На троллейбусном терминале в только что опроставшийся, привлекательно пустой салон в числе прочих погрузился светловолосый молодой человек, довольно худенький, с глазами цвета перванш (Цвет «перванш» — серовато-голубой цвет) и зачаточными усами и бородкой золотистого оттенка, чем-то смахивающий не то на князя Мышкина, не то на Иванова из песни БГ — того самого Иванова, у которого под рукой всегда его верный pocket Sartre (карманный Сартр (англ.)) (пятак на проезд при этом факультативен). Правда, у молодого человека в кармане был не pocket Sartre, а всего лишь ключи от квартиры, где этот самый Сартр лежал — зато уж не pocket, а целый «слон книжного мира» под названием «Жан-Поль Сартр. Избранные философские работы».
Заняв своё излюбленное место — у окна на подъёме заднего колеса, молодой человек пережил возвращение вдохновительного чувства божественности своей поездки. Его возвышенное местоположение способствовало и возвышенному душевному настрою, лазурному струению в жилах наиболее привилегированного из сидячих избранных — подлинных аристократов поездки.
Уже на следующей остановке начался «штурм Зимнего». Существа с безумными глазами начали тремя угрожающими потоками вливаться в чрево троллейбуса. С надмирной отрешённостью и сознанием абсолютной неуязвимости своей позиции молодой человек наблюдал за толкотнёй и переругиваниями в салоне. Вдруг он заметил старенькую бабульку с узором морщин на высохшем лице, свидетельствующим о присущих ей доброте и христианском смирении. Никто не собирался уступать место бабульке, и она растерянно улыбалась, стиснутая жирными телесами двух тёток с плотоядными физиономиями, обсуждающих какую-то жареную новость прямо над её головой в синем шерстяном платке с тонким рельефом. Вид бабульки растрогал молодого человека, и, движимый состраданием бодхисатвы, он решил поступиться своей нирваной ради престарелой женщины.
Зловещее (но уже запоздалое) предчувствие шевельнулось в душе молодого человека, когда он не услышал от бабульки естественных слов признательности. Он понял, что благостно-смиренный узор из морщин был всего лишь маской, ибо, как только бабка приняла сидячую позу, её морщины тут же перегруппировались и вычертили совершенно другой узор — бесконечного самодовольства.
Последствия роковой ошибки молодого человека проявились почти сразу. Начать с того, что, как он ни стремился сохранить незыблемость своего теперь уже стоячего (дьявольская разница, сказал бы Пушкин) положения, его почему-то медленно, но верно оттесняли к дверям. Молодому человеку казалось, что он имеет неотъемлемое право на чётко определённый им самим статус в данном транспортном средстве, в поддержании этого статуса он видел выражение своего внутреннего достоинства. Ему доказали, что он заблуждался самым жестоким образом. «Сохранить определённый статус» для него оказалось так же невозможно, как пописать через слуховой канал при залепленных воском ушах. Уже на четвёртой (считая от терминала) остановке ему пришлось выйти (!!) из троллейбуса, чтобы дать дорогу выгружающимся пассажирам; когда же он, по аристократической своей наивности, попытался благородной поступью взойти обратно, то услышал злобный окрик: «Куда прёшь, баран, следом троллейбус подходит!! Всё никак не успеете!». Ну уж нет, стиснув зубы, подумал молодой человек. Нет, шалишь, это уже чересчур, этого никак нельзя допустить! И нажал изо всех сил, буксуя и недуром вдавливаясь в стонущий от перегрузки салон.
— Нет, ну ты посмотри, вот сволочь! — не выдержал мужик с тяжёлым запахом, исходящим от его жирных непромытых себорейных волос. — Ты чё, козёл, вообще охамел?! — и он даванул молодого человека так, что тот въехал своим щуплым телом в прямо в задастую крашеную блондинку неопределённого возраста. Беспомощно впечатанный причинным местом в её обтянутый облый тыл, он с ужасом отметил неостановимо набрякающее предательское вожделение, совершенно отдельное от его сознания, коим он безуспешно силился воспрепятствовать кошмарному процессу.
— Вот уроды, — процедила, полуобернувшись, блондинка. — Вот так наездишься со всякими извращенцами, а потом аборт придётся делать.
