже во вполне рассветшем мире от каких-то криков, доносившихся снаружи.
Почёсываясь со сна, он приблизился к окну и недоумённо воззрился (хотя во времена столь смутные можно было ожидать чего угодно) на толпу народа, заполонившую улицу. Люди гомонили смятенными голосами и показывали на небо. «Что они там увидели — комету, что ли?», спросил себя Герой и тоже взглянул на небесный свод.
И тут же нахмурился, ибо во всю прозрачную голубизну весеннего неба реяла надпись. Надпись из букв, составленных огненными жгутами, пламенными змеями, обвившими друг дружку:
– Что это ещё за фейерверк? — пробормотал себе под нос Герой, а наиболее впечатлительные из собравшейся на улице публики уже кричали, что это апокалиптический знак, что наступил День Гнева и т. п. Слабонервные уже обрушились в обморок, их безуспешно пытались привести в чувство побледневшие, но более стойкие сограждане.
Внезапно Герой увидел, как прямо из земли, невзирая на броню асфальта, прорастает посев огня, вздымаясь рыжими колосьями, точно разгневанный призрак поля, на месте которого возвели этот Город и которое теперь, восстав из навей великой яростью пламенного ада, готово поглотить самозванца. Урочища ноздреватого снега по обочинам дороги испарились в единый миг. Взращённое небесной надписью пламя было экологически чистым, не испускавшим смрадного дыхания дыма даже тогда, когда его полотнища жадно пеленали очередную жертву и та с нечеловеческими воплями буквально распадалась на части, обволокнутая смертоносным хитоном огня. Герой стоял, обливаясь потом, у грозившего лопнуть от небывалого жара оконного стекла и смотрел, как люди превращаются в пестики внутри яростных цветков пламени, на отчаянный, обезумелый танец горящих женщин, разваливавшихся у него на глазах, точно глиняные статуэтки.
— Ад апсар распада, – словно в трансе, прошептал он — и вдруг вспомнил происхождение этого палиндрома. Пророческого палиндрома, ибо, несмотря на все усилия Героя, старый писатель даже в своём безумии остался гением и провидцем. «La Garde meurt, mais elle ne se rend pas» (гвардия умирает, но не сдаётся (фр.)). Это было подкашивающим ударом для Героя, который, хотя и считал деморализацию писателя лишь ступенькой лестницы, ведущей к общественно гибельным высотам его мести, но в тайной глубине души пышнее других отпраздновал именно эту победу — победу над гордым гением искусства. И вот выяснилось, что никого он не победил, что втуне пропали Кант с Гегелем и Гераклитом, а равно и прочие интеллектуальные изыски, употреблённые им для разрушения веры старика в свой Гений (а значит, наивно полагал он, и самого Гения). В итоге вера исчезла, разум исчез, но Гений — непостижимым образом — остался до конца, и теперь эта строчка (ад апсар распада) победоносно ухмылялась прямо в лицо Полудённому Герою.
Но ему предстояло испытать и кое-что пострашнее этого разочарования. Гораздо страшнее. Отшатнувшись от окна и в корчах избавляясь от набрякшей от пота пижамы, Герой инстинктивно устремился к холодильнику в надежде остудить немного свою буйную голову, гудящую от нестерпимого зноя и горькой обиды. Холодильник уже изнемог от жара, но ещё таил в своём двухкамерном чреве немного свежести. Герой вышвырнул оттуда все решётки вместе с разложенными на них продуктами, забрался внутрь и, съёжившись, затворился в прохладной тьме. Ум его отчаянно искал опоры, как инвалид, у которого неожиданно выхватили костыли. И, естественно, снова попытался приласкаться к своей нетленной грёзе, полной древнего морского шёпота, золотого песка и детских игр, звенящих камертоном Вечности. Но грёза вдруг рассмеялась красным смехом и померкла, и чудовищная мысль стала завладевать его сознанием, как он сидел, точно домовой в своём же собственном доме, в исподволь нагревающейся утробе холодильного шкафа, превращающегося в шкаф духовой, — мысль о том, что в действительности не было никакого средиземноморского рая, что вкупе с причудливым представлением о Городе как Драконе, безжалостно этот рай поглотившем, это был всего лишь продукт какой-то трансцендентной суггестии, «глюк», внедрённый в его сознание теми самыми силами, которые хранили его от карательных гроз Городских Духов, потому что хотели использовать в каких-то своих, неведомых ему целях. Он же давал себя использовать, считая, что осуществляет свой собственный, многоступенчатый и изощрённый план мести Городу — Городу, который был ни в чём перед ним не повинен! Он верил в питаемый иллюзией категорический императив своей мести так же одержимо, как старик-писатель — в свой Гений, он с наслаждением срывал с его головы незримую толпе златоблещущую корону, не чувствуя шутовского убора, коим он сам был околпачен. О несчастный!..
Впервые Героя пронизал настоящий ужас — и холод этого ужаса немного сдержал рост температуры внутри его убежища — ужас перед породившими его беспощадными силами. Он не знал (и не желал знать), добились ли эти силы именно того, чего хотели, но одно можно было утверждать наверно: они больше не нуждались в нём — этим, и ничем иным, объяснялись отверзающиеся перед ним скорбные истины — верный знак его обречённости. И тогда он вскричал, взыскуя последней, окончательной — и, несомненно, самой ужасной — истины своего существа, как попавший в тенёта кошмара подчас сам рвётся навстречу источнику зловещих паутинных вибраций, лишь бы всё поскорее закончилось:
— Кто я?! Скажи мне, кто я?! — и если бы в этот момент нашёлся кто-то неопалимый, кто посмел бы оказаться снаружи холодильного шкафа, в полыхающей кухне (окна в доме давно уже лопнули от адского пекла, разлетевшись на плавящиеся иверни), то этому «кому-то» показалось бы, что в холодильнике неожиданно пробудился дар чревовещания.
И тут Героя посетило видение, явившее его сознанию то, что должно было навсегда остаться сокрытым от него, если бы не крайние обстоятельства. Он словно бы уже не внутри холодильника, а в каком-то деревянном чреве (он чувствует, как вокруг пахнет деревом: хмелящий, смолистый аромат — так благоухает высокоствольная горная ель). Он сидит, как десантник, в полной боевой готовности, и ждёт. Наконец, справа от него открывается какой-то люк, и он прыгает в него, потому что так надо (хотя ему и жаль выныривать из благовонных недр). Он приземляется, как ангел, бесшумно состыковавшись с асфальтом подошвами своих изготовленных по спецзаказу кроссовок. Голуби, пьющие из лужи неподалёку, совершенно не реагируют на приземление чужака и беззаботно продолжают свой водопой. Он вытаскивает из кармана «варёных» джинсов бумажку, на которой указан адрес: winalu.exe, и из-под козырька ладони вглядывается в простирающуюся перед ним системную даль. Затем достаёт из другого кармана солнцезащитные очки и жестом, который вскоре станет для него самым привычным, облекает в их стильный отблёскивающий мрак свои тёмно-карие очи…
…А всего за несколько секунд до того, как задохнуться внутри холодильника, раскалённого в бушующем огненном пургатории форматирования, он получил и более точный ответ на свой отчаянный вопрос в виде двух, всего только двух английских слов. Эта словесная пара проявилась в его пылающем мозгу, обведённая зазубренной красной каёмкой тревоги.
А потом он заплатил за разгадку никчёмной тайны своего существования ту цену, которую ещё мог заплатить: затихающий шум последних жизненных процессов в его теле, отделяющий его от чудовищного безмолвия смерти по ту сторону всякого воображения.