«И часто уже приходилось?», хотелось спросить молодому человеку, но он сдержался, подавив вскипающее в нём негодование.
Унизительная «пляска» по салону продолжалась, и молодой человек вспоминал уже как нечто мифическое «золотой век» начала поездки, когда он занимал лучшее место во всём троллейбусе и трансцендентность его положения, богоподобная неподвластность каким-либо пертурбациям как бы сами собой разумелись. Уже не уповая на историческую инверсию, он попытался отыскать взглядом трон, на котором когда-то сидел. (Всё течёт (греч.)): на троне этом теперь развалился неотёсанного вида подросток в дурацком «петушке», под которым слегка топырились наушники. Тинэйджер с закрытыми глазами сосредоточенно содрогался в такт, должно быть, какому-то музыкалоизвержению. Это, значит, и есть наша новая «аристократия», с тоской подумал молодой человек и вдруг испытал прилив мрачной, совершенно плебейской ненависти: ему захотелось немедленно последовать аварийной инструкции, только в чуть расширенном варианте («ВЫДЕРНИ ШНУР, ВЫДАВИ СТЕКЛО, ВЫТОЛКНИ УРОДА»). Урод был, однако, недосягаем (точно так же, как некогда сам молодой человек), и при всём желании до него было не дотянуться. Молодой человек повернул голову и с безысходностью посмотрел на своих соседей по салону. Никто не отвечал на его взгляд, но все стояли в каких-то неестественных, напряжённых позах, каждая точно немой упрёк. Всем было очевидно плохо, и все чего-то ждали, какого-то улучшения. И неожиданно молодой человек прозрел. Его худое лицо с чётким контуром нижней челюсти застыло в полной ужаса и трагического осознания гримасе. Ни один человек не заметил того, что с ним произошло, но мгновением позже ближайший, стоявший впритирку к нему сосед внезапно почувствовал себя более свободно и со вздохом облегчения расположился поудобнее, заполнив собой пространство, которое уже было почти достойно его. Вольготность волною прокатилась по всему салону, и лица людей просветлели. Только сейчас ближайший сосед вспомнил, что на носу большой государственный праздник, и лёгкие его затрепетали полотнищами стягов. Он поймал взгляд себорейного мужика и весело ему подмигнул.
— Живём! — а себорейный мужик даже изловчился и, выпростав переднюю конечность, показал ближайшему соседу знаменитый ельцинский ротфронт.
Что-то, однако, смутно язвило ближайшего соседа. Он читал в своё время русскую классику, отдавая предпочтение Достоевскому, и с тех пор ещё не растерял остатки совести, воспитанной чтением великих книг. Он подозвал кондукторшу, уже более уверенно и споро пробирающуюся по салону.
— Извините, пожалуйста, — обратился он к сумчатой женщине. — Меня беспокоит один вопрос. Факт, что в салоне стало ощутимо свободнее. С другой стороны, не менее бесспорным фактом является то, что на предыдущей остановке никто не выходил. Я человек наблюдательный. Так вот, не знаете ли вы, в чём тут причина? Надеюсь, здесь всё чисто? Я хочу сказать — это не за чей-то счёт? Потому что в противном случае вам придётся отдать мне деньги, так как я свой билет возвращаю.
Женщине с сумкой, естественно, не улыбалось вернуть деньги ближайшему соседу, тем более что это грозило перерасти в поветрие, поэтому она лихорадочно заметалась мыслью в поисках возможной причины внезапного облегчения обстановки. Вдруг её осенило.
— А вы разве не слышали, — сказала она, стараясь говорить как можно более авторитетным тоном, — Президент издал Указ, чтобы люди во всех видах общественного транспорта отныне и впредь чувствовали себя комфортнее. По-видимому, этот Указ только что вступил в силу. Другой причины я не нахожу.
— Вы правы, — сконфуженно кивнул ближайший сосед. — Владимир Владимирович! И как это я сразу не догадался?
«Буду голосовать за Путина», твёрдо решил он, и троллейбус, обгоняя редкие машины, продолжал мчаться по извечному маршруту в привольно вздохнувшем городе свободной страны, широко разметнувшейся на поверхности планеты, резво припустившей по своей орбите во Вселенной, которая начала расширяться капельку быстрее…
2002 г.